Хозяйка чужих снов. Мистическая быль

– Я говорю, что вижу.

– Но как это с тобой происходит? Как? – горячилась она, не находя ни одного, сколько-нибудь рационального объяснения.

– Да сам не знаю, засыпаю и вижу.

– Ладно, тогда ответь, сколько проживу я, когда мне предстоит умереть? – Его взгляд остановился на ней, потом он закрыл глаза и через минуту изрек:

– Ничего.

– Что, ничего?

– Я ничего про тебя не видел, когда спал, да и не могу я так, по заказу.

– Вот что, – в раздумьях проронила Вера. – Ты должен подумать и постараться вспомнить, разложить по полочкам, как это…, знание, – наконец нашла она подходящее слово, – к тебе приходит, вследствие каких причин, побудительных импульсов, каких-то разговоров…, а потом рассказать мне. Но только мне, и никому более! Не вздумай что-то ляпнуть здесь, своим по палате, или того хуже, кому-нибудь из персонала, и… – она запнулась, – Андрею Львовичу, тоже не надо. Я тебя заклинаю, Витя. Ты меня понял!? – она умоляюще, во все глаза смотрела на него.

– Да понял, понял, – глухим, но уже не таким отрешенным голосом вымолвил он.

– Вот и замечательно, а теперь отдыхай, а я пойду, поработаю, – одернув смятое одеяло, она вышла в большой задумчивости. Вера растерялась. Ее глубокий, но позитивистки воспитанный ум отказывался постичь увиденное, однако не мог и не признать очевидного. Сомнения терзали ее душу. Единственное, в чем она была твердо уверена, так это в том, что ни под каким видом и ни перед кем нельзя обнаруживать внезапно открывшиеся способности Виктора. Эту непреложную истину она сейчас и пыталась донести до него. Но донесла ли? Это вопрос! Он ведь так молод! По силам ли человеку двадцати четырех лет от роду вынести бремя такого дара, совладать с ним и не сорваться самому?!

Дома она наскоро поужинала и уткнулась в книгу. На вопросы матери отвечала односложно и невпопад. Та не стала докучать ей, и удалилась на кухню поговорить о прекрасном с тетей Аней, в прошлом актрисой провинциального театра. Мать и дочь Снегиревы занимали две сугубо смежные комнаты в относительно небольшой по ленинградским меркам пятикомнатной коммунальной квартире на Васильевском острове. Кроме них, в квартире жили тетя Аня, вдова умершего брата Татьяны Павловны, с невесткой и сыном. Они занимали тоже две, правда, раздельные комнаты, и соседка баба Маша, всю жизнь, проработавшая водителем трамвая, а теперь вышедшая на пенсию, и доживавшая свои дни в большой темноватой комнате с неприглядным видом во двор колодец. Посидев с полчаса, и не прочитав ни строчки, Вера отложила книжку и, вырвав из блокнота листок бумаги, набросала план неотложных мероприятий. Первым номером в ее списке значился поход в библиотеку и поиск материалов и, по возможности, людей, имевших отношение к засекреченным разработкам Кажинского – Сагилевича в Институте мозга. Получив допуск в фонды специального хранения Библиотеки Академии Наук, здесь ей помогли мамины связи, Вера перелопатила тьму литературы по ясновидению, природе и физиологии этого явления, и…, что говорить, приблизилась к пониманию этого феномена. Опять же пригодилась мамина муштровка в иностранных языках, без них она бы, вообще, пропала. И, наконец, надо ж такому случиться, в читальном зале она встретила старинного друга их семьи, тайного поклонника Фрейда и Заратустры, а теперь, по иронии судьбы, пишущего разгромные статьи о религии и оккультизме. Отличаясь словоохотливостью и феноменальной памятью, пожилой профессор поведал ей много интересного и невольно подтолкнул к разгадке. Теперь ей оставалось посетить Институт мозга.

– Эвон, куда хватила, матушка! – дребезжащий старческий голос вернул ее на землю – После ареста Владимира вся его группа распалась. Одних уж нет, а те далече! Послушайте меня, старика. Не лезьте вы в это дело, а не то навлечете беду и на себя, и на Татьяну Павловну, дай бог ей здоровья и низкий от меня поклон! О себе не говорю. Итак, одной ногой стою уже в могиле!

– Сергей Дмитриевич, дорогой, скажите мне, что вы знаете, а вы ведь знаете! – она лукаво погрозила ему пальцем, пропустив мимо ушей сыпавшиеся на ее голову брюзжания, – и я уйду восвояси, – не унималась Вера. Обещаю, что никто ничего не узнает. Клянусь вам в этом, хотите, побожусь?

