Трупный синод

Адальберт рассказал ей о событиях последних дней. Теодора внимательно слушала его, особенно ее интересовала реакция на увиденное со стороны основных действующих лиц.

– …..И Формоза потащили прямо по январскому грязному месиву к мосту Фабрициуса. В этот момент я решил воспользоваться случаем, чтобы улизнуть и не видеть, как Стефан расправляется со своим предшественником.

– Право слово, будучи свидетельницей постоянных интриг при константинопольском дворе, я нахожу, что Рим на этот раз утер нос Востоку. Все проделки императорских евнухов кажутся невинными шалостями, по сравнению с этим действительно варварским процессом. И что теперь будет, как вы думаете?

– Безусловно, Рим оскорблен увиденным, я внимательно изучал лица горожан. Безусловно, что Стефан нажил себе этим процессом множество смертельных врагов. Если раньше вражда сполетской и формозианской партий происходила на ниве религиозных разночтений и имущественных притязаний, то теперь …, – Адальберт развел руки в стороны, – теперь это вышло на уровень понятий о Добре и Зле, о смирении и святотатстве. Полагаю, что участникам суда после этого дня стоит опасаться мести формозианцев, вплоть до физической расправы. Ну и, наконец, реакция ближайших соседей Рима, за исключением Сполето, может быть самой жесткой.

– Своим судом, мой милый граф, папа Стефан нанес, прежде всего, удар по Церкви, от которого она может не оправиться еще очень долгое время. Суд над Формозом хуже любого вторжения сарацин, хуже ереси и отступничества, его результатам может радоваться только сам безумный Стефан, поглумившийся над трупом, да тетушка Агельтруда от мысли, что ее сыночек станет единственным императором Италии. В порыве своей жадности и мести она оказала Ламберту такую услугу, которую не совершит даже самый злейший его враг. Римский народ не столь глуп, чтобы поверить в наивное неведение императора. Особенно, если найдутся заинтересованные лица, способные убедить плебс в обратном. Будь теперь Ламберт до конца своих дней самим воплощением святости, на его светлый лик, так же как и на облик всех участников судилища, сегодня легло несмываемое позорное пятно.

– Ламберта не посвятили в тонкости дела, боясь его реакции, ведь он отличается набожностью и трепетным отношением к Святому трону.

– Я думаю, мой милый друг, нам стоит держаться в тени ближайшее время, чтобы наши имена никоим образом не переплетались с этими гробокопателями. Я не вижу перспектив от дальнейшего союза со Стефаном и Агельтрудой.

«Ого, красавица, как ты резво набираешь ход», – подумал Адальберт, но в целом он придерживался такого же мнения.

– Абсолютно согласен, Теодора. Но вам не кажется, что помогая одной партии сместить другую, мы сами по-прежнему далеки от желаемой цели?

– Не совсем так, Адальберт. По-вашему, должность главы римской милиции, полученная моим мужем, недорого стоит?

– Да, ваша семья теперь на хорошем счету в Риме. И ваш муж само воплощение мужественности и верности, – в последние слова Адальберт добавил явно желчный оттенок.

Теодора рассмеялась.

– Да вы не чужды ревности, мой друг. А зря. Для вас мой муж всегда еще один надежный меч в вашем войске. Весьма надежный. Я видела его в деле. Поверьте, в бою он стоит пятерых.

– Что мне его меч, Теодора?! Мое войско не пять, а пять тысяч мечей, и это не предел. Но все мое существо лишается покоя, когда я представляю вас в его объятиях. Что каждый день он имеет возможность гладить ваши прекрасные ноги, ваши нежные руки, вашу восхитительную грудь, – говоря все это, руки Адальберта двигались синхронно по озвучиваемому маршруту. Теодора немного отстранилась.

– Любезный граф, я вас тоже могу представлять в объятиях вашей лотарингской Берты.

– Теодора…

– Да, кстати, расскажите мне о ней. Ведь она же дочка великой конкубины95 Вальдрады, той, которая так вскружила голову королю Лотарю, что того пришлось успокаивать самому римскому папе! Ваша жена так же прекрасна, как Вальдрада?

– Мне не нравится эта тема, Теодора.

– Расскажите о ваших детях. У вас их, кажется, двое.

– Двое, Гвидо и Ирменгарда. Гвидо – славный мальчуган, а Ирменгарда, говорят, очень похожа на свою легендарную бабушку.

