Избранные стихотворения

Владимир Ханан

Избранные стихотворения

Из книги «Однодневный гость»

Справка

Совпав случайно с сорок пятым годом,И местностью вблизи Кавказских гор,Я был рождён себе наперекор,Тем самым подписавши договорЦвести и петь в народе, и с народом.Всем опытам предпочитаю свой.Уж коль мы все обузу эту носим,Кто вверх, кто вбок, кто книзу головой…Я побожусь, что я, пока живой,Хотя Костюшко, 98,Не слишком прочный кров над головой.

Благослови, земля, свои стада!

…О жизнь моя, пристроенный гараж,Казарменное блочное паскудство,Где ненависть привычней чая с блюдца,По той причине, что имеет стаж.Благослови, Земля, свои стада:Худых овец двадцатого столетья,Мильонного по счёту коммунизма,Машин, ТэВэ, гриппозных новостроек,Овец, из коих каждая паршиваПо своему, и я меж них – втройне,Чем и горжусь……О, вопреки всем бредням,Душа не ложь, хоть ей подчинена,Хотя моя железная странаВ обычные глухие временаНе верит ни слезам, и ни обедням,Ни даже телу собственному. В среднем,Она скорей сурова, чем нежна.Ах, зыбкий, лёгкий, призрачный рассвет,Тот самый, что высвечивал героев,Но в Купчино, в районе новостроек,Его не видно…Всемогущий Бог!Бог турок и славян, и Вы, Конфуций,Вы, Моисей и Вы, Исус Христос,Творцы легенд, учений, конституцийИ собственных судеб, взгляните: бос.Да, бос и наг.Да, бос, и наг, и злобен.Без тени благодарности за вашПосильный вклад. Когда б не антураж,Он был бы смерти медленной подобен!Живу один, радетели, без вас!…О, жизнь моя, когда б один лишь часЯ слышать мог Вселенной звон хрустальный,Свободу пить, как воду из ручья,Топтать траву, не спрашивая, чья,Не чтить вождей, привычно гениальных,Я б чтил тебя…6Я мог бы чтить тебя,Когда бы здесь, в последнем этом Риме,Знал не людей, а поле, речку, лес…Когда Любовь спускается с небес,ТоНенависть —её земное имя.

«Вот так – хранителем ворот…»

Вот так – хранителем ворот,От зимней матросни —Не ко дворцу, наоборот,Но к площади усни.На зов, где вздыблен мотылёк,И осенён в крестах,И где ладонь под козырёкНам праздник приберёг.Где неги под ногой торецПокачивает плеть,Пожатье плеч во весь дворец,И синей школы медь.Усни не враз, качни кивком,Перемешай огни,И валидол под языкомНа память застегни.Всё то, что плечи книзу гнёт,Всё то, что вяжет рот,Легко торец перевернёт,И в память переврёт.Не нашим перьям перешитьУснувшей школы медь,Но надо помнить, надо жить,И надо петь уметь.Лети на фоне кирпича,Не знающий удил!Ты много нефти накачал,И желчью расцветил,Чтоб я, у ворота ворот,Терпя небес плевок,Примерил множество гаррот,Но горло уберёг.

Обухово

Обухово, на кладбищах твоихЯ буду ждать суда, покоя, мира.Кресты и звёзды, точно души мёртвых,Разделены дорожным полотном,И в небе правит полукровка ворон.Два гноя в нём текут, он сыт и пьян.В чужих гробах лежит моя душа,И сквозь гнилые доски прорастает.Её глаза – кресты, берёзы, липы,Простой цветок, и драгоценный мрамор.Безмолвный или с надписью короткойНа клинописном языке иврит.Два кладбища лежат в душе моей,Уже не разделённые дорогой.И нет уже «направо» и «налево»,Не существует чисел, направлений,А только почва… Почва и судьба.Как просто жить на свете фаталистам,Как в самом деле просто, Боже мой!Сойти вот так однажды с электрички,И, пристально взглянув по сторонам,Вдруг осознать … легко и беспощадно,Что ничего другого не осталось,Как только ждать суда, покоя, мира,Обухово, на кладбищах твоих.

