Адюльтер

Подруга в восторге. А я всего лишь стараюсь ни о чем не думать – говорю и двигаюсь как на автопилоте.

Безразличие ко всему. Этой стадии я еще не достигла, еще жалуюсь и недоумеваю, но легко представить, что пройдет совсем немного времени – это вопрос месяцев, дней или часов – и на меня навалится полнейшая потеря интереса к чему бы то ни было, а вернуть его будет очень и очень непросто.

Мне чудится, что моя душа медленно покидает телесную оболочку и устремляется неведомо куда – в какое-то безопасное место, где ей не придется выносить меня и мои ночные страхи. И еще чудится, что я – не здесь, не в этом японском ресторане, где такая убогая обстановка и такая прекрасная кухня – а смотрю сцену из какого-то фильма, не имея желания (или возможности?) принять в ней участие.

* * *

Просыпаюсь и совершаю всегдашний ритуал – чищу зубы, собираюсь на работу, иду будить детей, готовлю завтрак, улыбаюсь и говорю, что жизнь прекрасна. Но ежеминутно и при каждом движении ощущаю какую-то тяжесть, которую не могу определить словами, подобно тому, как зверь, попавший в капкан, не может понять, как это произошло.

Еда безвкусна, улыбка (чтобы никто ничего не заподозрил) – все шире, желание заплакать преодолено, а свет кажется пепельно-серым.

Вчерашний разговор не пошел мне на пользу: я ощущаю, что перестаю барахтаться и недоумевать и медленно, но неуклонно движусь к апатии.

Неужели никто и впрямь не замечает, что со мной творится?

Конечно нет. Никому и в голову не может прийти, что такой человек, как я – я! – может нуждаться в помощи.

Да, это серьезно, и в этом-то все дело: извержение произошло, и никакими силами не вернуть раскаленную лаву назад, в жерло вулкана, не посадить деревья, не засеять травой луг, не пустить на него овечек.

Я не заслужила такого. Я всегда старалась соответствовать ожиданиям – всех и каждого. Но вот это случилось, а я не ничего не могу сделать, разве что глотать таблетки. Быть может, под тем предлогом, что хочу написать статью о психиатрии и социальном страховании (начальство обожает такое), найду хорошего психиатра и попрошу помощи у него, хоть это и неэтично. Но на свете далеко не все этично.

У меня нет никаких увлечений, которые занимали бы меня и отвлекали. Мне наплевать на диету. Или на манию чистоты и порядка, из-за которой всегда можно было бы найти огрехи у прислуги: та приходит в восемь и уходит в пять, стирает и гладит, прибирает в доме и время от времени делает покупки в супермаркете. Я не имею права вымещать свои горькие разочарования на детях, тщась сделаться некоей супермамой, потому что иначе они сохранят на меня обиду до конца дней своих.

Я выхожу из дому и снова встречаю соседа, полирующего свой автомобиль. Позвольте, но ведь он занимался этим вчера?

И не в силах совладать с собой, я подхожу ближе и спрашиваю, зачем он это делает.

– Остались кое-какие недочеты, – отвечает он, предварительно поздоровавшись, справившись, как поживает мое семейство, и похвалив мое платье.

Я смотрю на машину: это «Ауди» (Женеву вообще называют «Аудиленд»). Мне кажется, она вылизана до блеска. Но сосед указывает на крошечный участок, который блестит все же не так, как должно.

Меняя тему, спрашиваю, чего, по его мнению, хотят люди от жизни? К чему стремятся?

– Ну, это же проще простого. Оплатить свои счета. Купить дом – такой, как у вас или у меня. Разбить перед ним сад, посадить там деревья. По воскресеньям устраивать обеды с детьми и внуками. Выйдя на пенсию, путешествовать по свету.

И это все? И больше ничего? Значит, в самом деле в нашем мире что-то неладно, и дело тут не в войнах где-то в Азии или на Ближнем Востоке.

Перед тем как появиться в редакции, мне предстоит взять интервью у Якоба – того самого одноклассника, в которого я была когда-то влюблена. Но и это меня нисколько не радует – да, похоже, я все-таки неуклонно теряю интерес к жизни.

* * *

Я слушаю то, о чем не спрашивала – что-то про социальные программы правительства. Задаю коварные вопросы, от которых Якоб очень элегантно уклоняется. Он на год моложе меня: значит, сейчас ему тридцать, хоть по виду можно дать лет на пять больше. Этим наблюдением я с ним не делюсь.

