Северная ходьба

Игорь Булатовский

Северная ходьба

Три книги

© И. Булатовский, 2019

© А. Житенев, предисловие, 2019

© Ф. Булатовский, фото, 2019

© ООО «Новое литературное обозрение», 2019

* * *

Предисловие

Три книги Игоря Булатовского, объединенные под одной обложкой, связывает попытка осмыслить свое «я» в его неуникальности, в надсадных и травестийных сходствах с другими. Поскольку же точкой отсчета оказывается словесная реальность, поиски аутентичности приводят к переоформлению связей слов и вещей, к радикализации стиховой формы.

Валерий Шубинский, говоря о Булатовском, отметил, что это поэт «слова как такового», и «новая реальность растет у него не из зауми, но из речи о речи о речи»[1]. Применительно к «Северной ходьбе» эта формула кажется особенно справедливой, поскольку каждый новый шаг к реальности связан здесь с рефлексией над словом, с пересмотром параметров высказывания.

«Что делать буквам в звучной пустоте, / когда нет слов, а если есть, – не те?» В любом слове-имени возникает соблазн увидеть «всё ы да ы», а «темную вещь вещей» связать с ускользанием от обозначенности: «Всё бестолку, без толку, бестолково, / всё – тычась мордой в разные углы, / всё – слизывая со слезою слово, / со вкусом пепла, с привкусом золы».

«Движение к себе, к полной свободе дыхания», о котором писал применительно к поэту Олег Юрьев[2], в «Северной ходьбе» связано с использованием разных способов «разлитературить» текст. Сложное высказывание, как и прежде, находится в разладе с «простой песенкой»[3], но этот разлад многократно усилен осязаемым присутствием небытия, запахом «беды».

«Хорошо о смерти говорить / в сорок лет хорошими стихами». «Хорошо», поскольку это возможность пережить свою соразмерность ей, осознать, что «что уже не быть – немного можно». В цикле, давшем название книге, «саувакявели» – именование любой «возни в мире людей» в условиях исчисленности своих возможностей, «первенство не за лавр, так хоть за порей».

«Сжавшийся» мир связан, однако, не только с метафизикой возраста, но с «зимней» свернутостью реальности: «и сжимается тесно, / до сна, до чуда, / всё, что там осталось до божьей ночи». Это «сужение» имеет отношение и к поэтической речи: «Есть странные сужения пути, / когда вперед протиснуться лишь буквой / и можно, только звуком – и войти / туда, где каждый звук уже не звук».

Но «Вой», «лай» и язык на крюке – это последний предел развоплощения слова; в книге ему противостоят другие состояния речи – «переплетенность» и «исколотость»: «Всё чаще в складках воздуха калёные ножи, / всё реже речи редкая основа…» Это «чаще» – «реже» противостоит идеальному, но недостижимому: «чтоб каждый знак был только знака знак». «Переплетенность» связывает и растождествляет вещи: «Если бы не было слов, точней, / не было бы словес, / так бы все не сплелось бы, так / бы все не сплелось». «Исколотость» делает речь подлинной, обозначает границы условности: «Но вместо клавиш – иглы, и один / из ангелов-чертей всем выдает наперстки. / (А кому-то не выдает?..)».

В «Северной ходьбе» звучит «голос, давно ничейный», «раздрызганный на подголоски». Голос, анонимность которого задана обезличенностью телесности: «Смешаться с общим сном и телом, / не отличаться ни на прах / от праха, стать огнем, стать пеплом, / стать солью на слепых губах». «Рябое заплеванное / нечаянное я», «семечка» между «осточек» – формулы включенности в большую историю, осознания своего пребывания в чужой тени: «Тень отца ложится на траву / и растет под ветром понемногу, / где-то в ней и я еще живу». Об этих родовых связях и «дневниковом» освоении общего опыта – книга «Родина».

Как уже было отмечено, эти «стихи о мемуарах», в которых заново переживаются «любовь, советское детство, музыка, ужасы гражданской смуты, собственное тело», на фоне уже написанного Булатовским новы прежде всего своей повествовательностью[4] и «жёсткостью интонации», открывающей за уже освоенной реальностью другую – «чужую в антропологическом смысле»[5]. Чуждость связана здесь с редукцией смысла, начинающейся с обесценивания тела и захватывающей все в мире: «Это сидящее на табурете, мокрое, задыхающееся тело / могло бы лежать как обертка или пластиковый пакет / где-нибудь под кустом». Именно бесцененность побуждает «оплакать каждую вешку нежности, каждое соцветье слабости», найти слова для «текучей, продуманной пыли».

