Рассказы, воспоминания, очерки

Фима ощутил столь сильное сердцебиение, что вынужден был облокотиться на железную перекладину перил. Придя в себя, стал соображать, стараясь оставаться вменяемым и даже рассудительным.

«Если я помчусь за ним, то вызову панику, а, значит, и столпотворение на выходе, и это может кончиться многими трупами. Сообщить начальнику охраны – и мне конец. Даже если этот „ешиботник“, скорее всего, никакой не террорист… Выгонит меня, как собаку. С волчьим билетом… Он ненавидит меня. Остаётся только самому найти рыжего. Ну, найду… И что дальше? Броситься на него, подмять под себя и таким образом спасти множество людей? Меня не хватит на это… Или, если хватит, буду лежать на нём, а никакого взрыва не будет. Не с чего. Я стану выдающимся общественным посмешищем, меня и в этом случае с треском выгонят с работы. Господи, да что же это я стою?»

Он вдруг почувствовал себя совсем нехорошо. Руки стали трястись, из горла помимо воли исходил тихий стон… Он не заметил, женщина прошла мимо него в этот момент или мужчина, а, может, и вообще никто не проходил…

…Взрыв раздался вдруг. Из страшной густоты его, сначала отчаянный, а потом всё более безнадёжный, бессильный, умирающий и совершенно одинокий, вытек красивый, словно музыка, женский крик. Фима сжался, зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что напарник его, в такт мелодии, тихо льющейся из маленького радиоприёмника, легко и изящно двигает плечами и шеей и подпевает чистым женским голосом…

«В моей ситуации лучший выход из положения – сойти с ума. Но раз этого всё-таки не произошло, я пойду внутрь. Я пойду внутрь и разберусь во всём сам. Тем более, что времени уже прошло достаточно, и мне совершенно ясно, что это был всего лишь милый, абсолютно свой, родной ешиботник, у которого на спине около задницы висят ключи от его ешивы. А что вообще делать верующим в „кеньоне“? Что они могут там купить? Господи, да они ж в туалет пошли!» Он резко хлопнул дверцей своего прохода, крикнул напарнику, что отлучается на несколько минут, и бросился к дверям «кеньона».

Чем больше проходило времени, тем спокойней и ироничней становился Фима. И по дороге в туалет, в тот, который находился на первом этаже, он шёл, уже напевая.

Того, кого он искал, там не было. В туалете на втором этаже – тоже. Он немного занервничал. Стал быстро обходить многочисленные магазины второго этажа. Ничего. Спустился на первый этаж. Снова магазины, затем забегаловки, но уже без всякой надежды найти его – не будет же ешиботник вкушать изыски итальянских, таиландских и прочих кухонь. Потом он вдруг понял, что вообще занимается тупейшим занятием – ищет в громаде «кеньона» одного человека, пусть даже нестандартно одетого. Да он мог, облегчившись, уже выйти из других дверей! Наконец, отправиться на центральную автобусную станцию, устроенную под «каньоном». Да мало ли, где он мог находиться?! И на кой чёрт он нужен ему, если никакого взрыва нет и не будет?!

Фима ощутил, что теряет себя, как личность. Он вдруг понял, что, несмотря на здравые рассуждения, продолжает бессмысленно ходить по магазинам, вновь, незаметно для самого себя, поднявшись на второй этаж. Он бросился вниз по лестнице, быстро добрался до своего поста. Спросил у эфиопа, не выходил ли из «каньона» рыжеватый «ешиботник». Не выходил. Впрочем, как эфиоп мог запомнить? Выход не вход, хотя и находился в непосредственной близости к нему. Ну, и слава Богу. Прошло уж минут пятнадцать… Надо бы забыть об этой ерунде…