– Но, я слышала, ваша супруга не последовала за вами, потому что снова на сносях.

– У вас прекрасные осведомители, Теодора. Да, моя жена снова ждет ребенка. И вдобавок у меня еще трое пасынков от первого мужа моей жены, Теобальда, графа Арльского – Теутберга, Бозон и Гуго. Признаться, никто из них мне не нравится, но особо несносен Гуго, характер у него прескверный, хотя ему всего десять лет, но ведет он себя как типичный бургундец.

– Короли, герцоги, графы …, – мечтательно вздохнула Теодора, – Один из ваших сыновей, возможно, станет графом, один из ваших пасынков, возможно, королем. Вы сами имеете право на корону. А что может вам дать Теодора и …. любовь ее?

Адальберт молчал, не зная, что ответить. Конфуз нарушила сама Теодора, она, в точности копируя кошачьи манеры, подсунула свою голову под руку графа:

– Не хандрите, мой милый друг, и не увлекайте в этом меня за собой. Вернемся лучше к нашему святейшему папе Стефану, – слово «святейший» Теодора произнесла тоном, однозначно заключающим это слово в кавычки, – как вы думаете, как будет реагировать на итоги римского суда фриулец Беренгарий?

Адальберт был искренне рад перемене темы.

– Думаю, что римскими новостями будет больше возмущена его богобоязненная супруга, но и ее возмущение не выйдет дальше стен фриульского замка. Для самого же Беренгария ничего, по сути, не меняется, ведь он ранее обо всем договорился с Ламбертом. Разве что теперь появляется смысл в ускорении приготовлений к свадьбе Ламберта с его Гизелой.

– А что Беневент, Иврея?

– Для местных князьков совершенно точно ничего не произошло. Они как мутили воду в каждом водоеме, так и будут мутить.

– Византия?

– Лишний повод для местных патриархов позубоскалить над западными варварами. И это на сей раз будет абсолютно заслуженно.

– Ну а Арнульф?

– Если справится со своими болезнями, то Рим летом гарантированно увидит его полчища. И тогда не позавидуешь ни Стефану, ни Ламберту, ни Беренгарию, если последний, конечно, вовремя не переметнется на более сильную сторону.

– А ваша участь?

– Буду сохранять нейтралитет. В финансировании Риму будет отказано. Хватит! В конце концов, почему именно Тоскана должна оплачивать все авантюры многочисленных наследников Карла Великого, наплодившихся по обе стороны Альп?

– Весьма мудро, мой милый друг. Только столкнув лбами двух львов, появляется шанс на выживание у слабого оленя.

– Благодарю покорно, милейшая Теодора, за сравнение. Оно мне льстит.

– Оно показывает реальное положение вещей. К тому же, под оленем я могу подразумевать не только вас, но и себя. Неужели вы думаете, что я и мой муж рисковали своей жизнью из-за того, что слепо разделяем взгляды Стефана на устройство мира, или из-за симпатий к этой надменной карге Агельтруде? Да забери их всех Бегемот без разбору!

– Вот как! Ваш шанс на карьеру в лавировании между сильными сторонами?

– И ваш тоже.

Меж тем, за разговорами о глобальной политике, они уже приблизились друг к другу настолько, что каждый ощущал на своем лице дыхание другого. Создаваемый политический союз неминуемо грозил перейти в соглашение другого склада, но Теодора первой отвела взгляд и отстранилась от Адальберта. Тот только тяжело вздохнул. Кокетливо глянув на него и сжалившись над нерешительным любовником, Теодора продолжала разговор:

– Вы помните молодого германца Ратольда?

– Бывшего архонта римского гарнизона? – рассеянно отвечал Адальберт, в душе досадуя и на собственную несмелость, и на неуместную развязность гречанки, – я слышал, что он пришел ко двору Арнульфа в Вероне. Отец уготовил своему бастарду весьма холодный прием за то, что тот порушил все, достигнутые Арнульфом, результаты прошлогоднего похода.

– Да-да! Но дело не в этом . … Помните Миу, мою египтянку, которая нам так помогла в деле с Ратольдом?

– Помню. Она все еще служит у вас?

– Именно, что нет. В день отъезда Ратольд явился ко мне и буквально умолял продать ее. Я не хотела ее отпускать, но сто золотых солидов сделали свое дело.

