Огонь небесный (сборник)

6

А Теко стоял над всеми.

Никто не смел просить Сану. А он посмел. Он без нее что племя без огня. Отдадут ему Сану – отдаст и он огонь, будет жить племя. А нет – так всем смерть.

– Мы подумаем! – ответил Бенчо. – Слышишь, воин!

– Да, вождь, – ответил Теко. – Слышу.

7

Три старца и вождь, в отдельной пещере, задумались. И думали долго…

И решили: не могут они отдать дочь вождя.

Но самый мудрый сказал:

– И все-таки у него есть огонь. Но нет Саны.

– Да! – согласились.

– Значит, Теко сильней. Так пусть пока будет сильней!

И решили отдать ему Сану, тем взять у него огонь. Но в тот день, когда в восемнадцатый раз придет для Саны тепло, схватить Теко и огласить приговор: за ложь, за смерть людей племени, за насмешку над их законами – смерть Теко!

И тогда, после смерти Теко, на огромном пламени принесут Сану в жертву богам – и тем искупят вину. И тем спасено будет племя.

На том и порешили.

8

К ночи около всех пещер пылали костры. Люди племени, взявшись за руки, ходили вокруг костров и протяжными, тягучими возгласами выражали свою радость.

– Слава огню! Слава жизни! – пели они.

– Слава, слава!

А Теко, как будто второй вождь, стоял вдали от всех с Саной и улыбался.

Вдвоем, они стояли лицом к лицу, и Теко, подняв тяжелую руку, нежно гладил Сану по плечу.

Потом Теко разорвал на Сане одежду до пояса, но ни к чему не притронулся, а только смотрел.

И ей сказал:

– Смотри, Сана! – и показал на племя. – Они счастливы!

И она посмотрела на людей и ответила:

– Ты дал им счастье!

– Нет, – сказал он, – это ты!

Он поднял Сану на руки и понес в пещеру.

9

А утром новое испытание ожидало людей: Теко и Сана исчезли. Куда могли сбежать эти двое, зачем убежали? – ведь всюду их ждет смерть: без людей, без огня, без крова.

А что будет с племенем? Что ждет его? Смерть и проклятие: они не смогут принести дочь вождя в жертву! И новая печаль застыла над племенем. У них был огонь, но не было надежды.

И снова начали думать старцы и вождь Бенчо, но ничего придумать они не могли. Они выслали бы погоню, но куда послать, в какую сторону, не знали; в какую бы кто ни пошел – смерть везде…

И когда страх совсем сковал людей племени, когда совсем не знали они, что делать с собой, с огнем и надеждами, вдруг один неприметный, но храбрый человек сказал:

– Братья! Будем жить! А там – посмотрим…

Дарья-бессмертная

Быль

Вчера приехал в деревню – здесь горе: умерла Дарья Ивановна Притулина. 93 года старушке, сухонькая, маленькая, сам вечером видел: лежит в гробу, как девочка, держит в тонких руках горящую свечу. А сегодня утром, проснувшись, потянулся к папиросам, выглянул в окно: что такое? – Дарья Ивановна по двору идет, несет на правом плече тяжеленькое такое бревнышко… Меня озноб прошиб: может, спятил я? Толкнул жену в плечо, та глаза распахнула: что такое? Показываю за окно. Жена спросонья не поняла меня: мол, чего спать не даешь, ну, вижу, Дарья Ивановна идет… А как осознала картинку, так закричала на всю избу: «А-а!..» Хорошо, сына с нами не было, а то бы его точно кондрашка хватила.

Я рот-то раз – и закрыл жене ладонью. Кричать перестала, а глаза смотрят в окно – ну точно сумасшедшие: круглые, безумные. Как так?! – вчера Дарья Ивановна в гробу лежала, а сегодня бревна таскает на дворе…

Выбрался я из постели, чиркнул дрожащими руками спичкой, закурил «беломорину». В окно смотреть боюсь, а тянет… Покосился через плечо: нет, точно, Дарья Ивановна как ни в чем не бывало одно за другим бревна носит. Да какие? С такими и здоровый мужик нелегко справится, а она раз только – вспорхнула бревно на плечо и пошла… Баньку, говорят, задумала строить на старости лет, да вот – померла…

Но как – померла?!