Да, конечно, я рада была его увидеть, хотя он до сих пор не спросил меня, как я жила после того, как мы получили аттестаты и каждый двинулся своим путем. Якоб сосредоточен на себе, на своей карьере, на своей будущности, я же, как дура, уставилась в прошлое, словно так и осталась подростком с брекетами на зубах, что, впрочем, не мешало другим девчонкам завидовать мне.

Немного спустя я перестаю слушать его и включаю автопилот. Маршрут прежний, всегдашний и неизменный – как урезать налоги, как уменьшить преступность, как сократить приток французов, которые отбивают рабочие места у коренных граждан. Год приходит и год уходит, а темы для разговора всегда одни и те же, потому что проблемы никуда не деваются, а решать их никто не хочет.

Минут через двадцать я начинаю спрашивать себя: а вот это полное отсутствие интереса ко всему на свете – не следствие ли того, что со мной происходит в последнее время? Вовсе нет. Ибо нет ничего более тягостного, чем интервьюировать политика. Гораздо лучше было, если бы редактор заказал мне статью о каком-нибудь громком преступлении. Убийцы – несравненно живее и искреннее, они, как бы это сказать… более настоящие, что ли.

А уж по сравнению с избранниками народа из других стран наши политики – самые пресные, самые скучные. Никто не знает подробностей их личной жизни. И скандалы происходят только по двум поводам – либо коррупция, либо наркотики. Но если уж всплывает нечто неприглядное, то газеты шум поднимают до небес – и прежде всего потому, что больше писать им не о чем.

Да кому какое дело, есть ли у них любовницы, ходят ли они к проституткам или тяготеют к однополой любви? Да никому. Лишь бы делали то, ради чего их выбрали, лишь бы не расхищали казну, и жили бы мы все мирно. Прочее неважно.

Президент страны сменяется каждый год (я не оговорилась – каждый год!) и избирается не народом, а Федеральным советом, состоящим из семи министров и управляющим страной. Но зато всякий раз, как я прохожу мимо Музея изящных искусств, я вижу призывы принять участие в очередном плебисците.

Народным волеизъявлением здесь решается все – в какой цвет красить мусорные баки (я выбрала черный), можно ли носить оружие (подавляющее большинство одобрило, так что Швейцария сейчас держит первенство по количеству стволов на душу населения), сколько минаретов может быть построено во всей стране (четыре), предоставлять ли убежище изгнанникам (я не участвовала, но, кажется, по итогам референдума был принят и уже действует закон).

– Господин Якоб Кёниг…

Один раз нас уже прервали. Тогда он, проявив большой такт, деликатно попросил секретаршу немного отсрочить заранее назначенную встречу. А мне пояснил, что моя газета – самая влиятельная во всей франкофонной Швейцарии и интервью окажется полезным для будущих выборов.

Он притворяется, что убеждает меня, а я – что поверила.

Впрочем, я довольна беседой. Встаю, благодарю и говорю, что получила от него все, что мне было нужно.

– Неужели все?

Разумеется, нет. Но язык не поворачивается сказать, чего именно не хватает.

– Может быть, мы встретимся, когда выйдет интервью?

Отвечаю, что должна забирать детей из школы. Надеюсь, он заметил мое обручальное кольцо и сказал себе: «Что было, то сплыло».

– Понятно, а если пообедаем как-нибудь на днях?

Соглашаюсь. Мне легко и просто удается обмануть самое себя и сказать себе: а вдруг у него и вправду есть что-нибудь важное и он сообщит мне некую государственную тайну, нечто такое, что изменит политику страны, а главного редактора заставит взглянуть на меня другими глазами?

Тут он подходит к двери и запирает ее, потом возвращается и целует меня. Я отвечаю, потому что в последний раз мы целовались с ним тысячу лет назад. Якоб, которого я, быть может, могла бы полюбить тогда, ныне – человек женатый, семейный. Жена его, кажется, где-то преподает. Да и я тоже – мать семейства, замужняя дама, а мой избранник, хоть и богатый наследник, но отнюдь не бездельник.

Я думаю – оттолкнуть его, сказать, что мы уже не дети, но не делаю этого, потому что мне нравятся новые ощущения. Не успела я обнаружить новый японский ресторан, как вот уже делаю нечто неправильное и запретное. Нарушаю правила. И ничего – мир не перевернулся. Давно уже не испытывала я такого блаженства.

