Вариации на тему любви и смерти (сборник)

Пойми!

V. Мельниковы

Откуда она взялась, Татьяна никогда не знала. Одно время, когда взрослела, было у нее желание – докопаться до истины, потом осознала, насколько тщетно все это, и плюнула. Сколько она себя помнила, столько и казалось: она и родилась-то, наверное, в детдоме – так слились в сознании и сама жизнь, и начало ее, и течение, и все загадки и тайны. Позже, когда она поняла, что были, конечно же, и у нее отец с матерью, она никак не могла представить их реальными, существующими, и поэтому к ним у нее не возникало никаких чувств – ни ненависти, ни презрения, ни любви, ни даже тайной тяги – они были что-то бесплотное, эфемерное, а как можно любить или ненавидеть абстракцию? Все дело облегчалось (или усложнялось) еще и тем, что рядом с ней жили такие же, как она, девчонки и ребята, у которых тоже не было родителей, иногда, правда, у некоторых объявлялись родственники, находились даже отцы, матери, так что жизнь в детдоме бок о бок с равными по судьбе сверстниками казалась естественным и родным делом. Отрезвление – или прозрение – находило только тогда, когда они сталкивались с одногодками где-нибудь вне стен детдома; странно было – и обидно, и больно – видеть какого-нибудь сытого, лоснящегося самодовольством мальчика, который хвастался: у меня есть мама, у меня есть папа, а у тебя никого нет, бе, бе! По-разному реагировали они на такое, девочки чаще плакали, отворачивались, прятались, а ребята лезли в драку, и, бывало, крепко доставалось «маменькиным и папенькиным сынкам», но все равно… Как бы кто ни защищал себя, в душе у каждого оставалось и недоумение, и злоба, и растерянность: почему, почему, почему мы не такие, как все?!

К Татьяне мысли эти не приходили долго, во всяком случае к восьми годам, когда у нее появилась «мама Нюра», они, кажется, ни разу не мучили и не тревожили ее.

А появилась «мама Нюра» и в самом деле неожиданно.

Однажды после уроков Татьяну вызвала к себе директор детдома Наталья Павловна Токарева. Ну как вызвала? Прозвенел последний звонок, все ринулись в раздевалку, Таня успела накинуть на себя пальто, и тут тетя Даша (Дарья-бессмертная, как прозвали ее в детдоме за глубокую старость), хлопнув себя, сказала:

– Это… Танюха… тебя ж к Наталье Павловне!

– Зачем это? – насторожилась Таня. В детдоме хоть и любили директора, но за строгий и суровый характер немного побаивались.

– Там узнаешь… – И, видя, как сникла Таня, Дарья-бессмертная улыбнулась беззубым ртом: – Иди, иди… не бойся… дело стоящее.

Таня нехотя сняла пальто, повесила на крючок; все на улицу побегут, играть да веселиться, а ей – к Наталье Павловне. Всегда ей почему-то не везет… а главное – зачем она понадобилась директору? Если из-за Лешки Петрова, так пузырек с чернилами пролился ему на брюки сам… Еще из-за чего? Что учиться-то стала хуже? Ну и что? С этим она быстро расправится, вот только поднажмет немного…

– Вот, Танечка, – ласково улыбнулась ей Наталья Павловна в кабинете – такой ласковой Таня никогда ее не видела, – это вот Анна Ивановна, познакомься…

Таня стояла в дверях набычившись, ничего не понимая, боясь подвоха. Буркнула:

– Здравствуйте.

– Завтра суббота, – сказала Наталья Павловна, продолжая улыбаться, – если хочешь – можешь к Анне Ивановне в гости сходить.

– Зачем это? – еще больше набычилась Таня.

– А просто – Анна Ивановна приглашает тебя к себе. Посидеть, чаю попить, поговорить.

– Мне и здесь хорошо. – Таня почувствовала враждебность не только к Анне Ивановне, но и к Наталье Павловне. – Я что, не так что-нибудь делаю?

– Да нет, все хорошо. – Наталья Павловна переглянулась с Анной Ивановной: видите, мол, как нелегко получается. – Чего ты так насупилась-то? Разве мы тебя обижаем?

– Нет, не обижаете. А все равно…

– Ну что ты, Танюша? – ласково улыбнулась Наталья Павловна. – Ведь все хорошо, да? Подойди-ка ко мне. Ну, поближе, смелей…

– Не хочу я никакого чая, – упрямо бормотала Таня и нехотя, мелкими шагами шла к Наталье Павловне, опустив голову.