– Сколько? Сто солидов? За такую цену он мог купить себе сотню наложниц. Вот уж действительно сумасшедший малый!

– Напрасно вы так, Адальберт. Моя египтянка умела кое-что такое, что уж, поверьте, стоило этих денег. Сомневаюсь, что кто-нибудь из европейских принцесс способен доставить мужчине такое удовольствие, как эта простая рабыня, знающая особые секреты любви.

– Что же вы не сказали мне раньше, Теодора? – решил отплатить своей подруге той же монетой Адальберт, – я бы уж наверняка не поскупился и оставил бы в дураках этого глупого бастарда!

– Это вы сейчас так говорите, любезный Адальберт. Навряд ли вы так же горячи, как юный варвар. Вы взвесите все «за» и «против», продумаете, что скажет ваша очаровательная супруга, как все это отразится на ваших отношениях с родственниками и на политической арене Италии.

– Перестаньте, Теодора, вы сегодня несносны.

– Вот интересно, сколько же вы готовы были заплатить за обладание такой женщиной?

– Вдвое, нет втрое больше, чем Ратольд, – с азартным вызовом крикнул Адальберт.

– Тссс, не шумите, мой милый друг. И…. приготовьте денежки. Не поскупитесь добавить еще столько же, поскольку есть одно правило, одно старое, известное правило, – Теодора приблизилась к Адальберту.

– Какое? – прошептал Адальберт, испытывая примерно те же чувства, которые охватывают полководца, увидевшего, что из стен осажденной им крепости появилась делегация с белым флагом.

– Что никогда и ни в чем служанка не может превосходить свою госпожу! – и с этими словами Теодора утопила в своей груди голову графа.

В следующие четверть часа не было произнесено ни одного, примечательного для данного повествования, слова. В разгар страсти, когда помыслы любовников были сосредоточены друг на друге и получаемом наслаждении, они внезапно услышали возле себя странный шорох. Оба, вскрикнув, вскочили, при этом Адальберт даже не вскочил, а прямо таки подлетел вверх, как подлетают застигнутые врасплох коты.

Рядом с кушеткой стояла маленькая Мароция и глубокими черными глазами удивленно смотрела на них. Мать, не помня себя, тигрицей рыкнула на дочь, из-за чего та убежала в парадную дверь, рыдая взахлеб. Теодора, опомнившись, бросилась за ней, позабыв про свой предельно растрепанный вид. Ее черные волосы распустились огромным устрашающим парусом. Адальберт же кинулся одеваться, дрожа всем телом, и некстати вспоминая недавно услышанные от Теодоры слова про боевые доблести Теофилакта.

Теодора искала дочь несколько минут, пробегая мимо удивленных и встревоженных слуг. Мало-помалу самообладание вернулось к ней. Она нашла Мароцию в комнате Ксении, ее бывшей кормилицы, теперь работавшей в доме Теофилактов нянькой. Та держала ребенка на руках и гладила девочку по голове, Мароция уже не плакала, а только громко икала, как это бывает с детьми, успокаивающимися после какой-либо обиды. Теодора кинулась к дочери.

– Прости меня, милая! Ты очень сильно меня напугала. Ты простишь меня?

Ребенок – ведь нельзя сразу прощать обиды – после определенной паузы кивнул головой.

– В наказание мне, мы завтра поедем в город, и я куплю тебе столько вафель, сколько ты пожелаешь.

– И персики, – добавила девочка.

– И персики, конечно. Она давно у вас? – обратилась она к Ксении.

– Минут пять назад она прибежала в слезах и жаловалась, что вы на нее накричали, госпожа.

– Да это так, и я была неправа. Больше надеюсь, ее ничто не обидело? – Теодора осторожно выведывала, не сболтнула ли Мароция чего лишнего. В этом случае участи юной кормилицы не стоило бы завидовать.

– Нет, только это.

– Она никого не встретила помимо вас?

– Нет, – ответила кормилица. И снова солгала.

Немного успокоившись, Теодора поцеловала дочь и сама отвела девочку в игровую комнату, оставив ее на попечение слуг. Тревога полностью не покидала Теодору, но ей очень не хотелось избавляться от верной и толковой Ксении, и она надеялась задобрить ее подарками на случай, если вдруг Мароция захочет ей рассказать более подробно о причинах материнского гнева. Также она рассчитывала и на то, что слуги в доме ее боятся много больше Теофилакта, и для них явным благом будет молчание.