И с каждым мгновением я чувствую себя все лучше – делаюсь свободней, отважней. Я делаю теперь то, о чем мечтала всегда, еще со школьных времен.

Опустившись на колени, я расстегиваю молнию на его брюках и начинаю сеанс орального секса. Якоб, держа меня за волосы, задает ритм. Разрядка наступает меньше чем через минуту.

– Как хорошо…

Я не отвечаю. По правде говоря, если и было хорошо, то скорее мне, чем ему, поскольку он кончил слишком рано.

* * *

После того как я согрешила, меня охватил страх – а что если совершенное как-то проявится?

По дороге в редакцию покупаю щетку и зубную пасту. Каждые полчаса хожу в туалет и внимательно рассматриваю себя в зеркале, не осталось ли следов на лице или на моей блузке от Версаче, украшенной кружевами, которые словно специально созданы, чтобы пятна были особенно заметны. Краем глаза время от времени смотрю на коллег, но никто из них (даже коллеги женского пола, обладающие специальным радаром, ловящим такие вещи) ничего вроде бы не заметил.

Почему так вышло? Кажется, мой мимолетный партнер подчинил меня своей воле и навязал мне эту механическую процедуру, где не было ни капли чувственности. Может быть, я сделала это, желая продемонстрировать Якобу, что он имеет дело с женщиной независимой, свободной, сама-себе-хозяйкой? Или чтобы произвести на него впечатление? Или в попытке убежать из того ада, о котором говорила моя подруга?

Все пойдет по-прежнему. Я – не на развилке дорог. Я знаю, куда идти, и надеюсь, что с течением времени сумею выбрать такое направление для моей семьи, чтобы в конце концов не сделать вывод, будто в мытье машины есть нечто чрезвычайное. Большие перемены происходят только со временем, а времени у меня в избытке.

По крайней мере, надеюсь, что в избытке.

Дома я стараюсь не выглядеть ни радостной, ни печальной. Но это мгновенно привлекает внимание детей:

– Мамочка, ты сегодня какая-то особенная.

Меня так и тянет ответить: нет, я такая же, как всегда, просто совершила то, чего не должна была совершать, но, тем не менее, не раскаиваюсь в этом ни секунды. И вины не ощущаю. И боюсь только одного – как бы не открылось мое прегрешение.

Появляется муж и со всегдашним поцелуем осведомляется, удачно ли прошел день и что у нас сегодня будет к ужину. Мои ответы известны ему наперед и привычны. Если он не заметит перемен в каждодневном ритуале, едва ли ему придет в голову, что несколько часов назад я, попросту говоря, отсосала одному политику.

И это, сколько помнится, не доставило мне ни малейшего удовольствия. Зато сейчас меня снедает безумное желание: я остро нуждаюсь в том, чтобы мужчина истерзал меня поцелуями, придавил мое тело своим, даруя смешанное с болью наслаждение.

* * *

Когда мы поднимаемся в спальню, я еще яснее чувствую, что возбуждена до крайности и схожу с ума от вожделения. Мне не терпится предаться любви, но я должна сдерживаться, обуздывать себя, чтобы муж ничего не заподозрил.

Приняв душ, я ложусь рядом с мужем, вынимаю у него из рук планшет, кладу на прикроватный столик. Начинаю ласкать его грудь и очень скоро добиваюсь нужного результата. У нас давно не было ничего подобного. Когда я начинаю стонать чуть громче обычного, муж просит контролировать себя, чтобы не услышали дети, но я довольно резко заявляю, что это мое право – выражать, что чувствую и так, как хочу.

Меня накрывает нескончаемая череда оргазмов. Боже, как я люблю этого человека! Мы наконец отрываемся друг от друга в изнеможении и мокрые от пота, и я снова иду в ванную. Муж отправляется следом и, шаля, направляет струю душа мне между ног. Прошу прекратить – я устала, пора спать, а потому он не должен больше заводить меня.

Пока мы вытираем друг друга, я – в отчаянной попытке изменить, чего бы это ни стоило, мой взгляд на мир – прошу, чтобы он сводил меня в ночной клуб. И, кажется, в этот миг он смутно сознает – что-то теперь не так, как прежде, а иначе.

– Завтра?

Завтра я не могу, у меня занятия йогой.