Вон она ходит по двору, живей нас с женой будет, молодых…

Вышел я на улицу, рань стоит, даже край солнца не выкатился еще для нового дня… Огибаю наш плетень, подхожу к дому Дарьи Ивановны. Точно – работает. И что удивительно: на ней не шерстяное и новое платье, с темно-бордовой опушкой по манжетам и вороту, в котором вчера лежала в гробу, а обычный сарафан-хламида, любимый ею в работе. Подхожу, говорю:

– Бог в помощь, Дарья Ивановна!

Бревнышко-то шасть с ее плеча – да на землю, в траву.

– Эк, напугал, – проворчала бабка, резко обернувшись и опалив меня гневным взглядом. Но, узнав во мне соседа, который приезжает сюда, в деревню, только редкими летними месяцами, отходчиво улыбнулась. Мы, когда приезжаем, всегда привозим с собой коньяка и угощаем Дарью Ивановну. Она выпьет малую стопку, вспыхнет щеками, поблагодарит и уйдет с поклоном. Иногда говорит: коньяк этот молодость ей напоминает, когда жарко целовалась, – ой, жгучий какой, в краску бросает, как поцелуй… Мы усмехались. Вот старуха: о поцелуях говорит в такие-то годы… Ну и ну!

И сейчас, узнав меня, Дарья Ивановна усмешливо спрашивает:

– Не привез нынче целовального?

– Привез, почему не привез…

– А, видать, думал, не испробовать больше бабке?

– Почему это?

– Дак видел меня в гробу-то? Мертвую?

– Видел. Честно признаюсь – видел.

– Вот. А я сегодня крутанулась, смотрю – в гробу лежу. Батюшки! Баню не достроила, а меня – в чужую домовину. Как это?! Вскочила – да за работу… Рано меня хоронить навострились.

– Нет, а правда, – я присел на крыльцо, стараясь мерным, неторопливым разговором скрыть внутреннюю оторопь, – хоть убейте, Дарья Ивановна, а точно скажу вам: вчера видел вас мертвую. Со свечкой в руках.

– Видел?

– Видел.

– А что ж я живая сегодня?

– Да вот я и не пойму…

– И не поймешь!

– Да, странно… – Я покуривал папиросу, будто ничего необычного не происходило, а сам все спрашивал себя: что же это, а?!

– А ты что, не рад, что ли? Что я живая-то?

– Как не рад! Рад. Да как-то и понять хочется…

– Умереть-то умерла. Точно. И в гробу лежала. Верно. Но, понимаешь ты, я умею крутануться.

– Как крутануться? Откуда?

– Оттуда.

– Нет, вы всерьез это, Дарья Ивановна? Или как?

– Сам видел: вчера мертвая, сегодня живая. Ну?

– Вот я и говорю: чудеса…

– Будто ты чудес до меня не знал. Жизнь-то наша сплошь чудеса. Ты прикинь-ка, Юрьич (полное имя мое – Владислав Юрьевич, фамилия – Петров; я журналист): откуда ты взялся?

– Ну, если вы всерьез, Дарья Ивановна, то меня мать родила.

– Ага, видишь вот, мать. А кого, может, мать обратно брать не хочет. Вот я и могу крутануться.

– Да как это – крутануться?

– А так и крутануться, как я крутанулась. Я, Юрьич, много раз умирала. А все живу. Недаром прозвали меня Дарья-бессмертная.

И это точно: в Подгородней Слободе Дарью Ивановну никто иначе и не называл. Разве только мы, редкие залетные птицы: Дарья Ивановна, да Дарья Ивановна. А местные – только Дарья-бессмертная.

Я говорю:

– Дарья Ивановна, пойдемте ко мне?

– А чего? Идем. Почему нет?.. Идем, идем…

Пот со лба вытерла Дарья Ивановна, улыбнулась помолодевшим ртом, тут как раз солнышко выкатилось из-за горизонта – совсем Дарья Ивановна на девчушку стала похожа: озорная, крепенькая, ладная. Смотрю на нее – глазам своим не верю.

А в избу вошли, жена моя из большой комнаты не выходит – видать, прячется.