Вернувшись в приемную залу, она застала там Адальберта, пытавшегося принять за столом вид делового гостя. Получалось у него это, прямо скажем, неважно, страх продолжал заметно потряхивать блистательного графа. Увидев Теодору, он бросился к ней, только усугубив в ней возникшее к себе презрение:

– Что? Вы нашли ее? Она не успела ничего сказать отцу? Он здесь?

– Успокойтесь, Адальберт. Я нашла Мароцию, извинилась перед ней за то, что накричала на нее. Она ничего никому не расскажет. Все в порядке.

– Ну а когда вернется ваш муж?

– К тому моменту мы с дочерью будем лучшими друзьями. Мы уже сейчас друзья. Она играет со своими игрушками и, поверьте, уже забыла, что видела вас без исподнего. Ее память, как память любого ребенка, сохраняет в себе только самое примечательное, – добавила она не без сарказма.

– Вы все шутите, Теодора. На самом деле все наши планы и умозаключения могут рухнуть из-за одной такой глупой неосторожности.

– «Глупой»! Вот как! А еще десять минут назад вы мне жарко нашептывали на ухо, что минута близости со мной вам важнее вечного обладания лангобардской короной!

Адальберт обиженно молчал. Он вновь не знал, что ответить. Теодора насмешливо продолжала:

– Но теперь нам никто точно не помешает, мой милый друг. Что же вы медлите? Я вся в вашей власти и я не отработала еще и четверти суммы, обещанной вами, – при этом Теодора легла на кушетку, положила ноги на колени графу и насмешливо наблюдала за ним.

Адальберт встал, опустив ноги Теодоры на пол. После того, как он освободил кушетку, она вернула свои ноги обратно и неотрывно смотрела на него, чувствуя в себе растущее презрение к этому напыщенному и трусоватому щеголю, с которого в один момент слетел весь лоск.

– Прошу прощения, любезная Теодора, но будет лучше отложить наш разговор на время.

И, вспомнив свое обещание, немного замявшись, промямлил:

– А вот деньги….

Теодора расхохоталась, но в смехе ее чувствовалась горечь.

– Что вы, граф! Это была шутка, – И, встав с кушетки и подойдя к нему, добавила, холодно смотря ему в глаза, – я делю свое ложе только с мужчинами, которых люблю.

Адальберт почувствовал себя совсем жалким. Ему безумно захотелось каким-нибудь романтическим действием вернуть к себе расположение Теодоры, к примеру упасть перед ней на колени или с щедростью безумца рассыпать перед ней свои богатства, но что-то во взгляде гречанки его от этого удержало.

– Все хорошо…. мой милый друг, – после паузы добавила гречанка, это словосочетание для Адальберта должно было по идее означать, что отношение к нему Теодоры осталось на прежнем уровне, – я буду ждать вас, – пообещала она, вдохнув долю оптимизма в совсем уж раскисшую душу тосканца.

Она проводила графа до его носилок. Возвращаясь в дом, она обернулась в дверях, состроив фальшивую улыбку, помахала графу рукой и тихо, сама себе, выразила все свое разочарование:

– Кошелек. Красивый, богатый кошелек! Не более.

Эпизод 16.

1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (25 января 897 года от Рождества Христова)

В то же самое время, когда потенциальный Аустерлиц Адальберта на амурном фронте внезапно превратился в его сокрушительное личное Ватерлоо, совсем неподалеку от резиденции Теофилактов, в триклинии Церкви Святой Сабины, царило совершенно иное настроение. За длинным, грубо сколоченным, трапезным столом в полной тишине вот уже битый час угрюмо сидели два человека в низко надвинутых капюшонах. На столе, за исключением кувшина с водой и краюхи хлеба, ничего не было. В темных нишах триклиния бесшумными тенями время от времени скользили слуги. Их хозяева были теми самыми всадниками, которые обратили на себя внимание пресвитера Иоанна и, по всей видимости, в настоящий момент они чего-то или кого-то ждали, предаваясь, не слишком веселым мыслям.