– Раз уж ты упомянула это, можно, я спрошу тебя напрямик?

Сердце у меня замирает. А он продолжает:

– Зачем тебе йога? Ты – такая спокойная, умиротворенная, всегда в ладу с собой и отлично знаешь, чего хочешь… Тебе не кажется, что ты попусту теряешь время?

Сердце обретает прежний ритм. Не отвечаю. Просто глажу мужа по щеке.

* * *

Падаю в постель, закрываю глаза и, прежде чем провалиться в сон, думаю: наверно, я прохожу через кризис, типичный для каждой, кто так давно замужем. Я пройду – и все пройдет.

Не всякий нуждается в круглосуточном счастье. Тем паче, что никто и не может достигнуть этого. Надо научиться как-то уживаться с действительностью.

Милая моя депрессия, не приближайся. Не будь назойливой. Плетись за теми, у кого больше оснований, чем у меня, глядеть на тебя в зеркало и бормотать: «Как никчемна моя жизнь». Хочешь ты или не хочешь, но я знаю, как совладать с тобой.

Депрессия, ты зря теряешь время со мной.

* * *

Свидание с Якобом Кёнигом происходит в точности так, как я представляла. Мы отправились в «Перль дю Лак», дорогой ресторан на берегу озера – некогда превосходный, а ныне перешедший в ведение городских властей. Цены остались запредельными, а кормят отвратительно. Я могла бы удивить Якоба японским рестораном, который недавно открыла для себя, но знаю, что он в этом случае решил бы, что у меня дурной вкус. Есть люди, для которых антураж и обстановка важнее кухни.

И теперь вижу, что рассудила верно. Он желает выглядеть в моих глазах знатоком вин, оценивает выдержку, букет и «слезу» – тот чуть маслянистый след, что стекает по стенке бокала. Он хочет показать мне, что вырос, выучился, преуспел в жизни и теперь в совершенстве знает мир, вина, политику, женщин – и былых возлюбленных.

Какая глупость! Мы пьем вино с колыбели и до могилы. И умеем отличать хорошее от скверного, вот и все.

Но все мужчины, которые встречались мне до замужества – и считали себя людьми образованными – воспринимали выбор вина как момент своей единоличной славы. И все делали одно и то же: с чрезвычайно сосредоточенным и самоуглубленным видом нюхали пробку, читали этикетку, пробовали ту малость, которую официант наливал на донышко их бокала, потом слегка покручивали его в руке, смотрели на свет, вдыхали аромат, медленно пригубливали, глотали и, наконец, одобрительно кивали.

Понаблюдав бессчетное множество раз эти сцены, я решила сменить круг общения и стала проводить время с так называемыми «ботаниками». В отличие от гурманов, людей предсказуемых и неестественных, они были безыскусны и не прилагали ни малейших усилий, чтобы произвести на меня впечатление. Однако я не понимала ни слова из того, что они говорили. К примеру, считали, что слово «Интел» должно быть мне знакомо, поскольку значится на всех компьютерах. А я как-то никогда не обращала на это внимания.

Ботаники добились того, что я стала чувствовать себя абсолютной невеждой, лишенной вдобавок хоть капли привлекательности, поскольку ползанье по сайтам они явно предпочитали моей груди и ногам. И в конце концов я вернулась под надежную сень знатоков. И в конце концов повстречала человека, который не пытался ни поразить меня утонченным вкусом, ни выставить полной идиоткой разговорами о таинственных планетах, хоббитах и компьютерных программах, умеющих скрывать следы пребывания на той или иной страничке. И вот после нескольких месяцев ухаживания (за это время мы побывали в ста двадцати, по крайней мере, деревнях вокруг Женевского озера) он предложил мне руку и сердце.

Я немедленно согласилась.

Сейчас я спрашиваю Якоба, знает ли он какой-нибудь клуб – я уже много лет не наблюдала ночную жизнь Женевы («ночная жизнь» – это, разумеется, всего лишь фигура речи) и сейчас мне ужасно захотелось выпить и потанцевать. Его глаза вспыхивают.

– У меня нет на это времени. Твое приглашение – честь для меня, но я мало того что женат, но и не могу появиться на людях с журналисткой. Пойдут слухи, что ее сведения…

Тенденциозны.

– …Да, тенденциозны.

Я решаю отложить пока что эту игру в обольщение, неизменно забавляющую меня. Я ничего не теряю. Я знаю все дороги и развилки, все ловушки и капканы. Знаю и цели.