И в это время четверо знакомых «ешиботников» выпорхнули из дверей «кеньона». Пятого, того, с длинными, красивыми, рыжеватыми пейсами, среди них не было. Фима захлопнул дверцу своего прохода, догнал юношей, неловко остановился перед ними и, задыхаясь, волнуясь, – а иврит его в такие минуты становился ужасным, – спросил, не с ними ли был ещё один… такой же… ну, в общем, товарищ их, с рыжеватыми пейсами… из той же школы… Обалдевшие «ешиботники» смотрели на него, как на идиота, но, наконец, поняв, о чём идёт речь, отрицательно покачали головами, осторожно обошли Фиму, ускорили шаг, несколько раз оглянулись и скоро исчезли из виду. А Фима почувствовал, что ему снова становится нехорошо. Он вернулся на пост. Напарник спросил, не случилось ли чего. Нет, всё в порядке. Он сделал несколько глотков воды. Но легче не стало. В ушах появился звон… И, сопровождаемый холодком, снизу, от кончиков пальцев ног, медленно, но уверенно, не оставляя свободной ни единую клетку тела, стал подниматься в нём страх, точно такой же незабываемый страх, который довелось ему испытать дважды в своей жизни – первый раз в пионерском лагере, в проклятом 1953-м году, уже летом, после смерти вампира, после «оправдания» врачей, когда после вечернего отбоя подошли к нему четверо пионеров, и один из них произнёс: «Решено тёмную тебе устроить, сука еврейская!», и он не сопротивлялся, не кричал, а только умирал от страха, и его долго, до почти полного провала в сознании, душили подушками… И второй раз, в 1980-м году, когда друзья потащили его, вяло сопротивлявшегося, на демонстрацию евреев, протестующих против отказа им в праве выезда в Израиль, – он к этому времени уже два года как находился в «отказе», – и его схватили милиционеры, бросили в автобус, привезли в какое—то отделение милиции и там оставили на несколько бесконечных часов одного в вонючей, со скользкими стенами камере, где он второй раз в жизни умирал от этого проклятого страха…

Он вытащил «мобильник» и медленно стал набирать номер начальника охраны «кеньона»… Но на последней цифре остановился, потому что увидел стремительно приближающихся двух полицейских. Почти бегом они проскочили через проход, охраняемый эфиопом, быстро и, как показалось Фиме, многозначительно взглянули на него и исчезли в дверях.

И глаза Фимы наполнились горячими слезами. «В конце концов, я не обучен профессии охранника. Я пожилой человек, скромный инженер. Что я здесь делаю? Ради поездок за границу? Но зачем мне это? Всё равно я ничего не запоминаю! Я даже не помню, в каком году где был! Я нервный, восприимчивый человек, трус, любитель поговорить и выпить. Я не охранник. Я не умею охранять. Я ненавижу выходящие из—под контроля ситуации. Я завтра же уволюсь! Ещё один такой случай, и я умру от разрыва сердца».

Неожиданно он вспомнил, как прошлым летом к нему подбежала взволнованная женщина и сообщила, что видела в припаркованной машине кричащего ребёнка. Он бросился с ней к машине, увидел в детском кресле ребёнка, уже бессильно склонившего головку, немедленно позвонил начальнику охраны, потом в полицию, и услышал, как полицейский заорал ему в трубку: «Бей стёкла! Я отвечаю! Бей!!» Всё в нём кипело от восторга. Вдвоём с ещё одним подоспевшим охранником, на виду уже собравшейся толпы, они яростно разбили камнями стекло передней дверцы, изнутри открыли заднюю и под истеричные вопли машины вытащили терявшего сознание ребёнка. Кто-то догадался облить его минеральной водой из бутылки. Малыш открыл глаза и заревел. Здоровым, хорошим рёвом. Примчались полицейские, потом обезумевшая мать, которая всё пыталась поцеловать Фимину руку. Это был красивый случай. Описанный даже в местной газете, правда, без указания фамилий главных действующих лиц. Но всего один за уже трёхлетнюю его службу в охране. Всё остальное время – скука, тоска… И вот на тебе…

И вдруг ему всё стало безразлично. Он продолжал осматривать сумки и водить «галаем» (металлоискатель) по спинам и задницам, но бессознательно. Он потерял сознание, оставаясь на ногах и продолжая выполнять свою работу.

…Когда «ешиботник» с рыжеватыми пейсами прошёл мимо него, держа в руке красивый пакет, видимо, с обувью, Фима не бросился за ним, не стал выяснять, почему спина юноша набита металлом. Он просто заплакал. Да ещё из носа потекло. Фима захлопнул дверцу своего прохода и бросился в туалет. Облегчившись, умывшись, он вернулся на свой пост и всё оставшееся до конца смены время благодарил Бога, что ни одна живая душа никогда не узнает, что приключилось с ним за эти проклятые двадцать минут… Да, да – всего за двадцать минут.