Церковь Святой Сабины, несмотря на свои немалые лета, была в церковной иерархии того времени не слишком приметной. Слава придет к ней тремя веками позже описываемых событий, когда с ее крыши Враг рода человеческого метнет огромный черный камень в неистово молящегося перед алтарем святого Доминика, основателя знаменитого монашеского ордена. Камень, хвала Небесам, пролетит благополучно мимо и будет навсегда помещен внутри церкви, для того чтобы приводить всех прихожан в трепет следами страшных когтей неудачливого метателя. В конце же девятого века паломники, приходившие в данную церковь, как правило, преследовали цель поклониться погребенным здесь останкам святого Генезия. Преимущественно эти люди имели отношение к низкому, как тогда считалось, ремеслу бродячих актеров, а святой Генезий был их покровителем, ибо сам был мимом заурядного театра, пока ему, прямо на сценических подмостках, не открылась христианская истина, за которую он впоследствии принял мученическую смерть.

В районе одиннадцати вечера во дворе церкви гости ясно услышали какое-то оживление. Вскоре в дверях появился диакон и с почтением пропустил к обитателям триклиния человека, который до самого порога пытался остаться неузнанным. Войдя в триклиний, он снял капюшон. Это был Иоанн.

– Доброй ночи, друзья, – сказал он ожидавшим его, – очень трудно считать эту ночь доброй, но я так рад видеть надежных соратников, что прошу простить, что не отдал должное вашим церковным регалиям и обращаюсь к вам без должного церемониала.

– Мне, как и брату Теодору, мнится, что за последние дни вы настолько наслушались церемониальных приветствий от людей, вершивших нечестное дело, что будет не только дозволительным, но и даже приветствуемым, если и вы, и мы будем обращаться меж собой так, как делали это первые христиане мира, называя друг друга братьями.

С этими словами Иоанн подошел к Теодору и Роману Марину и священники обнялись.

– Однако, друзья мои, прежде чем перейти к делу, необходимо воздать должное и Господу нашему, и владелице сего храма Святой Сабине, и святому Генезию, чьи мощи покоятся здесь же, для чего прошу проследовать в церковь.

Сотворив обещанные молитвы, священники спустя четверть часа вернулись в триклиний. Взглянув на трапезный стол, Иоанн с наигранным удивлением поднял брови:

– Сегодня не пост. Почему братья церкви Сабины не предложили вам вина и мяса?

– Вы ошибаетесь, брат Иоанн. Сегодня надлежит поститься всем тем, кто скорбит по страшному делу, сотворенному над умершей плотью папы Формоза, да будет душе его тем спокойнее на небесах, чем сильнее поругано сейчас его тело! Мы не имеем права предаваться чревоугодию, поскольку не смогли предотвратить ужасное злодеяние, учиненное человеком, узурпировавшим папский престол. Поведайте нам с Теодором, как все это происходило.

На протяжении всего рассказа, Романо Марин и Теодор то и дело воздевали руки к небу, удивляясь терпению тамошнего воинства, но когда Иоанн рассказал об обрушении Латеранской базилики, священники радостно прочли благодарную молитву.

– Сам Господь явил миру свое отношение к случившемуся! Он в гневе! И все, кто сие сотворил, будут скоро наказаны! – воскликнул Теодор, отличавшийся не слишком свойственной священнику горячностью.

– Прошу вас, брат Теодор, быть осмотрительнее. Рим сейчас целиком в руках сполетцев и я не поручусь, что все из местного прихода справятся с соблазном выслужиться перед Стефаном, и не передадут в подробностях наш разговор, – остудил пыл соратника Иоанн.

– Брат Иоанн прав, надо быть осторожным. Но, возвращаясь к событиям дня, спешу заметить, что в гневе не только всепобеждающий и справедливый Господь наш, в гневе и возмущении пребывают горожане Рима. Никогда! Никогда они не видали такого поругания Церкви и ее предстоятеля.

– Вы хотите сказать, Роман, что градус настроения толпы изменился и представляется возможность осуществить справедливое возмездие?

– Изменились ли настроения толпы? О, да! Но насчет справедливого возмездия все гораздо сложнее. Хотим мы того или нет, но Стефан избран епископом Рима и в его руках сосредоточены все бразды правления Церкви и города! К тому же не стоит забывать, что светская власть в городе в руках сполетцев, которые приветствовали суд над покойным Формозом. Даже если суд над Формозом и покоробит благородную натуру императора Ламберта, политические выгоды от этого мероприятия перевесят оскорбления, нанесенные Церкви Христовой.