Прошу его рассказать о себе. О том, что называется «личной жизнью». В конце концов, я ведь здесь – не по работе. Я – женщина и к тому же была в него влюблена в ранней юности.

Слово «женщина» произношу с нажимом.

– А у меня нет никакой личной жизни, – отвечает он. – К сожалению, не могу себе это позволить. Карьера, которую я выбрал, превратила меня в робота. Каждый мой шаг, каждое слово отслеживается, фиксируется, публикуется, комментируется.

Это уже хуже, но такой ответ обезоруживает меня. Я не сомневаюсь, что он, так сказать, знает местность, то есть отчетливо представляет, на какую почву вступает и как далеко может зайти со мной. Он уже дал понять, что «несчастлив в браке» – как поступают все зрелые мужчины, предварительно попробовав вино и с немыслимыми подробностями расписав свое могущество и влиятельность.

– В последние два года было несколько месяцев радости, был ответ на брошенный вызов, но все прочее время я цепляюсь за должность и стараюсь угодить всем, чтобы быть перевыбранным. И поневоле приходится позабыть обо всем, что доставляет удовольствие, – вот, например, о том, чтобы потанцевать с тобой на этой неделе. Или несколько часов кряду сидеть и слушать музыку и курить или сделать еще что-нибудь, что другие сочтут неподобающим.

Какое у него, однако, самомнение! Да никому и дела нет до его личной жизни.

– Наверно, скоро будет возвращение Сатурна. Каждые двадцать девять лет эта планета возвращается на то место, где она была в день нашего рождения.

Возвращение Сатурна?

Он уже спохватился, что сказал больше, чем надо, и предлагает вернуться к нашим трудам.

Нет. Мое возвращение Сатурна уже произошло, и я должна точно знать, что это значит. И Якоб дает мне урок астрологии: Сатурну требуется двадцать девять лет, чтобы вернуться туда, где он находился в день нашего рождения, повторяет он. Пока это не случилось, мы считаем, что все возможно и нам по силам, что мечты станут явью, а окружающие нас стены еще падут. Когда Сатурн завершает цикл, романтизм исчезает. Выбор становится решающим, а смена курса – практически невозможной.

– Я, конечно, не специалистка в этом… Но мой ближайший шанс выпадет, когда мне исполнится пятьдесят восемь лет и Сатурн вернется вновь. Зачем же ты пригласил мне пообедать, если Сатурн говорит – иного пути тебе не выбрать? И мы разговариваем уже почти целый час.

– Ты счастлива?

Что-что?

– Я заметил что-то у тебя в глазах… какую-то печаль, необъяснимую для такой красивой, благополучной во всех отношениях женщины. Я словно бы заметил отражение своих собственных глаз. Повторяю вопрос: ты счастлива?

В той стране, где я родилась, выросла и сейчас ращу своих детей, никто не задает подобных вопросов. Счастье не измеришь самыми точными инструментами, не вынесешь на референдум, не отдашь на анализ экспертам. Здесь не спрашивают даже, на автомобиле какой марки ездит твой собеседник, чего уж говорить о такой деликатной и неподдающейся определению материи?

– Можешь не отвечать. Твое молчание достаточно красноречиво.

Нет, не достаточно. Да и вообще это не ответ. Молчание обозначает всего лишь удивление и растерянность.

– Я – не счастлив, – говорит он. – У меня есть все, о чем мечтают люди, но я – не счастлив.

Может быть, в систему городского водоснабжения попала какая-нибудь гадость? Может быть, кто-то хочет уничтожить мою страну химическим оружием, которое повергает всех и каждого в глубочайшее уныние? Ведь не может же такого быть, чтобы все, с кем я разговариваю, испытывали одинаковые чувства тоски и разочарования?

До сих пор я не сказала ничего. Но у неприкаянных душ есть такое невероятное свойство – способность узнавать подобных себе и сближаться с ними, умножая собственные горести.

Как же я сразу не поняла? Почему скользила по поверхности его глубокомыслия, когда он рассуждал о политике, или педантизма – когда пробовал вино?

Возвращение Сатурна. Отсутствие счастья. Вот уж чего не ожидала услышать от Якоба Кёнига.