Аллергия

– Я ему всегда говорю – не покупай старьё! Нет, не послушался…

Она рассмеялась, прижав руки к груди, чуть наклонилась, и я с трудом отвёл глаза от картины, приоткрывшейся перед моими глазами.

Чёрт знает, что с модой происходит! Многие женщины открыли свои груди так, что ходишь по улицам, не замечая реклам магазинов! Позавчера я дважды прошёл мимо банка! Открываешь для себя поразительные вещи! Во-первых – невероятное разнообразие форм грудей! Во-вторых – чем более открыты груди, тем более привлекательно лицо их носительницы! В-третьих…

…Я обожал приезжать к ним. Их мошав, недалеко от Тверии, совсем близко к городку Пария, находится в десяти минутах ходьбы от невысокой – менее метра – бетонной стены, отделяющей мир от пропасти, несущейся почти вертикально вниз, в Кинерет. И ты, навалившись грудью на эту бетонную стену, повисаешь над озером, над всем великим озером. Над его сияющей голубизной. Над его тайной. Поднявшись над озером, не ощущаешь себя победителем. А, скорее, счастливцем, избранником, сподобившимся увидеть такое. Смотри и молчи. Впитывай красоту. Это вода твоей страны.

Она работала медсестрой в местной больнице; муж, коренной израильтянин, рыбачил. Брак их был вполне счастливым – трёх детишек несчастливые не рожают. Она примчалась в Израиль из Витебска. Одна, через два года после Чернобыля. Родители её, работники несчастной атомной станции, из российской больницы не вышли. Металась по стране, пока ей не предложили работу в этой больнице.

… – До Тверии – продолжала она – нам езды—то всего минут двадцать, да всё вниз. А обратно – ползём. Но ничего, добирались. Да и нужно нам в город раз—два в неделю, а иногда и того реже. Слава Богу – почти всё, что надо, под рукой. Беда у нас только с мороженым. Нет выбора. А дети, однажды слопав в Тверии какое-то особое шоколадное, заболели им, и попробуй хоть раз в неделю не привези им его! И тогда оно и случилось. Мы заметили, что когда везём домой это, будь оно неладно, шоколадное, мороженое, машина примерно за два километра до дома глохнет. А когда возвращаемся из Тверии без мороженого – никаких проблем. Ладно б раз случилось или два, а то всё время одно и тоже: с мороженым – глохнет, без мороженого – нет! Однажды мы проделали такой эксперимент: купили мороженое и по дороге домой остановились, заглушили машину и стали ждать кого-нибудь, кто, как и мы, возвращается из Тверии. Дождались, перегрузили им мороженое, и добрались до дома, как новенькие! И стало нам ясно – у нашей «Тойоты» аллергия на шоколадное мороженое! Только на шоколадное! Потому что однажды мы купили ванильное мороженое и добрались с ним до дома без всяких приключений! Ты слышал такое?! Натан (муж моей очаровательной собеседницы) звонит в компанию, где мы купили машину, рассказывает, в чём дело, над ним смеются, но присылают своего техника – молодого парнишку, милого, доверчивого, которому что угодно в голову втюхать можно. Ну, мы и проделали с машиной в его присутствии всё, что надо. С шоколадным мороженым и без. С шоколадным мороженым и ванильным. Он потом часа два в двигателе копался, что-то там обнаружил, потом – не поверишь! – попросил шарик шоколадного мороженого и давай им водить под открытым капотом. И представляешь – машина заглохла! Как тебе такая история? Уехал от нас парнишка с выпученными глазами. В документе мы так и потребовали записать: «Аллергия на шоколадное мороженое». Из компании потом звонили и кричали, что они постараются, чтобы весь Израиль над нами смеялся, и велели немедленно пригнать машину. Через день мы получили её обратно, совершенно от «аллергии» излеченную.

Она вновь рассмеялась. Можете мне поверить, что и комната в этот момент посветлела. Волшебная сила счастливой женщины. Потом склонила чуть набок голову и с жалостью на меня посмотрела. Что она не врала про машину – это точно. Она просто не умела врать.

– Что же было с машиной на самом деле?

– А ты не догадываешься?

– Нет…

– Эх, еврейские головы… Что с вами стало? Я, женщина, и то догадалась! За мороженым этим шоколадным никогда не было очереди. Понимаешь?