«Пыль» и «кожа» в контексте книги противостоят «ветру» и «кости»: лишенное субстанциальности и плотское находится в оппозиции к твердому и «спиритуальному». При этом каждый из элементов может оказываться в разных смысловых рядах. «Кость» – это и ветер, и «кость звука», и «костный мел слов»; «пыль» – «душистые зерна» тел, «порох разлук», «посев мучинок ума».

Областью пересечения этих рядов предсказуемым образом оказывается слово – одновременно и смертное, и бессмертное. Смертное, поскольку разделенное на «звук и звяк звука», бессмертное, ибо способное быть «звуком и огнем». В этой двойственности – апология поэтической неудачи как свершения: «Не бойся, – говорит Верлен, – / однажды все обязательно не получится». Мир не «звонких», а «гулких» звуков, «звуковой сад», созданный «кимвалом и медью», вызывает интерес к десемантизированной речи. Важно не содержание надписи, а ее графика и звуковая оболочка: «Все дело в самих буквах, конечно, в шрифте»; слово стремится стать «звуком, полным и чистым», и только так оно вполне «словесно».

В первой части книги появляется мотив остановившегося времени, замкнутости в череде повторений: «Все неподвижно, как стрела Зенона». С желанием перемены связано стремление «заблудиться в дереве», найти в нем «говорящую дверь»; прочитать знак, скрытый в книге земли, «за известковой запятой, / за аммонитом». В разделе «Немного не так» это стремление кажется исчерпавшим себя. Мир видится вполне определившимся в своих смысловых измерениях, и возможность нового связывается не с обретением другой системы координат, а с переопределением значений: «Слов-то всего пять или шесть. / Свет. Ветер. Тень. Камень. Трава. / Ну, бог. В этом „ну“ он и есть. / Круглые смешные слова».

В образном решении этой части книги такое переопределение связано с переворачиванием направлений и связей: «свет стоит на голове», «все нормально, все не так», и потому здесь совершенно естественны «зажмуренность» и «ослепленность»: «Зажмурься. Ну и что видишь? / Пошмерцивает вода»; «У тебя заклеены льдом глаза / сделают в шеоле из них сапфир».

Если в начале книги зеркальность была способна вбирать в себя мир, то в ее конце зеркало уже ничего не может отразить. Душа, «скиталица и тела гостья», рисуется исключительно в пародийных тонах: «душка поблядушка побирушка», «дрянь, дурында, побрякушка». Это не способное прорасти «зерно», начитавшееся «евангелья от лука», «мокрая кровь морок морква морковь».

«Что скажешь этим дням в ответ, / всей жизни милой, непотребной, / румяной, жирной, солехлебной? / Ведь что-то надо, кроме «нет». В заключительной части книги искомое «нет»-«да» складывается из совокупности разных ответов, так или иначе связанных с мыслью об избывании бытия: «Еще лет пятнадцать. И что же нам / делать в эти пятнадцать лет?»

Согласно бодлеровской формуле, появляющейся в третьей части книги, «всё бездна: действие, желание, грёза, слово». «Северная ходьба» Булатовского – попытка освоить эту мысль, вписав ее в свои смысловые ряды. Итогом этой работы оказывается разомкнутое пространство стиха, новый поэтический воздух: «остановка, рай печали, / передышка, новый звук».

Александр Житенев

Северная ходьба

2013–2014

Памяти Натальи Горбаневской

«Такие домá – у Рихарда Васми…»

Такие домá – у Рихарда Васми,кубики мягкие, гуашевые,стоят на канале, а мы вместе с вамимимо них прогуливаемся важно так.У них все рамы как будто выставленыто ли взрывом, то ли Главным Оконным Мастером,но это не дыры, а счеты истины,костяшки, отщелкиваемые МайстеромЭкхартом: это не это и то не то…Оттого из них никто и не выглядывает,хотя костяшки лучше, чем решето,лучше взгляд косточки, чем и рядом нетвзгляда, лучше –  вишневой, черешневой,сливовой, фиговой, все равно, фигóвой,лучше –  апофатически всё отнечивать,а потом придачивать всё по новой,гуляя мимо красных, зеленых и желтых кубикови пересохших каналов, и буксиров Рихарда Васми,мимо схематичной и редкой публики,мимо шелестящих с утра сутр Вьясы.