«Из дома в холодную осень…»

Из дома в холодную осень.Я вышел в серьезности лет.С тех пор меня улица носит,Уронит, поднимет и спросит:«А где твой, товарищ, билет?»Насыплет железных конфет.Холстом, одичавшим без рамки,Под крышами бродят дома.И сходят старухи с ума.И в чреве беременной мамкиГотовится детям сума,Закат с тополями, тюрьма.Побед триумфальные аркиНа густо настоянной лжи.Грядущих эпох миражи.Недавних времён перестаркиЦерквей восковые огарки.Ночных подворотен ножи.Бежать бы от этих кошмаров,От сердца, от правой руки…Ночные бормочут звонки,О страхах припомнивши старых…Бессонная одурь бульваров,Тоска да пивные ларьки.

«Какая, Господи, чума…»

Какая, Господи, чумаКо мне нагрянула в июле,Под привкус голода в кастрюле,Чаи и классиков тома.Четыре бережных цветка,Как выцветшие флаги поля,И в небе памяти – без боли —Печаль и горечь с молотка.И, напирая на низы,Который акт пошлейшей драмы,Где смуглоты случайной дамы,Как подновлённые азы.А наслажденьем для умаИгривый возглас: «С лёгким паром!»И время тянется не даром,Недаром, даром, задарма.

Два стихотворения памяти Мандельштама

1

Как Приамид среди ахеянНа все века и времена —Душа зарытая, ПсихеяПоэта, бога, болтуна.Певцам: скворец не по сезону,Когда сезоном динамит.Как испокон, как Рим Назону,Россия мстит… Россия мститПевцам: могильными червями,Зрачком ружейного стволаВ тридцать любом… Другие – самиИз под замка, из под крыла,Чтоб отыграть своё на нерве,Играя на износ с листа,Где жизнь – всего лишь дробь в резерве,Да так и в смерти – без креста.Могила – та же заграница,Почти Троянская Коза.И можносмертью заразитьсяЧерез убитые глаза.

2

В цветах по пояс утопая,Чудную дудочку неся,Проходит девочка слепая,Неловко пальчиком грозя.Идёт широкими дубами.Ах вы, дубочки – дерева!Идёт, кривляется губами,Но отчего-то нежива.Играла песенку недавно,А нынче дудочки мертвей…Осина, лиственница, Дафна,Бог, человечек, муравей.Лесок – свирельная малинкаДа муравейник по весне.Петляет узкая тропинка,Рыдает девочка во сне.И набухает над вискамиБольного века духота,Где в слове чувствуется камень,Вот только девочка – не та.Такой забывчивый палачик,Услужливая невпопад,На небо жалуется, плача,А в небе ласточки летят.И дудочка тростинкой вещей,Летит по зреющим цветамТуда, где кормят по часам,И плачет камень, овдовевший,С тех пор, как умер Мандельштам.

«В том месте снов и тишины…»

В том месте снов и тишины,Где я болтался горстью чётокВ тени костёла, и в холодныйЛюбил смотреться монастырь,И католическим старухамДарил копейки от души.Грибами пахло и чужбиной.Но приезжали в гости к намВысокие и свадебные гости,И я летел за ними на коленяхПо скользкому от близкой крови полу,И непонятных звуков языкаЛовил стихи, и радовался жизни.Как я был счастлив в этом октябре! —В прозрачном холоде, над Неманом серьёзным,И у хозяйки доброй на дворе,Где яблоки росли, и ночью звёзднойКричал петух, и жук звучал в коре.Где звонкие я складывал дроваДля пасти однотрубного органаС окаменевшей глиною на швах,Где у соседки древнее сопраноСветлело, как лучина в головах.Где я два дня Вергилия читал,И пас быков, и птичье слушал пенье,И узнавал счастливое уменьеЛесную тишину читать с листа.Где я забыл, что значит пустота.Где я обрёл и вынянчил терпеньеДля зоркости, для доли, для судьбыСтрадать и петь с тростинкой у губы,Которой вкус труда и смерти равно впору,Где я слова по-новому чертил,А монастырь густел, венчая гору,И серп луны меж избами всходил.