– Нет…

– Ну, мы и не глушили поэтому машину. Не давали ей отдохнуть, старенькой. Вот она и глохла по дороге. А за ванильным всегда толпа была, да и за другими покупками, вот мы и глушили машину. Она отдыхала и благополучно добиралась домой. Старость – она на что угодно аллергик…

– Погоди, а когда механик этот крутил шоколадным мороженым под капотом?..

– Так мы только из города приехали, потом он с мотором возился, а тут ещё и… шоколадное мороженое… Вот машина и не выдержала. Что она, лошадь, что ли?

И она сладко рассмеялась…

…Ну почему не дано мне вот так радоваться жизни?

Около больницы

Рядом с будкой охранника, у самых ворот больницы остановилась видавшая виды машина. Из неё неловко вылез средних лет человек, помятый, весь в чёрном, с жидкой чёрной бородёнкой, бледный, растерянный, в шляпе, из-под которой свисали длинные, пейсы—пружинки. Обошёл машину, сунул голову в окно, что-то сказал спутнице – молодой, замученной женщине с огромным животом, на котором лежали её чуть подрагивающие белые худые руки, – и направился к охраннику. Охранник, полная противоположность описанному выше человеку, – молодая кровь с молоком, веснушчатая физиономия, пышные рыжие кудри и бьющая в глаза, полная независимость от Бога – с интересом осматривал осторожно приближавшегося к нему человека. Наконец, тот добрался до охранника, внимательно посмотрел на него, вздохнул и спросил:

– Ты говоришь на иврите?

– Конечно!

– Понимаешь… Короче, я хочу знать, есть ли при больнице «шабатный гой» (нееврей, нанимаемый для работы в субботу)?

– «Шабатный гой»? А, понял… А зачем он тебе?

– Моя жена, с помощью Бога, вот-вот родит. И если это случится в субботу, то я заведу машину и привезу её сюда. Это мне разрешено, это «пикуах нефеш» (помощь человеку, жизни которого угрожает опасность), понимаешь?

– Понимаю…

– Но когда я уже привезу, то кто мне выключит машину? Я не могу этого делать, это уже не «пикуах нефеш»… Суббота, понимаешь?

Глаза рыжего охранника становились всё больше и больше.

– Так попросишь кого-нибудь…

– Что ты говоришь? Я буду еврея просить сделать такое в субботу?

– А как ты доберёшься домой?

– Пешком. Зачем ты спрашиваешь такие вещи?

– Ну, хорошо… Я выключу машину…

– Так ты не еврей?

– Еврей!

– И ты, значит, опять не понимаешь, о чём я тебе говорю?

– Теперь понимаю… Подожди, я начальнику охраны позвоню.

Он набрал телефон и, неотрывно глядя на «ешиботника», стал по—русски объяснять своему начальнику суть проблемы. Судя по выражению его лица, начальник ответил ему очень простыми и доходчивыми словами. Рыжий в полной растерянности положил трубку на рычаг.

– Говорит, что нет у нас никакого «шабатного гоя». Знаешь, позвони лучше главному врачу. Он замечательный человек. Он всё знает…

Охранник вытащил из стопки синий квадратик бумаги, записал на нём номер телефона и протянул печальному еврею.

– А от тебя я могу позвонить?

– Нет, это только телефон охраны…

– Хорошо, спасибо… Я позвоню из дома… Но чтобы не было «шабатного гоя»?..

Дело

Поздним вечером Фима поставил последнюю точку в капризном, постоянно ускользавшем от него рассказе, и, усталый и отрешенный, лежал с широко открытыми глазами, вслушиваясь в шелест апельсиновой рощи, вдыхая запах апельсинового цветения. И самые разнообразные мысли витали, витали, витали…

…Когда, запыхавшись, он подлетел к телефону, тот буквально кипел от негодования.

– Алё! Алё! Да, я! Кто? Валера?! Ты откуда звонишь? Из Америки?! Приезжаешь?! К нам?! Когда? В эту пятницу?! Важное дело? Что-нибудь со здоровьем? Нет? И слава Богу! Валера, я балдею… Валера, родной! Уррра! Номер рейса… так… записываю… Какая гостиница?! У меня, конечно! Жду! Встречу! Целую!

Всё в Фиме запело от неожиданно свалившегося на него счастья. Валера… Великий комбинатор, талантливейший пройдоха, близкий, бескорыстный друг, уже пять лет делающий в Америке свой первый миллион. Валера…

Фима прослезился и стал ждать пятницы.