– Люсьен, – кричу, – гостья к нам! Где там наша заветная?

Не подает голоса жена. Точно – боится.

Я нахмурился, отдернул занавеску на кровати: никого. Одеяло откинул, а там вместо жены здоровый черный котище. Да как прыгнет на меня! Фу, черт! Напугал до смерти… Совсем забыл я в этот момент, что вчера еще, вечером, пришел он к нам по старой памяти. Котенком прижился однажды у нас, Кушком его сын прозвал, а когда уезжали из деревни в первый раз, оставили Кушка соседям. С тех пор так и повелось: летом Кушок с нами, зимой – у соседей.

Вернулся к Дарье Ивановне, развожу руками: пропала хозяйка. А та радужно машет рукой: ничего, без хозяйки целовальную испробую. Только налил по стопке, в дверь вваливается (у нас тут без стука, без предупреждения) сосед Михаил Савельевич, здоровый мужик с вечно серебристой щетиной на щеках. Человек бывалый и хозяин изрядный.

– Ты чего, – говорит, – жену в исподнем из дому гонишь?

– Как это? – будто не понял я. А сам сразу догадался: сбежала, видать, Люсьен к соседям.

– Из конюшни в дом вхожу, твоя к моей Маруське жмется, грудями трясет.

– В ногах правды нет, присаживайся, Савельич, – показываю на лавку. Сосед отказываться не стал, сел основательно, широко.

– А это, вишь, крутанулась я сегодня – вот хозяйка и испугалась, – сказала Дарья Ивановна.

Савельевич покосился на Дарью Ивановну, но комментировать ее слова не стал. Он, кажется, попривык уже к ее бессмертным повадкам.

Налил я крепкий граненый стакан и Михаилу Савельевичу. Чокнулись мы втроем.

– Ну, за вас, Дарья Ивановна, – произнес я. – За ваше здоровье!

Выпили. Михаил Савельевич закусывать не стал, а только громко, с надсадным кашлем рассмеялся.

– Вот ты, Юрьевич, видать, в первый раз такое видишь, а?

– Что именно-то?

– Да вот как Дарья-бессмертная оживает?

– Если честно, то и в самом деле – в первый.

– То-то и оно, – с победной торжественностью в голосе заключил сосед. Видно было: он гордился, что чудеса эти происходят именно здесь, в Подгоро дней Слободе. – Мне еще мать рассказывала, как Дарья в первый раз утонула. В девках дело было. И как потом вспять вернулась.

– Правда? – спрашиваю у Дарьи Ивановны.

– Где правда, там ложь не пристанет, – подтвердила Дарья Ивановна. Щеки ее после первой целовальной стопки полыхали огнем, глаза угольково горели – если б не знать, что старушке девяносто три года, можно подумать: с нами молодуха сидит, во как!

– Да как дело-то было? – Я, как всякий журналист, хотел деталей, подробностей, оттого и подгонял рассказ.

– Жених у меня был, Степка Златоносов. Младший братец его, Венька, стал в нашем Севе тонуть – Сев-то раньше крутой был, глубокой. Нырнула я за ним, в волоса вцепилась и выпихнула на мель. А сама потонула.

– Как это? – не понял я.

– Как тонут? Нахлебалась воды – да на дно. И нет меня.

– Да вот же вы, сидите!

– Это нынче. А тогда, в четырнадцатом году, потонула. Тридцать три дня меня нигде не было. Уж и Степка свое отгоревал, и матушка с отцом – тоже, а я возьми да и вернись. Сама не знаю, как крутанулась.

– Нет, ну это вы всерьез, что ли? – повернулся я в изумлении к Михаилу Савельевичу. Он мужик серьезный, словом баловаться не любит.

– Вот и мне мать рассказывала: пропала Дарья, утонула. А потом вдруг объявилась в деревне, как с неба свалилась. Поудивлялись-поудивлялись да и свыклись. Степка на Дарье женился, живут себе…

– А где муж-то сейчас? Умер? – грубовато поинтересовался я.