– Помилуйте, Христос с вами, материалистка несчастная! – затопал ногами он, видать, к старости забывший про свой атеизм и нигилизм юности. – Ну что вы, право. за человек! Пристали с ножом к горлу, нет на вас управы, ей богу! – все ворчал и ворчал Сергей Дмитриевич, приходившийся двоюродным дядькой Владимиру Сагилевичу, и по понятным причинам не афишировавший своего родства, равно как и не любивший отвечать на вопросы, касавшиеся племянника. До революции Сергей Дмитриевич живал подолгу в Острове, в тех краях его семья владела худеньким именьицем, а у него самого имелась небольшая врачебная практика, правда, со временем, сама собой, захиревшая. Отец Веры приятельствовал с Сергеем Дмитриевичем, и она надеялась, что в память о нем, он не сможет отказать ей. И впрямь, старик, в конце концов, сдался.

– Ладно, Бог с вами, уговорили. Одно, помирать! – обреченно проворчал он. – Владимир, предчувствуя недоброе, примерно за год до ареста, отдал мне три папки. Все, что у него находилось дома, изъяли при обыске. У меня, кстати, тоже искали, да вот им, кукиш! Я свез их в наш родной Остров, когда навещал родимые могилки. Там и закопал, прямо на кладбище, под самой плитой отца, с правой стороны, примерно посредине. Так что, если нужно, милости прошу, на папину могилку. Папки я завернул в старую холстину и положил в кожаную сумку, типа планшета, только побольше. С такими сейчас почтальоны ходят. Вот и все, чем могу помочь тебе, дочка, – его глаза увлажнились, голова затряслась, он заплакал. Ей стало неловко и безумно жалко старика. Она смущенно и долго благодарила, обещала зайти и ушла, чтобы больше никогда его не увидеть. Спустя неделю, на святой праздник Троицы Сергей Дмитриевич скончался.

Островское кладбище она отыскала быстро. Торговавшая зеленью старушка показала ей короткую дорогу и, миновав широкий деревянный мост, соединивший берега реки Великой, она вышла к погосту. Стояло начало лета. День выдался сухой и жаркий. Высокая сочная трава обрывалась у хлипкой, расхлябистой, смотревшей в разные стороны ограды и, опоясав песчаный бугор, лениво пыливший перед входом, уходила вглубь кладбища, окружая пышным зеленым ковром кресты и могилы. Ворота были распахнуты настежь, и если кому-нибудь вздумалось затворить их, из этой затеи вряд ли бы вышел толк. Дощатые створки намертво вросли в землю, как бы не желая преграждать путь в сию скорбную юдоль печали. Она прошла вперед и, свернув направо, наткнулась на высокое мраморное надгробие. Выбитая надпись указала ей место. С минуту постояв перед могилой, она отсчитала глазами середину и, вытащив из портфеля детскую лопатку, предусмотрительно взятую с собой, взрыхлила ей землю. Отвердевшая на жаре почва поддавалась неохотно, слабенькая, годящаяся лишь для песочницы деревяшка, отчаянно трещала, впиваясь в иссохшийся грунт. Она продолжала копать, пока лопатка не уперлась во что-то плотное и плоское. Пальцы нащупали кожу. Сумка с папками Сагилевича открылась ее взгляду.

– Какая-то вы пасмурная сегодня, – заметил Вере Поленов, в перерыве заседания Пироговского общества хирургов. – Случилось что-то? Дома?

– Да нет, Андрей Львович, спасибо за заботу, у нас все в порядке.

– Тогда почему в миноре? – не отставал Поленов, беря ее за локоть и уводя в сторону. Должен вам со всей ответственностью заявить, что я недоволен вами.

– Недовольны, мной? Да я … – Вера покраснела от обиды и возмущения.