Стихи городской реке

Водопроводная водареки Фонтанки узкогрудойСлепая лодочка – причуда,зелёным крашены бортаПлыви туда, плыви сюдаМихайловского красной хордойИ Летним Садом возле горла украшена реки водаА берег, как ни назови – уже два века просто Город,Чья сущность – мгла в стенах соборародного Храма на кровиНо это сбоку,хоть и суть,но побоку такие сути.И независимым до жути виси у речки на носуИ в волнах пальцы омочив,в цветах вчерашнего какао,Увидишь частности составаиз потакровии мочи

«Была запретная страна Литва…»

Была запретная страна Литва.Там лебедь жил таинственный и белый,И девушка за прялкой пелаПротяжные, как Нямунас, слова.Куда, лесами синими маня,Меня зовёшь в последний день недели?Спешит гонец к подножью цитадели,И плетью ветра с маху бьёт коня.Моя подруга, разметавшись, спит.Литовский ветер заплутал меж прядей.Объятья сонны, и порыв обряден,И обречённость в памяти таит.И спит земля, как смуглая рука,Что обнимает девушку за шею.Туманясь и на запад хорошея,Плывут над ней и любят облака.И струны сосен теребя во сне.Поёт Литва, и песней сон украшен…Ей никакой запрет не страшен,Как, видимо, он страшен только мне.

Вильнюсская элегия

В квартире полумрак, за окнами светлее.Индийский, сорт второй, чем крепче, тем вкуснее.Кот, старожил сих мест, не спит, и смотрит косо,И гаснет папироса.России нежный сын родства, увы, не вынес.По горло ею сыт, куда поеду – в Вильнюс.Не менее, чем те, люблю я камни эти,И поджимают пети-мети.Страна чужих людей, надежда и разлукаЗдесь верная меня, конечно, ждет, подруга.А в Ленинграде дождь, приятели – изгои,И все такое.Пусть более, чем мы, прочны, здоровы, сытыПребудут этих мест земля, трава, ракиты,Костелы и цветы, поэзия и реки,И человеки.Мышиные права.Живу как бы не живши.Любимая права, остывши, позабывши,И, вижу, надоДругие мне искать места для променада.Невнятная любовь, случайные беседы.И местные меня к себе не ждут поэты.И кажутся слова пустыми в самом деле,И призрачными цели.

«В чужих корнях ищи истоки…»

В чужих корнях ищи истокиСвоих движений и словес.Тебя питающие сокиЕсть смешанный и поздний лес.И пусть дано НЕ ПОМНИТЬ право.Мы вечно памятью слабы.Но слаще всех других отраваСмешенья крови и судьбы.На ней настояно виноУже прочитанных столетий,И скорбь старинную соседейМне видеть с нежностью дано.Тоска безмерного пространстваНе отуманит головы.Мне любо чуткое славянствоПоляков, чехов и Литвы.

На смерть Цицерона

Марк Туллий! Корень зла – сей воздух ядовит,но речь идет о том, что Рим гниет,Марк Туллий.Равно заражены сенаторы, сады,и бабы жирные, и грекигувернеры,и в доме Януса воинственный, привычный сквозняк…Клянусь Судьбой – прискорбный вид, Марк Туллий!

Стекает мозг в прибрежные пески

Невыразимо сух прибоя сыр овечий…Что в Городе тебе? – Бродяги, кабаки,изысканных матрон любовникибыки,да к небу кулаки – азы плебейской речи.Что в Городе тебе?Замкни губастый рот:Дежурный триумвир охвачен честной жаждой —Он Фульвии своей преподнесет однаждыТвой череп.Sic transit…Конвойный, грубый скот,Вольноотпущенник – он карьерист, мерзавец!Три довода мечом неотразимы. В томПорукой Фульвия. И опустевший дом,И македонский брег.Но неужели завистьВ ораторе такой мог вызвать аргументИспанский острый меч?Как воздух густо бел!Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик.Ты недорассчитал, блистательный политик.Недоучел, писатель, проглядел.

Втекает мозг в прибрежные пески

Густеет немота сенаторской конюшни.Наглеют всадники. В провинциях разврат.Дежурный триумвир томится жаждой власти,И он не пощадитнесчастный мой язык, проколотый иглой, нет шпилькойзлобной бабы, и правая рука, прибитая к трибуне наплощади.ТАКЯ, Марк Тулий Цицерон,Сим объявил в веках смертьГородагероя:Республика Меча рождает Трон,Могилу собственную роя.СТРАХ СЛУШАЕТ СЕБЯ И ГЛУШИТ ПЛЕСК РЕКИВО ТЬМУ НАБУХШУЮ РАСПАХНУТОЙ АОРТЫНО ВЫСЫХАЕТ МОЗГ И С НЕБА ЗВУКИ СТЁРТЫИ ВЕЧНОСТЬ СОННАЯ ЛОЖИТСЯ НА ПЕСКИ

«Быка любившая матрона, браво!..»