Дарья Ивановна переглянулись с Михаил Савельевичем удивленными взглядами: мол, он и этого не знает, что ли? Чтоб исправить оплошность, я хотел было плеснуть в стопку Дарьи Ивановны премиального коньячку, да старушка шустро опрокинула стакашек вверх дном; вот Михаил Савельевич – тот отказываться не стал, и мы с ним вдвоем подняли стаканы – вновь за здоровье Дарьи Ивановны.

– Степан мой в лесу стоит. Памятником, – ответила наконец на мой вопрос Дарья Ивановна.

Я удивленно изогнул бровь.

– Памятник-то в лесу видел? Где наших мадьяры постреляли? – спросил Михаил Савельевич.

– Как же, знаю, – ответил я.

– Так это Степан Дарьин стоит.

– Вон чего, – ответил я, будто понял что-то, а сам все равно оставался в изрядном недоумении.

– В сорок втором я сам мальчишкой был, но партизанил с мужиками. В ту пору мадьяры гарнизоном в деревне стояли. Потрепали мы их однажды, они старух, баб, детишек в лес загнали – ройте яму, стрелять будем. А не хотите – посылайте гонца за Степаном Златоносовым, командиром партизан. Придет – всех в живых оставим.

– Пришел? – догадался я.

– Пришел, – кивнул Михаил Савельевич; мощный его второй подбородок тяжело колыхнулся в такт кивку. – Поставили Степана к сосенке, а старух, баб, детишек заставили смотреть, как Степан умирать будет. Дарья-то вот вышла из толпы, поцеловала мужа трижды в губы, встала рядом. Вместе их потом зарыли в яму. Бабы зарывали, старухи, ребятишки…

– Но как же… – начал было лепетать я.

– У меня, Юрьич, под каждой лопаткой по две пули. Как звезды на погонах. А одна вот тут, посередке. Хочешь, покажу? – спросила Дарья Ивановна.

Я с подозрением смотрел то на старуху, то на Михаила Савельевича.

– Это она верно говорит, – подтвердил Михаил Савельевич. – Сам видел.

– Да, но…

– Хопп. – верь, Юрьевич, хоть – нет, а на девятый день приползает к нам в отряд Дарья, живая. Пулями прошита, а живая. Из земли возродилась.

– Ага, крутанулась и в тот раз. – И лицо Дарьи Ивановны озарилось чуть ли не счастливой улыбкой.

– С тех пор бабка Дарья много раз умирала, да ни разу еще не умерла. Вот так! – стукнул кулаком по столу сосед.

Я услужливо подлил Михаилу Савельевичу коньяка, да и себе плеснул на донышко.

– Как хотите, – говорю, – но я сам вчера видел, как Дарья Ивановна лежала в гробу. И свечку в руках держала.

– Это ей не впервой, – сказал Михаил Савельевич. И поднял стопку. – Умрет, обмоют ее, в гроб положат. Только зарок знают: семь дней нельзя хоронить Дарью-бессмертную. Полежит мертвая, а потом раз – и опять живая.

– Ну да, крутанусь – и вот опять живехонька, сижу вместе с вами, – рассмеялась Дарья Ивановна.

Я ничего не понимал.

– Но я сам, сам видел… лежите в гробу, свечку держите…

– Точно видел? – спросила Дарья Ивановна.

– Ну точно.

– А что ж я тогда живая?

– Да вот как раз и не пойму…

– Я лежу вчера, слышу: соседи приехали. Ну, спасибо, пришли в дом, оплакали старуху… Потом вспомнила: сколько раз, Юрьич, ты удивлялся, что в наших деревнях бань нет? У вас на Урале – повсюду, а здесь ни одной. Как, мол, так вы живете?

– Точно, удивлялся, – подтвердил я.

– А хозяйка твоя, знаешь, какое слово шепнула мне однажды?

– Какое? – заинтригованно произнес я.

– А такое, что сын у вас есть, а вам еще дочку хочется.

Я так и вспыхнул: вот же глупая жена, нашла о чем секретничать с Дарьей Ивановной.

– И что она мне еще сказала-то…

– Ну? – Краска на моих щеках, чувствовал я, продолжала яро полыхать.