– Тише, тише, не горячитесь! Приберегите ваши порывы для кого-нибудь помоложе. Кстати, а как себя чувствует ваш протеже? – некстати вспомнил о Викторе Поленов. От выписавшегося на майские праздники Виктора целых три недели было ни слуху, ни духу. Только раз он написал ей, когда приехал к матери в Одессу. Она сразу ответила ему, но, увы, больше писем не приходило. Отпуск, данный ему по болезни, заканчивался, а она даже не знала его нового места службы. Способности Виктора развивались, и накануне выписки, погруженный в гипнотический сон, он сообщил ей дурную весть о скорой и большой войне. Она боялась за него. Боялась, что вот-вот эта проклятая война начнется, боялась, что его психика не выдержит, боялась, что он расскажет обо всем кому-нибудь в Одессе, в общем, она боялась. И ревновала. Мысль о женщинах, крутящихся вокруг Виктора, ввергала ее в депрессию. Молодой, красивый, орденоносец, капитан, прошедший настоящую войну и раненый на ней; все девчонки будут его. Молодые, загорелые, уступчивые… Конечно, он позабыл ее. Уже не такую молодую и беззаботную, постоянно что-то от него требующую, заставляющую вспоминать тяжелые непонятные сны, мысли, видения. Она ревновала, она страшно ревновала…

– Вера, что с вами? – Поленов участливо смотрел на нее.

– Ой, извините, вы меня спросили о …?

– О Митрохине, – подсказал он ей.

– Да, да я помню. У него все хорошо, писал мне, правда, уже давно, – рассеяно вымолвила она, сглотнув подступивший к горлу комок. Профессор почувствовал ее настроение, понимающе кивнул и перевел разговор на другую тему.

Глава 3

После заседания хирургического общества она приехала домой, нехотя поклевала давно остывший, несколько раз гретый ужин, и ушла в свою комнату, не поговорив с матерью. Она чувствовала, что отдаляется от нее, что былой близости между ними уж нет, но сложившийся статус кво изменить не пыталась. Татьяна Павловна относилась ко всему философски, в тайне надеясь, что ее самостоятельная, разумная, временами, даже излишне рассудочная дочь устроит свою жизнь счастливо, во всяком случае, куда лучше, чем это удалось ей самой. На письменном столе Веру ждали те самые папки, которые она привезла с Островского кладбища. Сегодня она могла честно сказать себе, что побывала там не зря. Она владела гипнозом, знала некоторые методики и умела их применять. Потом, правда, когда перешла в Нейрохирургический институт к Поленову, забросила былые увлечения, но отнюдь не забыла о них. Бумаги Сагилевича заставили вспомнить все, что она знала о гипнозе и психоанализе. Отныне каждый вечер она перебирала исписанные крупным ясным почерком, пахнувшие землей и каким-то потусторонним тлением страницы; многое из них выписывала, конспектировала, сверялась со своими старыми записями и конспектами. Документы с кладбища содержали уникальные материалы по методике гипноза, практике ведения допроса под гипнозом, а также новаторские практические рекомендации, основанные на богатом личном опыте автора. – Ничего себе, он даже барона Унгерна допрашивал! – присвистнула Вера. Документы, касавшиеся допросов белого барона в сентябре 1921 года, проводившиеся в одной из одиночных камер Новониколаевской тюрьмы, Сагилевич хранил отдельно от остальных бумаг. Изучив их, Вера поняла почему. Тайна золота барона интересовала новую власть. Из отчета Сагилевича явствовало, что здесь он потерпел неудачу. Барон так и не открыл ему место, где спрятал сокровища. Многократно апробированные методики ломались на Унгерне. – По всей видимости, мы не учли, – писал он в своем отчете на имя Бокия, что исповедующий буддизм барон владеет некоторыми, неизвестными мне психо-духовными практиками, позволяющими успешно преодолевать гипноз или быть, по крайней мере, невосприимчивым к задаваемым в гипнотическом сне вопросам. Даже самому действию гипноза он поддается плохо, – жаловался Бокию Сагилевич. – Наш Виктор, слава богу, в буддизме не замечен, – усмехнулась Вера, – и на методики уважаемого доктора должен отреагировать, как надо. Нужно только отобрать самые эффективные из них, а затем пустить на разработку способностей Виктора, направить на целевую, программную эксплуатацию его удивительного дара, чтобы сделать из него нового Нострадамуса, нашего советского Нострадамуса, черт возьми! – Один раз она уже пробовала вводить Виктора в транс и задавать вопросы под гипнозом. Результат был ошеломляющим. Он предсказал войну, то есть, смог увидеть глобальное событие, а не просто кто, когда и зачем придет. – Но войну с кем? – терялась в догадках Вера – С Германией? Но у нас с немцами дружба, да и договор о ненападении год назад подписали. Может, тогда с Англией, или Японией? Об этом он ничего не сказал, да и гипноз длился недолго. Опыта у меня в таких делах маловато, да что маловато, его попросту нет, и, как я теперь понимаю, правильной методики допроса тоже нет. Да и в палату в любую минуту могли зайти больные, или, не дай Бог, кто-нибудь из коллег. Особенно, эта продувная бестия прощелыга Фурман. Везде сунет свой длинный нос, мерзкая личность! И на меня он точит зуб! Видать, не забыл как я его отшила лет пять назад на юбилее Андрея Львовича. Да, если Йося узнает, чем я тут занималась, наверняка донос настрочит, или, как минимум, деду стукнет. И тогда… – быстро представила она грядущую перспективу, – неприятностей и разных там вопросов не оберешься! Кстати, давеча дед толковал, что он мной, дескать, недоволен. Не Йосик ли постарался! Уф! – выдохнула она, – мерзкая, мерзкая личность! А вот если поработать с Виктором, – она вновь возвратилась к захватившей ее идее, – используя во всю силу уникальный инструментарий Сагилевича, да еще, чтоб никто не мешал, тогда…, – воспарила в мечтах Вера, – можно добиться подлинного прорыва! – Все более и более эта мысль завладевала ею, превращаясь в идею фикс. Теперь Виктор был нужен не одной только ей, он стал нужен науке, стране, человечеству. Но как, как ей заполучить его? Воспитанная в обстановке агрессивной оголтелости эпохи, она была, безусловно, продуктом того бурного бескомпромиссного времени, но рассказы матери, имевшей возможность наблюдать новых вождей вблизи, первые шесть лет ее собственной жизни в той старой России и, наконец, сама природа ее естественнонаучной профессии тоже кое-чего стоили. Она не стала фанатичной и не сотворила себе кумира, но ее порывистая талантливая натура жаждала поприща. Она не строила иллюзий, что к ее интересу к Виктору как мужчине добавился чисто научный интерес ученого-исследователя, а если быть честной, не он один, но не находила в этом ничего постыдного или дурного.