«Свет есть, и звук, но только нет ни слова…»

Свет есть, и звук, но только нет ни словасказать, какой там свет, и цвет, и звуквсё начинают засветло, всё снова,во тьме еще, с короткого тук-тук,стеклянного тук-тук в бутылочку Моранди,чуть розовую, серую почти,хранящую слова, как будто бога ради,стоящую у света на пути.В бутылочном письме, размытом до агонии,гонимом только пылью световойникто не разберет, где звук, а где огонь, ивсе ищут слово в розе ветровой.

«Просто разговор, а не разговор…»

Просто разговор, а не разговор –ы одно, закадычное,простое, как пот из пор,и такое же неприличное,и такое же общее, вот бы так,как немой дурак,называть все вещи по имениодному и тому же –  всё ы да ы,ничего не брать из пустой головы,только то, что взято из вымени.Всё –  в молочном родстве,в милом поте лица,всё в труде умирающем, вечном,всё друг с другом на ыи другого лицанет и не было в рéчнике млечном.

«Свет преломляется как хлеб…»

Свет преломляется как хлеб,только с кем преломить его,чтобы стал он горек, черств и слеп,чтобы не взять с него ничего,чтоб стало серенько, как естьв общем каждому дню и так,но неразделённо, и не съестьв рыло одно этот хлеб никак…Вот так и мы туда однишли втроем, но один из настретьим был, а мы, как эти дни,были –  их каждый серенький час.Так и оттуда мы вдвоемшли одни, но меж нами светбыл уже поделен, и огнемчерствым царапал в гортани: да.

«Всё это кружево на быстрых злых коклюшках…»

Всё это кружево на быстрых злых коклюшкахстарухи голые плетути заплетают в разных завитушкахнапрасный вдох, напрасный выдох, там и тут,и между этим выходом и входом,по холодку цементному шурша,идeт на бой с набыченным уродомафинский мальчик –  смуглая душа.

«Шарканье жестяной лопаты…»

Шарканье жестяной лопатыпо льду: шарк, шарк, шарк.В семь утра, чем богаты,тем и рады шуршатьэти поскребыши ночив мягком еще мозгу,как шаг слуховых отточийвместо слов «не могу» –ни спать уже, ни проснуться,только просунуться мозгом туда, гдепод ударами секундного кнутцашаркает жесть по мертвой воде.

«Утоптан снег, деревья голы…»

Утоптан снег, деревья голы,кора внизу от сырости черней.Как в старших классах средней школы,все больше длинных серых дней.И человек сезона просвещеньяподсматривает правильный ответ:движенья нет, есть только приближенья,ученье –  тьма, а неученье –  свет.

«По маленькой бы еще небесного огня…»

По маленькой бы еще небесного огня,чтоб сердцу стало холоднее,чтоб дымчатые края, друг в друга прозвеня,сомнений не оставили бы на дне иопять наполнились отчужденным пайкомтого, чье сердце стало льдинкой,кто с этой песней больше незнакоми водится с колючей сонатинкойтам, где на всех –  единственный клавесин,и все к нему подносят звуков горстки,но вместо клавиш –  иглы, и одиниз ангелов-чертей всем выдает наперстки.(А кому-то не выдает?..)

«Какие черти детские, кривые…»

Какие черти детские, кривыекачают эту лодочку-печаль!Какие у нее уключины кривые,и всего-то им жаль, и всего-то: им жаль!И всех делов-то: прохудилось днище,и маленькая трещина слезитфевральский день, уже не день, а днище,и сколько в нем поместится обид!И сколько еще останется местадля местных радостей –  для ветра и воды,для их морского «тили-тили-теста»,для их земного «растуды»!

Северная ходьба

1. Метель

Тихо так, что щелкают позвонки:тишина тебе сворачивает шею,и ты оборачиваешься.Снежинки стучат в теплые виски,им в конусе под фонарями страшнее,вот и мельтешат они вовсю.Сова на ветке лицом ли, спинойсидит; из головы две веточки торчат,сидит и кряхтит гýдко: э-э, э-э,Плохо ей в этот снегопад одной,а может, хорошо, совсем наоборот,как, наоборот совсем, – тебе.Летела стая… Совсем не про них:зимой они всегда одиночки. Сов семь,может, наберется иногдаосенью –  лететь к нам сюда, «на юг»,за мышью. Нынче здесь мышь под снегом совсеми ходит под снегом по ходам,так что приходится ловить и птиц.Сова взлетает и крýжится с метелью,потом снова садится на ельи сливается совсем наконецсо всем: с ночью, белой от снега, и с елью,а ты влюбленно глядишь в метель.