– Виделось ей: как попарится в деревенской баньке, в нашей Подгородней Слободе, так и возгорится ее плоть дочкой. Без баньки, говорит, душа не чистая, трудно жизнь возрождается…

Я слушал Дарью Ивановну с изумлением: непохоже, чтобы моя жена была способна на такие речи…

– Занятно, занятно, – проговорил Михаил Савельевич, и я тут же решил подлить ему коньяка, да он, как и Дарья Ивановна давеча, перевернул свой стакашек вверх дном. Хватит, мол.

– Вот я и крутанулась сегодня, под утро. Думаю: баньку дострою. Попарятся сосед с соседушкой, глядишь – дочка у них займется. А дочка, это, парень, не шути. Дочка – это, выходит, жизнь продолжается…

Тут вдруг громко хлопнула входная дверь, и в избу вошла испуганная и растерянная моя жена Люсьен. Не знала, то ли здороваться с Дарьей Ивановной, то ли прощения просить за свой испуг… Михаил Савельевич сразу поднялся из-за стола: «Мне, – говорит, – надо стадо пасти, спасибо, хозяева, за угощение».

Легко, пружинисто поднялась с лавки и Дарья Ивановна: «Пойду, – говорит, – работа не ждет, баньку надо строить…» И вот так вдвоем вышли они из избы, а жена изумленно и вопрошающе смотрит на меня. Ну а я, глядя на жену, приложил палец к губам, достал бумагу, ручку и быстро записал вот этот рассказ.

Для истории.

Ловушка для Адама и Евы

Современный миф

Стыдно признаться, а грех потаить: бывали такие случаи…

А. Ф. Писемский

Егор глазам своим не поверил: в черемуховых кустах, у самой воды, прятался красный «Москвич»! Бесшумно, как осторожный зверь, Егор юркнул в густоту окружающих зарослей, присел на корточки и, невольно сдерживая дыхание, начал пристально наблюдать за «Москвичом». В машине, однако, не было заметно никаких признаков жизни.

С реки, с крутой ее излучины, дымно клубился туман; и «Москвич», облитый утренней росой, казался нереальным в белесости тумана, казался красным расплывшимся пятном.

Здесь, на изгибе Чусовой, у Егора стояло обычно по две-три вёрши, на разной глубине, и не было дня, чтобы в них не трепыхались то серебристые язи, то крупная плотва, а то широкие подлещики с какой-нибудь мелочью вдобавок: окушки с ершами или неожиданный елец. И вот…

Какое-то время Егор прятался в зарослях лесной чащобы, потом мягко, как кошка, начал ввинчиваться в прогалы кустов, тихо-незаметно приближаясь к «Москвичу». Подкравшись совсем близко, он привстал на цыпочки и заглянул в заднее окно, тут же отпрянув от него: там, в машине, полулёжа, спали в обнимку мужчина и женщина.

«Вас тут только не хватало…»

Егор так же мягко-осторожно, как прежде, вильнул в кусты и вскоре выбрался на тропу, по которой недавно вышел к излучине Чусовой. «К жерлицам, может, сходить? Там проверить?» Но махнул рукой: утренняя ранняя зорька была испорчена…

Проснувшись, Катя тихонько и нежно, как только могла, выскользнула из-под обнявшей ее, отяжелевшей за ночь руки; но только хотела открыть дверцу, как Георгий прошептал:

– Не уходи… – и улыбнулся сонной, детски незащищенной, как бы слегка обиженной улыбкой.

– Здравствуй! – Она ласково поцеловала его в щеку. – Доброе утро, засоня! Проснулся?

– Не уходи… – Он потянулся к ней, обнял и обнимал так крепко, словно боялся, что кто-нибудь чужой может отнять ее у него.

– Посмотри, какое утро! – Она кивнула за окно, и улыбнулась, и негромко засмеялась.

Он открыл окно. В самом деле – вокруг было удивительно: дымящаяся туманом река, изумрудная зелень черемухи по берегам и залитая утренней моросью лужайка перед окнами машины.

– Как странно, – еле слышно проговорил он.

– Что странно? – Она вновь поцеловала его – на этот раз в слабо шевелящиеся, шепчущие губы.

– Странно, – повторил он. – Это все с нами происходит? Это не сон, Катя?

– Нет, не сон. Мы проснулись. Это жизнь, Гоша. Это наша с тобой жизнь.