– Вить, а Вить, пойдем домой, чтой-то я озябла, не ровен час, простыну, – девушка зябко поежилась и, высвободившись из объятий мужчины, стала одеваться. Солнце только зашло за горизонт, с моря подул легкий бриз, привнося с собой запах тины и водорослей. Свежая прохлада наполнила воздух.

– Давай еще поваляемся чуток, неужели тебе холодно?

– Ты что, не видишь, вся кожа в мурашках! – девушка вытянула руку. Кожа от локтя до запястья и вправду стала гусиной и хорошо проглядывалась на золотистой от загара руке.

– Ладно, пошли, раз уж ты такая мерзляка! – довольно равнодушно, сделав безучастное лицо, вымолвил он, бросив небрежный взгляд на протянутую руку. Он легко мог бы настоять и заняться с ней любовью прямо здесь, на пляже, едва только стемнеет, как он не раз проделывал это с другими девушками. Но его отпуск заканчивался, и он подумал, что будет лучше провести этот вечер дома с матерью. Завтра он уезжает в часть, за сотни километров отсюда, и кто знает, свидеться ли он еще с ней? О своем, высказанном под гипнозом пророчестве, он ничего не знал. Вера промолчала о нем. Иначе, ей пришлось бы признаться, что она намеренно ввела его в транс и что-то выпытывала, пользуясь его состоянием. Ему это вряд ли понравилось бы, и она лишь сказала, что он бредил во сне. Здесь в Одессе, находясь дома, в привычной для себя обстановке, он начал забывать о своем даре, видения прекратились, вместе с ними ушли и ночные кошмары. Его дар спал, и некому было разбудить его. Поначалу, ему это нравилось, он отдыхал и наслаждался жизнью, но потом стало тяготить. Его чудесные способности куда-то исчезли, растворились без остатка в соленой воде Черного моря. Он начал тосковать по Ленинграду, по задушевным разговорам с Верой, которые, как-то сами собой, плавно и незаметно перетекли в симпатию, а может, и во что-то большее. Утраченный дар и она, врач Снегирева, Вера, Верочка слились в его сознании воедино. Он уже не отделял ее от него, потому что был уверен, что без нее ему не обрести его вновь. Он не был тщеславен, но был, по-своему, честолюбив, очень честолюбив. Он подумал написать ей, когда прибудет на новое место службы.

