Ты и я

– Хоть на последние два урока успею. Ты забыл, я ведь еще в школе учусь. – Она говорила это спокойно, ровно, даже несколько снисходительным тоном: надо же, такой взрослый человек, а не понимает простых вещей… Но в душе – в душе все у нее кричало и мучилось! Просто Наталье хотелось как можно скорей остаться одной, подумать, осознать все то, о чем рассказал отец.

– Кстати, о школе… У меня к тебе просьба, Наташа: не огорчай маму, учись хорошо. Она мне сказала по секрету, в последнее время ты забросила учебу.

– Не беспокойся, папа. Все будет хорошо. Знаешь ведь, бывают разные периоды… Ну, я пошла? – Она поднялась и, не дожидаясь, встанет отец или нет, направилась к выходу.

– Погоди, там закрыто. – И как только щелкнул замком, в дверь к ним, как будто только того и ждал, влетел Сережа Марчик:

– Нет, Феликс Иванович, я так не играю! Я же вам говорил: точу только на конус! А они?! – И почти без перехода: – А, Наталочка! Уходишь? Учти, ждать больше не могу. Или – или! Когда наконец тебе восемнадцать стукнет, детка?

– Сережа, ты вот что, – сказал Феликс, стараясь не встречаться с ним взглядом, – подожди меня здесь. Сейчас Наташу провожу, и мы поговорим…

– Что, согласились? Отдаете Наталочку за меня?! – Если б он знал, как неуместны были его шуточки-прибауточки сейчас. Но он не знал и продолжал в прежнем тоне: – Кстати, я жених богатый: две пары джинсов и даже – вельветовая куртка. А?!

Феликс проводил Наталью до проходной, поцеловал в щеку.

– Ну, как настроение? – Он слегка коснулся пальцем ее носа. – Не грустишь?

– Нет, папа, уже получше, – соврала Наталья и даже улыбнулась – специально отработанной на такие случаи улыбкой: легкая такая, бодрая, дежурная улыбка счастливого на вид человека. – Ну, пока?

– Пока, Мышонок… Ой, опять сорвалось, – смутился он. – Не обижаешься?

– Да ладно, – махнула она рукой. На все слова ей было совершенно наплевать сейчас – лишь бы поскорей расстаться.

Она пошла от отца, не оглядываясь, а он, немного постояв и поглядев ей вслед, чувствуя смутную досаду на самого себя, в конце концов подумал: без боли невозможно жить, больно – значит, живьем… И, круто развернувшись, быстро зашагал в лабораторию, как бы разом отделил от себя – делового, решительного – всю личную жизнь…

Но отделил ли?!

В школу Наталья так и не пошла. Она бесцельно бродила по улицам города, думая об одном и том же – что она совершенно не знает жизни, не понимает ее и вряд ли когда поймет, и от этого находила временами словно оторопь: она останавливалась где-нибудь посреди тротуара и чувствовала – вот сейчас голова разорвется или же просто-напросто она сойдет с ума. Но ни с ума она не сходила, не разрывалась и голова, а просто приходилось идти куда-то дальше, не зная куда, и думать о чем-то, не зная о чем, и принимать какие-то решения, непонятно какие, и злиться за что-то на себя, неведомо за что. Как понять взрослых? Не легко, не облегченно, не заурядно понять, а – глубоко, истинно, чтоб открылась перед глазами правда?! Как сделать это? Впрочем, возможно ли это? Отец, который любил мать, который когда-то любил свою первую жену – мать Светланы, любит теперь еще одну женщину… Возможно ли это? И если он солгал, то для чего? А если не солгал? Если вправду любит? Но разве можно любить несколько раз? Три раза – разве такое может быть в любви? И самое главное, что нужно понять, но это понять отказывается душа, – что отец больше никогда не вернется к ним, никогда… Как же случилось, отчего, по чьей вине, по чьей страшной прихоти? Впрочем, какая разница по чьей… Главное – не вернется никогда. Это чувствуется. Да, никогда! Сегодня она это поняла. Какие бы причины ни были, они уже не имеют значения сами по себе, – никогда отец не будет жить вместе с ними, вместе с ней, с Наташей, вместе с любимым своим Наташонком-Мышонком… Это невозможно! Это просто трудно пережить… потому что она, какая бы она уже взрослая ни была, еще совсем-совсем маленькая девочка… маленькая, глупая, беззащитная… пойми это, папа!

Пойми!

V. Мельниковы

Откуда она взялась, Татьяна никогда не знала. Одно время, когда взрослела, было у нее желание – докопаться до истины, потом осознала, насколько тщетно все это, и плюнула. Сколько она себя помнила, столько и казалось: она и родилась-то, наверное, в детдоме – так слились в сознании и сама жизнь, и начало ее, и течение, и все загадки и тайны. Позже, когда она поняла, что были, конечно же, и у нее отец с матерью, она никак не могла представить их реальными, существующими, и поэтому к ним у нее не возникало никаких чувств – ни ненависти, ни презрения, ни любви, ни даже тайной тяги – они были что-то бесплотное, эфемерное, а как можно любить или ненавидеть абстракцию? Все дело облегчалось (или усложнялось) еще и тем, что рядом с ней жили такие же, как она, девчонки и ребята, у которых тоже не было родителей, иногда, правда, у некоторых объявлялись родственники, находились даже отцы, матери, так что жизнь в детдоме бок о бок с равными по судьбе сверстниками казалась естественным и родным делом. Отрезвление – или прозрение – находило только тогда, когда они сталкивались с одногодками где-нибудь вне стен детдома; странно было – и обидно, и больно – видеть какого-нибудь сытого, лоснящегося самодовольством мальчика, который хвастался: у меня есть мама, у меня есть папа, а у тебя никого нет, бе, бе! По-разному реагировали они на такое, девочки чаще плакали, отворачивались, прятались, а ребята лезли в драку, и, бывало, крепко доставалось «маменькиным и папенькиным сынкам», но все равно… Как бы кто ни защищал себя, в душе у каждого оставалось и недоумение, и злоба, и растерянность: почему, почему, почему мы не такие, как все?!