– И мы никому ничем не обязаны?

– Пойдем лучше умываться, философ. Не надо ни о чем думать. Мы вместе. Мы вдвоем. – Она нажала мизинцем на кончик его носа: – Би, би, приехали, Гоша! Проснись!

– Знаешь, я люблю тебя, – сказал он. И улыбнулся. И потянулся к Кате поцеловать ее.

– А я тебя нет, – нарочно, чтобы подразнить его, сказала она и рассмеялась.

– Как быстро проходит любовь! – Ив улыбке его неожиданно скользнуло что-то грустное, задумчивое…

– Знаешь, что быстро проходит? Слепой дождь. А любовь не проходит никогда. Разве ты не слышал об этом, Гоша?

– Ну, и кто же из нас философ?! – На этот раз они рассмеялись вместе и так, смеясь, выбрались из машины.

И правда: как свежо, как тихо, как первозданно было вокруг; ночью, когда они свернули сюда с городского шоссе, все представлялось совсем иным: и река была черна – даже под светом фар, и лес шумел угрюмо, зловеще, и даже прибрежные заросли черемухи, куда они уткнулись капотом машины, казались огромной паутиной, в которой уж не запутались ли они? И тогда, ночью, Катя предложила не выходить из «Москвича», а дождаться утра в машине…

И вот – такая, оказывается, благодать кругом! Катя скинула босоножки и побежала по лужайке к реке, и тугая роса брызгала из-под ее ног во все стороны серебристо-прозрачным веером. И удивительно: в этот именно миг над излучиной Чусовой загорелся тонкий окраешек солнца, и туман на реке как бы зашипел-заклубился недовольно, будто не хотел уступать рассвету и солнцу ни этого утра, ни этой благодатной сокровенности природного царства.

Георгий быстро сбросил с себя брюки и рубаху и, обгоняя Катю, со всего разбега врезался в реку, нырнув в ее воды с головой. Только брызги полетели по сторонам!

– А я? А меня? Ах ты… – И Катя, бормоча притворно-рассерженные слова, в одну секунду скинула легкий сарафан и бросилась вслед за Георгием.

Ох, вода обжигала холодом! Но это только в первый миг, в первое касание с рекой, а затем горячая ласковая пелена обволакивала все тело, и оно, словно охлёстнутое печным глубоким теплом, как если бы парился в деревенской баньке, занималось ровным внутренним жаром.

Они плыли тихо, неторопливо, размеренным брассом, плыли навстречу восходящему солнцу; туман плавился и редел, и они уже хорошо различали не только противоположный берег реки, но и далеко раскинувшиеся забережные луга, густо заросшие травой, девственные луга. А потом, когда устали, они легли на спину, и слабое ровное течение реки медленно сносило их вниз, разворачивая на излучине и неспешно прибивая к нужному им берегу.

Уставшие, счастливые, они выбрались на луг, который – удивительно – был сух теперь от росы, будто не только что, ну, скажем, полчаса назад не он именно блистал росной влагой, – такое уже поднялось солнце, таким горячим и даже жгучим теплом опахнуло оно луговые травы! И кусты черемухи не изумрудно-влажно, а матовосвежо светились на солнце, и даже красный их «Москвич» не блистал росой, а горел ровным сухим глянцем.

Уснула ночь – здравствуй, утро!

И как странно, как неожиданно враз почувствовали они в себе сосущее нетерпение голода: сколько же они не ели? Пожалуй, со вчерашнего полудня.

– Будем делать костер? – обнимая Катю, спросил Георгий на всякий случай: может, она так голодна, что и костра не сможет дождаться? Хотя костер легко было сделать: на полянке виднелся кружок золы от чьего-то прежнего кострища, да и кое-какие дровишки лежали рядом.

– Конечно, костер, да, да! – кивнула Катя. – Ух, я проголодала-а-ась… – И улыбнулась. – Но я хочу костер, костер, Гоша!

Через пятнадцать минут в котелке кипела речная чистая вода, варились сосиски, которые Катя так предусмотрительно захватила из Москвы; после сосисок, ополоснув котелок, вскипятили свежей воды и заварили душисто-ароматный и терпкий индийский чай.