Его письма она не застала. Она уехала из Ленинграда в конце июня, когда подоспел ее отпуск. Опять помог доктор Верещагин. Через Главное управление кадров Наркомата Обороны он выяснил предстоящее место службы Виктора, и Вера отправилась к нему. Городок Дрисса, позже переименованный в Верхнедвинск, где размещалась танковая бригада Виктора, лежал в узком междуречье Западной Двины и Дриссы, и еще со времен войны с Наполеоном здесь был устроен укрепленный лагерь. Городишко был деревянный, лишь в его центре можно было насчитать с пяток другой каменных строений. За домами проглядывались обширные огороды, сменявшиеся вишневыми и яблоневыми садами, раскинувшимися вдоль берегов. Если бы не доносившийся с полигона рев танковых моторов, ничто бы не нарушало благостную атмосферу патриархальной провинциальной глуши. Виктор со своей ротой отбыл на маневры, и ей выпало время, чтобы освоиться. Она сняла комнату в большом бревенчатом доме на крутом берегу реки, возле самого обрыва, и стала поджидать Виктора. Он пришел к ней в тот самый день. Запыленный, почерневший от загара, пропахший соляркой и потом, с горящими глазами на плохо отмытом от копоти лице, он сгреб ее в объятия и долго держал, целуя в губы, щеки, волосы. Она отвечала страстно, жарко…

– Как ты тут…? – смогла, наконец, вымолвить она, когда, пресытившись любовью, они молча лежали на широкой деревянной кровати в полутемной из-за наступившего вечера комнате. Ей хотелось добавить без меня, но в последний момент слова замешкались, смешались и так и не слетели с ее полуоткрытых, нежно очерченных губ.

– В норме, как видишь. Много работы. К нам поступила новая техника, так что занимаемся ею. Отдыхать, в общем, некогда, – скупо отвечал он.

– А чувствуешь, как себя? Голова не болит?

– Не болит, – тяжело вздохнул он, – но…

– Что, но, – обеспокоилась Вера.

– Я обо всем написал тебе, однако, раз ты здесь, – Виктор улыбнулся, и, взяв ее ладонь, положил к себе на глаза, – я перестал видеть, – с надрывом и болью в голосе признался он.

– Ты писал мне об этом? – наперед зная ответ, все же спросила она.

– Да, и об этом тоже.

– А ты хочешь видеть опять? Ты уверен, что действительно этого хочешь? Ведь, могут вернуться боли в голове, возобновятся тяжелые сны, видения. Тебе это надо? – нажимая на слове «надо», она пыталась убедить его, что возврат его дара потребует напряженных усилий и жертв и, прежде всего, от него самого.

– Я готов пройти через это, если ты сможешь вернуть его.

– Но зачем это тебе?

– Хм. А зачем тогда тебе, этот мой дар? Ведь он нужен и тебе, или ты за другим сюда приехала? – непроизвольно вырвалось у него. Вылетевшая пошлость больно задела Веру. Она вспыхнула, на широко открытых глазах показались готовые вот-вот скатится слезы, но она сумела обуздать рвущиеся наружу эмоции. Ответив вопросом на вопрос, Виктор попал в точку своей бьющей не в бровь, а в глаз молниеносной догадкой. От неожиданности она смешалась, и не находя что сказать, молчала, неподвижно уставившись в засиженный мухами, давно не беленый потолок. Лгать ему она не хотела, а сейчас, после их первой близости, которую сама тайно и страстно желала, не могла сделать это, язык не поворачивался, отказываясь лгать.

– Я приехала, потому что люблю тебя. Я полюбила, как только увидела тебя, наспех забинтованного, с ожогами по всему телу, с пробитой головой и залитым кровью лицом. Я даже толком не рассмотрела тебя, и тогда, перед операцией, тоже не видела, вернее, видела, но не смотрела, не вглядывалась, что ли. – Она торопливо и сбивчиво рассказывала ему о своих чувствах, словно боялась, что ей не дадут договорить, кто-нибудь придет и прервет ее, заставит замолчать, а ей надо сказать ему еще много, много всего. – Наверное, я дура. Уважающая себя женщина не должна говорить такое, обнажать перед мужчиной свои выстраданные, сокровенные мысли, во всяком случае, не должна говорить о них первой, ну, да ладно, я выговорилась, мне легче. – Она умолкла. Тишина воцарилась в комнате. Но она не давила, наоборот, освобождала. Часы ходики, мирно тикавшие на стене, бесстрастно отсчитывали бег времени, и им не было дела до того, что теперь еще для двоих на этой земле оно будет течь то быстрее, то медленнее. – Да, теперь о твоем даре, – будто опомнившись, вымолвила она – Ты прав, он нужен мне, он нужен нам обоим.

– Обоим? – машинально повторил Виктор, приходя в себя после ее сумбурного, но такого прекрасного признания.