«Природа тот же Рим…»

О.Э.М.Быка любившая матрона, браво!За бабью стать твою и дышащую справноТугую плоть – я, грезящий во тьмеСвоих времён – оттачиваю жало,И Рима обмелевшая держава,Как некий пласт, раскинулась в уме.Мужчина – мини-бык. Но бык-то уж навряд лиМужчина. (Это ведь не важно, что рогаЕсть украшенье общее…). СтрогаНаука логика, хотя не дорога,Лишь были б внутренние органы в порядке.А встречи, надо думать, были сладки.И ты, тунику лёгкую задравДо крепкой белой шеи и склонившись,Была по своему права, с природой слившись,И бык – природа был не меньше прав.И семенем накачанная туго,Патрицианочка, бычачьих чресл супруга,Глотай бодрящую горячую струю,Покуда для тебя не вылепили друга,Что душу даст тебе и выжжет плоть твою.Покуда нежный зверь, собой объявши древо,И свесившись с ветвей, не скажет: «Где ты, Ева?Вот яблоко тебе»– А это вкусно?– Да.И, друга повстречав, с ним яблоко разделит.И рай в последний раз для них постель постелет,И выведет из врат, и отошлёт в стада.

Без названия

В ту ночь мне снилось многое, хотяИ блазнилось, что я не спал нисколько.Любовницы во тьме желтела долька,И вся она была как бы дитя,Уже чуть, правда, тронута морозцемДевичества (наверное, к слезам…).А снился мне суровый ДжугашвилиУ гроба Лили Брик. Она в цветахЛежала, как красивая молодка,И щебетала что-то на французском.Но я расслышал только «силь ву пле».Ещё во сне меня томила жажда,Подташнивало. Матерно шурша,Московская вокруг роилась пьянь.Из всех щелей ползли стихи, как змеи,Разрубленные диким топором.Всем этим управлял вальяжный малый,Мраморноватый. На причинном местеПодрагивал присохший сельдерей.Да это ж Алексей Толстой! ОкстилсяЯ, вспомнив басню Лёна. Ночь былаНасыщена литературной гнусью,И в нос шибал чудовищный миазм.О, Господи! – я повторял во сне,Спаси меня… – но не было ответа.Так в помраченьи горьком, я страдал,Растекшись по дивану, как Россия.С Кавказа жгло, с Таймыра бил мороз,Мозги засасывало Петербургом,А где-то в отдаленьи, вроде ВеныСосал из сердца нежный скорпион.«Жизнь кончена…», – с тоской подумал я,Привычно ошибаясь. Рядом плавалПокойник, колыхая сединой,И снегом мне виски запорошило(столь многая была во мне печаль).Давненько я не читывал Кулона, —Свербила мысль, но кто он – я не знал.(Ночная книга с женщиною схожа,Любимой и таинственной. ОнаВ любви страшна, дика и неопрятна.)Однако тошнота совсем прошла,Пейзаж сменился новым, и погодаМенялась тоже к лучшему…И вотИз пелены лиловых облаков,Пробившийся в какомто главном месте,Ударил луч решительного света.И тут я успокоился, поняв,Что ВСЁ УЖЕ В ПОРЯДКЕ. Этот луч,Казалось мне, собою замыкалКакое-то ТВОРЯЩЕЕСЯ действо,И мощно сообразен был со всем,Что было, есть и будет… Но чемуНет имени в языках человечьих

«У сплошной воды солёной на краю…»

Виктору Гурьеву

У сплошной воды солёной на краюЯ стою – смотрю, смотрю себе, – стою.Заневестило рассветом небеса,Показалися при этом паруса.Что мне ждать – гадать, чего мне ждать – гадать?Век бы жить у моря – горя не видать.С моря – рыбку, да хибарку из досок.А наскучит – так потуже поясок,Да и посуху с удобным посошком…А не то ещё – в колонне с вещмешком…Словно дождь, по перепонкам … голоса…Глянул вдаль – они пропали, паруса.