В доме деятельно готовились к встрече высокого американского гостя. Дочери грезили подарками. Жена, обожавшая Валеру, просто-таки помолодела, и Фима не без удивления отметил, что спутница его жизни, когда хочет, может обладать высокой грудью, круглым задом и точёными ножками.

Был куплен виски «Шивас». И редкие фрукты. И обожаемая Валерой селедочка. И, конечно, «национальная гордость» – хумус и пита. Кстати, за ними Фиму в четверг вечером погнали аж в Яффо, к великому продавцу этой «национальной гордости» – Абулафия.

Когда в пространстве встречающих, куда, словно гайки с конвейера, высыпали прибывшие пассажиры, показался поразительно не изменившийся, поразительно тот же широколицый, улыбающийся Валера, Фима едва не задохнулся от приступа рыдания.

Сентиментальность мучила его ужасно…

Страшны первые минуты после долгой разлуки. Ни междометиями, ни хлопаньем по разным частям тела не убить первоначальную отчужденность. И надо скорее к столу, к выпивке, закуске, и говорить, говорить, перебивая друг друга, узнавая, вспоминая, оттаивая, пока из прошлого не придет блаженное чувство прежней близости и когда станет жутко при мысли о неизбежности новой разлуки на черт его знает, сколько лет…

Валерины подарки оказались шикарными и каждому были впору, и каждому доставили великую радость. Даже любимой семейной собаке Валера привез особые косточки со вкусом шоколада. Благодарный пудель не отходил от него весь вечер.

Выяснилось, что Валера стоит неплохо, но до богатства еще далеко. Занимается пока ерундой: там купить, там продать; много ездит, ищет себя… В общем, то же, что и в Москве, только никто не обзывает спекулянтом, и милиция не трогает.

А как Фима? Да весь на виду. Работа, зарплата, в общем, тоже, что и в Москве, плюс машина, минус антисемиты, да еще щемящая, нежная любовь к этому маленькому, затравленному клочку земли…

– Валера, а что душа-то? Идеалы? Ведь столько говорили…

– Началось! Оставь, пожалуйста, Валеру в покое! – попросила жена.

И вдруг Валера начал проявлять признаки нетерпения. Он явно хотел перейти к делу, которого Фима почему-то боялся. Наконец, когда обе дочери ушли по своим делам, и на столе остались только кофе и американские конфеты, Валера сказал:

– Теперь о деле. Фима, ты можешь отказаться от участия в нем. Оно опасно. Но, даже отказавшись, ты становишься посвященным в великую тайну.

– Мне выйти? – гордо спросила жена.

– Не кокетничай! – строго сказал Валера.

Глаза его светились кошачьей злостью. Он не шутил. Он так не шутил, что у Фимы мурашки пошли по телу.

– Я знаю с точностью до одного квадратного метра, где в Израиле нефть. Море нефти. Больше, чем в Саудовской Аравии. Мне вручил эту тайну умерший геолог, великий геолог, еврей, который не нашел у вас, дураков, работу и уехал в Америку. Я очень помог ему. Умирая, он отдал мне свое открытие, которому посвятил всю свою жизнь. Он очень любил Израиль. Он – гений, которого все считали сумасшедшим. Кроме меня.

У Фимы всё пересохло внутри, но жена убрала даже сухое вино.

– Ты понимаешь, – как-то зло и повелительно продолжал Валера, – я знаю, где в Израиле нефть! Мы можем изменить на Ближнем Востоке всё. Мне не надо тебе рассказывать, что такое нефть.

Повисла кошмарная тишина, и Фима уже точно знал, что скажет Валера дальше.

– Я продаю эту нефть Израилю. За один миллиард долларов. Ни цента меньше. А ты пойдешь с этим к своему Рабину, если захочешь, конечно. Почему не я? Потому что я одинок. Потому что я – чужой. Твой «Мосад» отведет меня в отдельную комнату со звуконепроницаемыми стенами и щипчиками вырвет тайну. И никто не заступится. Исчезну, и всё. А ты – израильтянин. Писатель. У тебя семья. Мы такой с твоей женой крик поднимем, если… И что такое миллиард по сравнению с сотнями миллиардов, которые заработает Израиль на моей нефти? Я еще недорого беру. Я еврей всё-таки, хоть и не сионист.