– Да, обоим. Так вот, у меня есть план.

– План!? – не верил своим ушам Виктор, поражаясь, как эта маленькая женщина может спокойно переходить к обсуждению некоего отвлеченного плана, выплеснув из себя пронзительную и берущую за душу правду, от которой у него самого кругом идет голова.

– А что в этом странного? Ты думаешь, у меня не может быть плана? Или они бывают только у мужчин? – с вызовом бросила она.

– Да нет, я так, вырвалось невзначай, – растерянный, он шел на попятную.

– Раз спросил, тогда слушай. Я буду погружать тебя в сон с помощью гипноза. Твой мозг будет раскрепощен и свободен, на него ничто не будет давить. И тогда ты сможешь рассказать мне все, что видишь, и я уверена, с помощью моих наводящих вопросов, ты сможешь увидеть очень многое. Вот и все, если кратко.

– Я согласен, теперь ты можешь располагать мною все часы, кроме службы, естественно.

Со службой мы тоже что-нибудь придумаем, подумала она уже после. Увлеченный своими танками Виктор должен отстояться, переварить, что он тут от меня услышал. Вера блаженно вытянулась на постели. Хозяйка, добрая душа, затопила им баню. Всласть напарившись, растомленные и разомлевшие они дошли до хаты и тотчас улеглись спать. Вымотанный на ходовых испытаниях и стрельбах Виктор заснул мгновенно, а она, закинув руки за голову и прикрыв глаза, еще долго мечтала, пока любезный Морфей не сморил и ее.

Весь отпуск Вера занималась с Виктором. Каждый божий день после службы он приходил к ней голодный и уставший, она кормила его, и они начинали. А потом, спозаранку, не выспавшийся, с огромными черными подглазьями он уходил на службу. Начальство, зная, что к Митрохину приехала невеста из Ленинграда, особо не загружало его сверхурочной работой, в то время как другие командиры расходились по домам глубоко затемно. Новая техника, о которой упоминал Виктор, являлась ничем иным, как суперсовременными танками Т 34, в ограниченном количестве начавшими поступать в войска. Бронетанковое училище дало ему хорошую школу, а опыт финской войны и одесская сметливость решили дело. Виктор быстро освоил новую машину, и теперь натаскивал экипажи не только своей собственной роты, но и помогал в учебе соседям. Днями пропадая на полигоне, он был полностью освобожден от остальной невоенной рутины. Предоставленный чутким заботам Веры, Виктор делал большие успехи. На время её отпуска, с разрешения хозяйки, он переехал к ней. Домовладелица оказалась не в накладе. Откомандированные в ее распоряжение красноармейцы в один присест расправились с дровами, поправили прохудившуюся в сарае крышу, вскопали землю под будущий огород и навели марафет на остальное хозяйство Степаниды.

Методики Сагилевича, положенные на таланты Веры и желание самого Виктора, сотворили чудо. Он вновь стал видеть, его разбуженный дар окреп настолько, что уже не засыпал ни на минуту. Вместе с ним не спал и Виктор. Ценой огромного напряжения ей удавалось укротить его, дав возможность поспать Виктору хотя бы три – четыре часа, но при бешеной нагрузке на его мозг и физической усталости этого было мало. Перед нею встала дилемма. Или загнать вышедшего из бутылки джина обратно, попытавшись насильно и, скорее всего, навсегда усыпить его дар, или продолжить беспрецедентный эксперимент, рискуя потерять любимого человека. За июль, что она провела с ним, Виктор сильно похудел, лицо его посерело и осунулось, глаза светились лихорадочным блеском, неистовой силы огонь сжигал его изнутри. Она понимала, что еще несколько месяцев такой их работы, и он не выдержит, сойдет с ума или просто погибнет, умрет, разобьется. Оставить его одного, наедине с вышедшей из-под контроля энергией, она тоже не смела. Но и продлить свой отпуск не могла, сидючи в Дриссе. Решение пришло, откуда его не ждали.

Глава 4

Вера приехала в Смольный загодя. Жданов принял ее в своем кабинете на втором этаже.

– Три минуты, не более, – предупредила Веру встревоженная Татьяна Павловна – Когда время истечет, а ваш разговор, вдруг, не закончится, ты должна будешь напомнить об этом Андрею Александровичу, и если он сочтет нужным, то продлит аудиенцию сам.

– Ты уже говорила мне об этом. Не беспокойся, я все помню и не поставлю тебя в неудобное положение.