Вот ходит – бродит длинноносый Гоголь

Вот ходит – бродит длинноносый ГогольИ думает неумолимо: Что бЗаколотить в дремучий русский лоб,В печёнку, в душу – веру в Беса, в Бога ль?..Того не зная: Пишутся без нас«Гостиный двор», «Проспект», промежду делом.Литература……………………Попахивает чем-то оголтелымЕё натура…………………………….Вот бродит он, Творец, в чернилах, грязен…Грызёт перо. Карман его с дырой.И мыслит, мол, любви его геройКак за двоих – и скромен и развязен!Им без меня – он думает – тепло,И даже сладко……………………….И трепыхалась, будто бы крыло,Его крылатка…………………………И я ходил, по Невскому гулял…И взор острил, и никого не встретил,И призраками родственными бредил,Крылаткой, как кудрями, шевеля.Во мраке «ПИВО – РАКИ», за бутылкойТочил тоску, и капала слеза,Где Муза деревянною кобылкойСчастливо улыбалась мне в глаза.

«Голубой ангел» Марка Шагала

Он вышел из стены, над стопкой книгИ в комнате, пока ещё размыто,Означился. Не мал, и не велик.Я спал, и дверь на ключ была закрыта.Зато вовсю распахнуто окно,И голубое реяло в проёме,Как занавес из тюля.Надо мнойЛуна, как стриж, ныряла в окоёме.Я спал. На ключ была закрыта дверьГраницей сна и яви. И при этом,Знакомый не по этой жизни, зверьВоздушно наклонялся над букетом.И было видно в световой каймеБелёсых крыл, как, начинаясь в доме,Усталый мир в трёхлунной синевеСлоился, пропадая на изломе.Но, убывая в реющий разлом,И растворясь уже почти в эфиреОн всё ещё стрелял в меня крылом,Хоть я и спал, и ночь была в квартире.Так, сон во сне оборотив судьбой,Он канул в горних бледной струйкой пара…Всего лишь толькоАНГЕЛ ГОЛУБОЙТрудомИскусств Изящных Комиссара.[1]

_________________________

“Здравствуйте, господин Гоген”

Поля Гогена

С давно знакомых эрмитажных стен,Чей облик детской памятью продлился,Явился мне однажды Поль Гоген,И глаз впервые цветом утолился.Живых венков лучистые глаза,Точившие сильнее с каждым разомПространство, что художник показал,Как жидкость, притворившуюся газом,В меня несли гогеновский обманДо той поры, как вопреки программе,Неяркий холст в американской рамеСказал: «Прощайте, господин Ханан!»

Это вспоминается

Вошёл и двери затворилИ ты со мной вошлаСвидетель если и парилТо пообжёг крылаЗемля в томленье и стыдеБыла как мы голаИ где казалось плыть звездеТам лампочка плылаНо было в этой густотеПрозрачней чем в раюИ пали яблоки как теНа голову моюА я не чувствовал, но знал,Не знал, но видел сонА сон светлея вспоминалИ распадался онИ свет вставал рождая блеск.И блеск кричал упавА на икону капал воскИ затекал в рукавТогда удвоились глазаИ отделили тьмуИ если плавилась слезаТо не узнать комуИ обезлюбленная дальПод баюшки-баюКак кровля, падала в печальНа голову мою

Белая ночь

Белого цвета ночь. Белого город Андрея.Г. Петербург! – хамская власть.В камень бы лечь. Горло бы рвать, зверея,В небо глухое пасть.Кто-то поймал мотор. Скрип пробежал по коже.Зелёный глазок погас, всё пронеслось.Друже, куда летишь? Там, впереди, всё то же…Время оборвалось…

Городские строфы

Набегает река, облизнёт запотевший гранит.Канет в воду звезда, и вода её свет сохранит.Крикнет сирая чайка и резко над шпилем блеснёт.Горько пахнет в ночи на камнях проступающий йод.Этот камень – асфальт, как холодный и вымерший наст.Он ни йода на рану, ни прохлады своей не отдаст.Обо всём позабыл, безмятежно скрипит под ногой.Воздух густо напоен сырым стеарином, цингой.В этом городе ночь, как в заброшенном кладбище день.Здесь у каждых ворот сторожит остроглазая тень.Здесь нам жить и стареть, отмечая потерями дни.И у кариатид что ни день прибывает родни.Как распахнуты рты! – словно каменным хочется петь.Намечалась заря – да заря опоздала успеть.Золочённый кораблик равнодушно пасёт пустоту.Стынет камень. Темнеет. На каждом кресте по Христу.

«Мой дом открыт для вас, монголы!..»