2. Снеговики

Сéмьи в такую погоду на прогулкелепят снеговиков: отец –  нижний ком,мать –  средний, а верхний ком –  ребенок.Звуки в это время не звóнки, а гулки,снег не скрипит, а хрустит под каблуком,но детский смех по-прежнему звонок.Потом снеговики стоят одинокои смотрят шишечками, как всё темней.Пробегают собаки, метят их.Наутро они почти все раскоканыи лежат грудой сероватых камнейв желтых многослойных отметинах.Собаки их любят, а люди скорей нет.Приходят дети и бродят в руинах,будто ищут что-то. Их головы?И кто-то вдруг находит и в руки беретбезглазый, безносый череп любимыйи ставит на останки тулова.

3. Северная ходьба

Впереди –  старуха с двумя лыжными палками,позади –  старик, в три погибели, с клюкой.Такая у них нордическая ходьба.Она не смотрит назад, он –  вверх, валкими,но шаткими шажками держа прямойкурс, по которому ведет Судьба.Вот уж и впрямь «саувакя́вели», обаскорей идут, чем идут скорей; скорейковыляют, чем идут. Палкоход –зимняя форма надежды, спорт у гроба,первенство, не за лавр, так хоть за порей,за первинки, за родной огород,который сейчас под снегом, ему тепло,а им не холодно, но и не жарко;так и должно быть спортсменам зимой.У старика под носом не пот, а сопли,но так и должно быть, соплей не жалко,жаль старуху и хочется домой,в кисло-сладкий, густой, предпоследний воздух,к надбитому кубку и блюдцу к нему,к некрепкому, несладкому чаю.Но пяточки палок сверкают как звезды,но Фрейя к смертному Оду своемуне повернет главы отчаянной…

4. Дворники

Я работал дворником четыре месяцав парке Лесотехнической академии,меня учили мести опавшую листву «волной».Я вставал в пять утра и шел к метро вместе срабочими, отличаясь от их племенимешком из полиэтилена –  нужен был холстяной.Потом наступила зима, и стволы в паркесветились изнутри голубоватым светом.Однажды меня окружила стая собак…Потом это все надоело моей Парке,и я сломался на колке льда, но при этомнасмотрелся на утро и растущий из утра парк.Поэтому я и понимаю дворников,пусть они иногда не понимают меня,и в труде им куда больше помогают машины,но стоит услышать шарк лопаты, корни словстановятся пятнами голубого огняи тянут в себя сытную снежную мочажину,и наступает утро, и лом говорит «цок»,и лед отвечает «коц», и лежит, покоцан,и оранжевая спецовка на ветру будто флаг,и матюги старшей дворничихи идут впрокэтому медленному свету, и в окно самон ползет, нещедрый, но от каких-то там тайных благ.

5. Собака

Моя собака скоро умрет, и язакончу шестнадцатилетнюю прогулкув парке имени академика Эдгара По.В детстве мы называли его «поля»,здесь плохо растут деревья, и мало толкуот новых посадок (торф), и отвести слабó«полюстровские ключи». Этой водой,богатой железом, Кушелев-Безбородколечил всех желающих, пользовал теплым душем.Теперь только ржавые пятна веснойна старой траве и новой, лезущей кротко,напоминают об этом: Мусина-Пушкинапродала эти места Брусницыну,а тот настроил дач… Здесь лучше всего зимой.Летом тоже неплохо, но повсюду шашлыки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Шубинский В. Слова и не-слова // Colta.ru. 2013. 12 марта (http://archives.colta.ru/docs/16118 ).

2

Юрьев О. И т. д. // Октябрь. 2004. № 6 (http://magazines.russ.ru/october/2004/6/ur8.html ).

3

Формула С. Стратановского из серии отзывов о поэзии И. Булатовского // Воздух. 2014. № 2-3 (http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2014-2-3/bulatovsky-opinions/ ).

4

Отзыв В. Шубинского из серии отзывов о поэзии И. Булатовского // Воздух. 2014. № 2-3 (http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2014-2-3/bulatovsky-opinions/ ).

5

Оборин Л. Рец. на кн.: Булатовский И. Смерть смотреть. Ozolnieki: Literature Without Borders, 2016 (http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2017-1/hronika/ ).