К Татьяне мысли эти не приходили долго, во всяком случае к восьми годам, когда у нее появилась «мама Нюра», они, кажется, ни разу не мучили и не тревожили ее.

А появилась «мама Нюра» и в самом деле неожиданно.

Однажды после уроков Татьяну вызвала к себе директор детдома Наталья Павловна Токарева. Ну как вызвала? Прозвенел последний звонок, все ринулись в раздевалку, Таня успела накинуть на себя пальто, и тут тетя Даша (Дарья-бессмертная, как прозвали ее в детдоме за глубокую старость), хлопнув себя, сказала:

– Это… Танюха… тебя ж к Наталье Павловне!

– Зачем это? – насторожилась Таня. В детдоме хоть и любили директора, но за строгий и суровый характер немного побаивались.

– Там узнаешь… – И, видя, как сникла Таня, Дарья-бессмертная улыбнулась беззубым ртом: – Иди, иди… не бойся… дело стоящее.

Таня нехотя сняла пальто, повесила на крючок; все на улицу побегут, играть да веселиться, а ей – к Наталье Павловне. Всегда ей почему-то не везет… а главное – зачем она понадобилась директору? Если из-за Лешки Петрова, так пузырек с чернилами пролился ему на брюки сам… Еще из-за чего? Что учиться-то стала хуже? Ну и что? С этим она быстро расправится, вот только поднажмет немного…

– Вот, Танечка, – ласково улыбнулась ей Наталья Павловна в кабинете – такой ласковой Таня никогда ее не видела, – это вот Анна Ивановна, познакомься…

Таня стояла в дверях набычившись, ничего не понимая, боясь подвоха. Буркнула:

– Здравствуйте.

– Завтра суббота, – сказала Наталья Павловна, продолжая улыбаться, – если хочешь – можешь к Анне Ивановне в гости сходить.

– Зачем это? – еще больше набычилась Таня.

– А просто – Анна Ивановна приглашает тебя к себе. Посидеть, чаю попить, поговорить.

– Мне и здесь хорошо. – Таня почувствовала враждебность не только к Анне Ивановне, но и к Наталье Павловне. – Я что, не так что-нибудь делаю?

– Да нет, все хорошо. – Наталья Павловна переглянулась с Анной Ивановной: видите, мол, как нелегко получается. – Чего ты так насупилась-то? Разве мы тебя обижаем?

– Нет, не обижаете. А все равно…

– Ну что ты, Танюша? – ласково улыбнулась Наталья Павловна. – Ведь все хорошо, да? Подойди-ка ко мне. Ну, поближе, смелей…

– Не хочу я никакого чая, – упрямо бормотала Таня и нехотя, мелкими шагами шла к Наталье Павловне, опустив голову.

Надо отдать должное «маме Нюре» – в те минуты у нее хватило ума ничего не говорить, не лезть к Тане ни с ласками, ни с сюсюканьем. А может, она просто не знала, что делать и что сказать, и потому молчала. Кто теперь скажет… Кто теперь знает…

Когда Таня подошла к Наталье Павловне, та вдруг обняла ее, прижала к теплой груди; Таня и опомниться не успела, как густая тяжелая волна странно разнородных чувств опахнула ее, казалось, с ног до головы, – не ведала Танина душа, когда еще вот так родственно нежно обнимали ее. Главное, что сейчас почувствовала Таня, – это протест, чуть ли не негодование, но еще больше благодарность Наталье Павловне, и это двоякое состояние мучительно сдавило ей сердце, а глаза завлажнели, но плакать Тане было стыдно, и она напряглась вся (Наталья Павловна ощутила, как на спине у девочки будто выросли легкие крылья, – это напружинились в протесте худые лопатки) и попыталась отстраниться от Натальи Павловны. Не тут-то было. Наталья Павловна еще крепче обняла Таню, склонилась к самому ее уху, прошептала:

– А знаешь, Танюша, кто такая Анна Ивановна? – и, не дожидаясь ответа, да Таня все равно не сказала бы ничего, сама же и ответила на вопрос: – Она твоя родственница…

После этих слов Наталья Павловна отстранила от себя Таню и испытующе, но по-доброму заглянула ей в глаза.

Таня недоверчиво покосилась на Анну Ивановну. Худая, с какими-то замороченными, рыбьими глазами (они были несколько навыкат, а взгляд – остекленевший, напряженный), с плоским удлиненным лицом, вытянутость которого еще больше подчеркивалась заостренным подбородком, – эта неизвестно откуда взявшаяся родственница не очень-то понравилась Тане. Впрочем, ни за какую родственницу Таня ее не признала, и если взглянула на нее, то просто так, из любопытства и интереса.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.