Мой дом открыт для вас, монголы!Я в будущем себя провижуРасхожим сборником цитатным.Смешного книжного народаЧервей бумажных… Что за школа!Всё, что случается когда-то,Вы видели вперёд, монголы!…Вот голова лежит на блюде…О чём задумалась охрана?Замучен ревностью правитель.Но вот спускается с экранаСпасатель нации – СпасительС монгольской редкой бородой…

На смерть поэта

Он, конечно, хотел, как лучше…Словом, женщина или случай.Важно: умер, сказав «умру».И сомнительнейшего из homoХоронили не без месткома,Стыли лысины на ветру.Было ветрено и погано.По подсказке из МичиганаОжидали большой мороз.…Подменили казённым «ахом»…Сам, пристойность храня, не пах он.Словом, дело велось всерьёз.Слушал речи, порой смакуя,Как сменяли одна другую.В промежутках даже кивал.По привычке следил за стилем:«Говорим, как верёвку мылим!Сам, припомнить, так же певал…»Был талантливым – слыл евреем.Щёлкал ямбом, свистал хореем,Гонорары носил в ларёк.Были женщины, боль, и пьянь же…Рано умер, а надо б раньше:Может, душу тогда б сберёг…

«Поджигатели ржаной соломы…»

Поджигатели ржаной соломы,Нищенских трагедий игроки,Что-то ваши бороды солёны,Что-то ваши головы горьки!К той пустой земле приникнув ухом —Пустота и больше ничего —Я скажу немногое старухам,Старикам и вовсе ничего.Я стою на паперти в Сибири,Ваших душ считая медяки.У каких весов такие гири:Кровь да слёзы, пот да черепки?Поджигали рожь – сгорело семя.До нутра, быть может, самого…Я прошу: «О чём бормочешь, время?»Пустота – и больше ничего.Ваше время нынче «время оно»,Ваши лица глазу не видны.Монотонны ночи фараона,Тощие замученные сны.Крестоносцы самой главной силы,Самой верной крестники руки.О, какие корневые жилыВы во мне задели, кулаки!

Повесть

Кружит коричневым побегомДорога. Времени в обрез.Кулак братается с обрезом.Кусты бросаются с обрываИ возвращаются, вспотев.И света долгий выключатель —Кровавый пенится закат.Во двор, забором зарифмован,Заходит кроткая река.«Как все округло в Божьем мире…» —Бормочет праведник во сне.Вот, наподобие цифири,Игла играет на сосне.Вот примостившийся к обрезуКулак вскипает на врага.Тропа проходит по железу,Такая скучная она.А может быть – и не по ФрейдуОна таинственно живет.От ненависти фиолетов,Простой парнишка-комсомолецВыходит биться на живот.Трясутся скорбно сосны, ёлки.На нем буденовка до пят.Заката острые осколкиНа груди его горят.

«При нахождении лица…»

При нахождении лицаЛюбимого – в районе дальнейТуманности, из окон спальнойВ полёт влечёт и мудреца.Хотя бы даже бельэтажВносил иронию в стремленье,Смутить полётом населеньеС детьми гуляющих мамаш.Полёт – влечёт! Тем самым связь,Подчёркнутая рифмой точной,Потенциал имеет прочный,В бессрочный умысел клонясь.С чем нам и должно, стало быть,Считаться, чтоб, когда припёрло,В районе вены или горлаС опасной бритвой не шутить.

«Мне вспомнились набоковские НЕТКИ…»

М.Т.

Мне вспомнились набоковские НЕТКИ.– Давай играть! – Что, подобрав стекло,Увидишь ты? Я вижу птицу в клеткеУснувшую. Ну, что ж, куда ни шло…Смешно сказать, но в целом марте веткиЯ не нашёл цветущей. Как назлоСтояла стынь. Просветы были редки.Твой утлый след туманом замело.

«Гуляя вечером по стенке вертикальной…»

Гуляя вечером по стенке вертикальной,Я часто видывал стези маниакальнойЗацепки, трещинки, вкруг бездны неживой,Какие-то холмы, поросшие травой, —Все направляло взгляд к оценке беспокойной,Как фотография картинки непристойной.Но я не мог бежать: спецификой стеныПопытки были все мои обречены.Однажды видел я Зевесовы пейзажи,Которые текли, как летние миражи,Не распадаясь: в них часть с частью скрепленаБыла не хуже, чем с фундаментом стена.Виднелся Парфенон. От храмового входаЯ вдруг услышал: “Зевс сорокового года”[2]И некий диск взлетел над бездною крутой,И вышли странники процессией густой.Потертости лица запомнились мне сразу,Потом и так, и сяк вертел я эту фразу,Пытаясь в ней найти определенный смысл,И разум попытать символикою числ.Но ускользала нить как будто диск над бездной,Я время пожалел для траты бесполезной,Поскольку все равно процессия ушла,А черная волна остатки унесла.Подумав не про то, я обнаружил это:Любой жилой пейзаж имеет лишь два цвета.А это главное. Покуда на стенеЗацепки, трещинки… И зрячему извнеВсе явственно: река, как бы поселок дачный,Где я искал Марину в тьме чердачной,Но не нашел. И шустрые зверькиМне кровью жертвенной забрызгали зрачки.