– Оказывается, ты вон какая практичная женщина! – то ли шутя, то ли всерьез восхитился Георгий.

– А ты гол, как сокол! – в том же тоне парировала Катя.

– Как сокол! – переиначил он, и это показалось им неожиданно смешным и забавным, и они в который раз за это утро радостно рассмеялись.

В самом деле, на сегодняшний день Георгий оказался гол, как сокол: все, что у него было в прежней жизни, осталось в Москве: и квартира, и жена, и дети; единственное, что имелось, – старый «Москвич», оттого и уточнение показалось смешным: «Не гол, как сокол, а как – сокол!» (Хоть «Москвич» остался…)

Впрочем, тут нет ничего удивительного – именно так они и порешили с Мариной: пусть на все четыре стороны катится на дряхлом «Москвиче» («Подавись им!»), но квартира и всё, что накоплено за совместную жизнь, – ей и детям: «Надеюсь, ты не против?» Конечно, он не был против. Он сел в машину, посадил в нее Катю и отправился в Свердловск. Навсегда. В Катину однокомнатную квартиру. Ехали уже три дня; осталось немного, но тут настигла в пути последняя ночь, и они решили свернуть с городского шоссе вот сюда, к Чусовой, переночевать у реки.

После завтрака лежали на траве, болтали, мечтали… Вся ложь жизни осталась позади, впереди – только любовь и правда, правда и любовь, но ведь за это они так упорно боролись и столько перемучились… Господи, какое счастье, что выстояли, выдержали всё: от непонимания и удивления, до презрения и ненависти знакомых, близких и родных, – а теперь… Как хорошо теперь вдвоем, навеки, навсегда, на всю оставшуюся жизнь!

Лежа на животе, блаженно уронив голову на вытянутые вперед руки, Катя неожиданно увидела ну точно перед самым носом спелую крупную землянику; Катя чуть подтянулась на руках и ухватила мягкую сочную плоть губами, разом почувствовав во рту горьковато-зернистую сладость и терпкость ягоды. И тут она увидела еще землянику, и еще, и еще…

– Гоша! – воскликнула Катя. – Ты посмотри: мы лежим в земляничном царстве!

Георгий, задремав после сытного завтрака, заполошно встрепенулся.

– Где? Что? Что ты говоришь?

– Да вон, смотри: земляника! И вон там, и вон дальше, и вон еще, везде, везде, ой, Гоша, сколько ее!

– И правда, – удивился Георгий. – А мы и не заметили.

– Давай наберем земляники? Представляешь, приедем в Свердловск, а у нас – целое ведро ягод! Наварим варенья, а можно немного и насушить земляники – знаешь, я помню, бабушка всегда держала в кладовке сушеную землянику (первое средство от простуды!), или просто закатаем землянику в банки – в собственном соку, а?!

– Ну уж ведро-то нам не собрать, – засомневался Георгий. – Земляника – ягода трудная.

– Да сколько наберем! Какая разница? Вся наша будет.

И они, захватив небольшое ведерко (ведерко нес Георгий, а Катя взяла эмалированную кружку) стали все дальше уходить от «Москвича» в лес. Все прибрежье Чусовой заросло черемушником, но чем дальше от берега, в глубь леса, тем больше высилось прекрасных строевых сосен, а кое-где по опушкам открывались чистые березовые рощицы; так и перемежался лес: то сосна, то береза, а то и небольшой ельничек – видать, лесничьи посадки. День стоял светлый, сухой, солнечный, ни комаров, ни мух, ни слепней – удивительно! – и ходить по лесу было одно блаженство и удовольствие. Иной раз – в виде больших разноцветных ковров – попадались поразительно красочные поляны: сплошные земляничные кусты, раскрашенные бело-желтой (неспелой) или ярко-малиново-красной (спелой) и крупной земляникой. Поллитровую кружку на таких девственных полянах и полянках Катя набирала минут за двадцать, а то и за четверть часа, что, конечно, было благодатью, если кто знает, что такое пойти в лес по трудную ягоду землянику… Ловкая, сноровистая, раскрасневшаяся, в бело-голубом цветастом сарафане, Катя порхала по земляничным полянам, как яркая бабочка, и Георгий с удивлением и даже с каким-то новым,