– Ну уж, во всяком случае, папой все равно останется Стефан, – добавил Иоанн.

– А если бы трон святого Петра вдруг стал свободным? – отважно заявил Теодор, которому надоели эти умственные хождения иерархов вокруг да около.

– Замолчите немедленно! – испуганно зашипел Иоанн, – Выкиньте немедленно такие мысли из головы, вам сейчас наушничает сам дьявол! О, Господи, прости меня, ведь я же в церкви Христовой! – опомнился Иоанн и опустился на колени, шепча покаянную молитву.

Когда Иоанн вернулся за стол, Романо Марин спокойно сказал:

– Если трон Святого Петра освободится по воле Божьей, а не деянием рук человеческих, и только так и не иначе, – предусмотрительно добавил он спасительную оговорку, – то Рим, возмущенный судом над Формозом, не допустит, чтобы папой стал еще один ставленник Сполето. Ни префект, ни знать, ни плебеи не дадут сейчас ни одного голоса сполетцам. В этом я уверен. Но надо спешить ковать расплавившееся железо, время имеет обыкновение затягивать раны душевные и физические, потомки с течением временем относятся к страстям своих предшественников со все возрастающей снисходительностью.

– Епископ Стефан совершил неслыханное поругание Церкви. После варварского суда и последовавшего Господнего знамения он удалился из Латерана, покинув свою кафедру, и, как мы слышали из уст Иоанна, он не собирается в ближайшее время проводить там службы. Подобные деяния будят закономерное недовольство и рождают подозрения, что Стефан на грани выхода из лона Святой Кафолической Церкви. Я не очень удивлюсь, если горячие ревнители Церкви Христовой, к примеру, из числа сабинских аскетов, совершат в отношении него справедливое возмездие, – жестко сказал Теодор, вперив взгляд свой в доски стола.

– Ваши слова, Теодор, полны гнева. Но…..ваш гнев справедлив, – ответил Иоанн.

– Да свершится скорый суд над поругателем! Уверен, Господь не стерпит долгого нахождения у власти преступного наместника! – заявил Романо Марин.

– Аминь.

После долгого молчания, Иоанн произнес:

– Насколько опасен и могущественен при выборах нового понтифика может быть Адальберт Богатый, граф Тосканский? Он демонстративно подчеркивал свою отстраненность от суда над Формозом, а сегодня он даже не пожелал стать свидетелем последнего акта этого кощунственного злодеяния. Каким, братья, вам видится его дальнейшее поведение, ведь денег Адальберта может хватить на соблазнение и знати, и черни при выборе папы?

– Насколько долго я наблюдаю за щедрым до расточительности и обаятельным до изжоги графом Адальбертом, – отвечал Романо Марин, – я лишь укрепляюсь в мысли, что он преследует самостоятельные планы усилить свою власть в Риме. Не забывайте, он имеет, пусть и слабые, но все же права добиваться итальянской короны, а в наше время коронами овладевают порой самые жалкие бастарды самых грязных конкубин. Но у Адальберта нет своей партии в кругах Церкви, поддерживая же сполетцев, он самого себя удаляет от вожделенной короны. Почему бы такой партией не стать, к примеру, нам? С уходом императора Арнульфа мы можем полагаться только на помощь Божью, тогда как мечи и финансы на стороне наших врагов.

– Вы, как всегда, даете мудрый совет, брат Роман. Непременно надо постараться привлечь на нашу сторону Тоскану, – подвел итог опасному разговору Иоанн.

Романо Марин и Теодор уже поднялись, чтобы попрощаться, но Иоанн их остановил:

– Я прошу вас, друзья мои, не оставлять меня в одиночестве этой страшной ночью. Увы, я не могу вам предложить интересный досуг, от вина вы благородно отказались. Но если вы останетесь со мной, уверяю вас, ваши душевные муки по поводу виденных вами терзаний плоти покойного Формоза немного стихнут.

Священники вернулись за стол. На протяжении следующих двух часов они почти не разговаривали друг с другом, напряженно ожидая обещанного Иоанном сюрприза. Время тянулось медленно, за окнами церкви жалобно завывал январский ветер.

За два часа до рассвета в двери базилики постучали, и уже знакомый нам диакон на этот раз привел к гостям двух простолюдинов, от которых нехорошо веяло сырой овчиной и несвежей рыбой.