Дурак

Он жил, как будто в первый раз,И песни пел, дурак.И глупо жмурил левый глазБез смысла, просто так.Работал больше по ночам,Не слишком часто ел.Поскольку денег получатьПомногу не умел.Ничем таким не дорожил,Ушла его жена.И вообще – зачем он жил,Не знал он ни хрена.Причем, не только он не знал —Никто не знал нигде.О чем получен был сигналВ войсках НКВД.Ему сказали: «Как же так?!»Те, что пришли к нему.И уж на что он был дурак,А понял, что к чему.Когда российская верстаЕго ушибла в лоб…Вот так и вышло: «Тра-та-та…И тра-та-та и гроб».

«Уговори меня забыть…»

Уговори меня забыть…Как мышь, число произрастает.В краю полей нетопыриПриходят в гости к нам друзьями.Приносят спящее вино,И огурец влекут солёный.Судьба, ты с ними заодноПьёшь из железного стакана!От тёмной ласки я вставал,И городом бродил, которыйБывал теплее одеял,Но только в детстве… Боже правый,Куда я детство потерял?!Уговори меня заснуть,Где ворон связывает сетиСибирской воли, пустотыПропахших водкою плацдармов.Взамен убитых командармовКомандуешь, пространство, ты!Мы не диковинные дети,А просто спящие мечты.И много ль толку в речке ЛетеИ жизни подпола внутриВ друзьях любезных, в Боре, в Пете?Когда приходят на рассвете,Ты катехизис повтори.Расставь водяру, стопари.У малых сих простится кража.Ты думаешь: вот Петя, Саша…А это всё – нетопыри

«Ах, угличский лагерь пионерский!..»

Л. К.

Ах, угличский лагерь пионерский!По вшивости суровой косы стригли,И оловянную волну катила ВолгаНад головой младенца Одиссея.Играли в игры – воровали знамя…Я не пойму, что делается с нами?Кто нищенкой щелястого забораКрадётся вдоль – по луковку в тени,Какой-то пересыпана перловкой…Где Эверест на самодельных лыжах?Подушечки продмага заводского!Друг трижды падал с лестницы – и выжил,Потом разбился… Где найду такого?Ещё цыган сплавляли вниз на баржах,И по лесам казаковали зайцы.…Ах, Ларка – одноклассница! – какаяПо счёту вечность между нами отпылила?Где долю мыкаешь? – Судьба у нас благая.Но детство было истинно счастливым.

Портрет

Затем, что на портрете вглубь холстаНаправлена художником улыбка,Просмотрим отвлечённые места,Чтоб выявить тайник, куда душа трудаСкрывается, поёживаясь зябко.Художник, мастерство заворожив,Угаданным приёмом, озаботилМатериал – а тот и окружилСебя границей, то есть услужилНе столько кисти мэтра, сколь, напротив,Врагу её – холсту…В итоге же портрет,Сооруженье как сторожевое,Заживши, неприступен. СмысловоеУпрятано. И, только взгляд удвоя,Ты в нём увидишь то, чему названья нет.Кто автор автора? С начала до концаПеретряхнув пришедшее к событью,Ремесленника выявишь, птенца,Который слышит голос без лицаИ матерьял формует по наитью.Он матерьял формует по наитью…Скажи, творец творца, как смело ремеслоТак выродиться, что себя перерослоИ вещью выпало, приравненной к событью?Он мастер или нет – кто, выманив, сумелПрисвоить чуждое, украсить по родномуТе грани горнего, где углю равен мел,А доброе тождественно дурному?Где кисть тончайшая доверена слепцу,А если льётся звук – то лишь в немые губы.Суть видимых вещей – раструб. А все раструбыУвы, безвыходны… О, слёзы по лицу!