И вот, в этот самый миг – я как раз взглянула на часы: 13:55 – я снова влюбилась в него. Никто, даже мой замечательный муж, никогда не спрашивал меня, счастлива ли я. Разве что в детстве родители или бабушка с дедушкой время от времени интересовались, хорошо ли мне – и все на этом.

– Мы еще увидимся с тобой?

Я смотрю вперед и вижу не того подростка, некогда делившего со мной первую влюбленность, а – пропасть, к которой неуклонно приближаюсь по своей воле, пропасть, куда свалюсь неминуемо. В долю секунды проносится в голове мысль, что бессонница отныне станет еще более мучительной, ведь теперь появилась определенная причина для нее – то, что называется «кружение сердца».

Красные огоньки «тревога» – все, сколько ни есть их в моем сознании и в бессознательном – начинают пульсировать.

Но я говорю себе: ты просто дура, пойми, что он всего лишь хочет переспать с тобой. А до того, счастлива ты или нет, ему очень мало дела.

И тогда с какой-то самоубийственной решимостью я соглашаюсь. Как знать – а вдруг роман с человеком, который тысячу лет назад, когда мы были подростками, коснулся моей груди, пойдет на пользу моему замужеству, подобно тому, как сеанс орального секса утром привел к нескончаемой череде оргазмов ночью?

Я пытаюсь вернуться к теме Сатурна, но Якоб уже попросил принести счет и сейчас говорит по мобильному, сообщая, что немного задержится.

– Предложи ему кофе и воду.

Спрашиваю, с кем он говорил, и он отвечает – с женой. Директор крупной фармацевтической фирмы попросил о встрече и, вероятно, предложит субсидировать его избирательную кампанию. Выборы уже на носу.

Я снова вспоминаю – он женат. И несчастлив. И не может жить так, как ему хочется. В противном случае мгновенно поползут слухи о нем и о его жене – оба они на виду, чтобы не сказать – «на мушке». Я должна забыть вспышку, ослепившую меня в 13:55, и усвоить, что он всего лишь хочет поразвлечься.

И теперь, когда все стало на свои места, меня его намерение не огорчает. Мне тоже нужно затащить кого-нибудь в постель.

* * *

Мы стоим на тротуаре у входа в ресторан. Якоб озирается по сторонам, словно боится, что мы с ним можем навлечь подозрения. Убедившись, что никто не следит за нами, закуривает.

Ах, вот чего он опасался! Что увидят его с сигаретой.

– Ты, наверно, помнишь – я подавал самые большие надежды в нашем классе. И мне пришлось доказывать, что надежды эти не были несбыточны, потому что все мы отчаянно нуждались в любви и одобрении. И я от многого отказывался, многим поступался ради занятий и ради того, чтобы не обмануть ожиданий окружающих. И я окончил школу с высшими баллами. Кстати, ты не помнишь, почему оборвался наш детский роман?

Ну, если он не помнит, так уж я – тем более. В памяти осталось только, что в ту пору все соблазняли всех, и в результате никто ни с кем не остался.

– Я окончил университет, был назначен общественным адвокатом и благодаря этому повидал немало – злодеев и невинных, негодяев и порядочных людей. И то, что казалось временным занятием, повлияло на выбор жизненного призвания: я понял, что могу помогать людям. Список клиентов рос, и вместе с ним росла моя известность. Отец настаивал, что я уже вполне могу бросить это и поступить на службу в адвокатское бюро, возглавляемое его другом. Но от каждого нового выигранного дела я преисполнялся все большим воодушевлением. И понимал, что многие законы безнадежно устарели и не соответствуют требованиям времени. И что пора менять многое в управлении городом.

Все это было в его официальной биографии, но из его собственных уст воспринималось иначе.

– И вот в какой-то момент я понял, что могу баллотироваться в депутаты. Отец возражал, и поэтому мы начали кампанию практически без средств. Помогли клиенты. Я выиграл выборы – с ничтожным перевесом, но все же выиграл.

Он снова оглядывается по сторонам, прячет руку с сигаретой за спину. Но убедившись, что никто не видит, глубоко затягивается. Глаза его пусты и обращены в прошлое.

– Когда занялся политикой, спал по пять часов в день, но был полон энергии. Сейчас спал бы часов восемнадцать кряду. Медовый месяц кончился. Осталась только необходимость радовать всех, а особенно – жену, которая так самоотверженно билась за мое блестящее будущее. Марианна многим пожертвовала ради этого, и я не могу ее разочаровывать.