Надо отдать должное «маме Нюре» – в те минуты у нее хватило ума ничего не говорить, не лезть к Тане ни с ласками, ни с сюсюканьем. А может, она просто не знала, что делать и что сказать, и потому молчала. Кто теперь скажет… Кто теперь знает…

Когда Таня подошла к Наталье Павловне, та вдруг обняла ее, прижала к теплой груди; Таня и опомниться не успела, как густая тяжелая волна странно разнородных чувств опахнула ее, казалось, с ног до головы, – не ведала Танина душа, когда еще вот так родственно нежно обнимали ее. Главное, что сейчас почувствовала Таня, – это протест, чуть ли не негодование, но еще больше благодарность Наталье Павловне, и это двоякое состояние мучительно сдавило ей сердце, а глаза завлажнели, но плакать Тане было стыдно, и она напряглась вся (Наталья Павловна ощутила, как на спине у девочки будто выросли легкие крылья, – это напружинились в протесте худые лопатки) и попыталась отстраниться от Натальи Павловны. Не тут-то было. Наталья Павловна еще крепче обняла Таню, склонилась к самому ее уху, прошептала:

– А знаешь, Танюша, кто такая Анна Ивановна? – и, не дожидаясь ответа, да Таня все равно не сказала бы ничего, сама же и ответила на вопрос: – Она твоя родственница…

После этих слов Наталья Павловна отстранила от себя Таню и испытующе, но по-доброму заглянула ей в глаза.

Таня недоверчиво покосилась на Анну Ивановну. Худая, с какими-то замороченными, рыбьими глазами (они были несколько навыкат, а взгляд – остекленевший, напряженный), с плоским удлиненным лицом, вытянутость которого еще больше подчеркивалась заостренным подбородком, – эта неизвестно откуда взявшаяся родственница не очень-то понравилась Тане. Впрочем, ни за какую родственницу Таня ее не признала, и если взглянула на нее, то просто так, из любопытства и интереса.

– Вот завтра суббота. Можешь пойти к Анне Ивановне, погостить у нее…

– Нет у меня никаких родственников, – нахмурилась Таня. – Вы сами говорили…

– Не было, – поправила Таню Наталья Павловна. – Не было, а сейчас нашлись. Знаешь, это хорошо, когда у человека находятся родные.

– Ладно. Пусть, – безразлично согласилась Таня.

– Что пусть? – не поняла Наталья Павловна.

– Пусть будет родственница, – буркнула Таня.

– Не пусть, а это очень хорошо, когда на свете находится родной человек. Вы должны подружиться, Таня. Ты меня слышишь?

– Подружимся, – вяло ответила Таня. И вдруг, повернувшись вполоборота к Анне Ивановне, спросила так, как будто выстрелила: – Вы шить умеете?

– Умею… Немного. – Голос Анны Ивановны прозвучал хрипло, затравленно: видно, она тоже переволновалась немало.

– А-а… – словно разочаровавшись, протянула Таня. (В глубине души она надеялась, как признавалась позже, что «мама Нюра» не то что шить, а вообще делать ничего не умеет.)

– А что? – поинтересовалась Наталья Павловна. – Почему ты спросила?

– Так просто.

– Нет, раз ты спросила, значит, не так просто. – Наталья Павловна несколько забыла свою миссию – быть мягкой сегодня, доброй, и в голосе ее зазвучали привычные для детдомовских ребят металлические нотки.

– Вы же нас не пускаете в швейную мастерскую?

– Рано еще! – продолжала Наталья Павловна прежним тоном. – Машинки сломаете – как жить дальше будем? – Тут наконец она опомнилась, нахмурилась, недовольная собой, спросила помягче: – Значит, ты хочешь научиться шить?

– У меня у Даши передник порвался.

– Даша – это кукла, да? – спросила осторожно Анна Ивановна.

– Кукла, – снисходительно ответила Таня. – Двоечница моя.

– Двоечница? – удивились женщины.

– Она за партой сидит, все время ерзает, вертится. Второй передник порвала. А что Александра Александровна говорит – никогда не слышит.

– Александра Александровна – это их учительница, – пояснила Наталья Павловна.

– Так придешь завтра? – спросила Анна Ивановна. – Приходи вместе с Дашей. Передник сошьем.

– А вы кроить умеете?

– Умею. Немного.

– Ладно, спрошу у Даши. Как она… Наталья Павловна, можно мне идти?

– Конечно, конечно. Иди играй…

…Только через много лет осознает и поймет Таня до конца эту первую встречу с «мамой Нюрой». Узнает, отчего и почему появилась в детдоме неожиданная ее «родственница», которая в действительности никакой родственницей не была, а была, как и сама Татьяна, круглой сиротой-горемыкой. Но если Таня оказалась сиротой как бы от рождения, то «мама Нюра» стала таковой в зрелые годы, когда возраст ее подкатывал к концу третьего десятка. Были когда-то у нее и свои дети – дочь с сыном, Таня и Алешка, был и муж, Алексей Пантелеевич, командир минометного расчета, который весь, до единого человека, погиб на Курской дуге, – разворотил его в упор немецкий «тигр»; смерть мужа подкосила ее, но не настолько, чтобы она впала в полнейшее, парализующее душу горе, как это случилось позже, когда один за другим умерли сначала Алеша, а потом Таня. Алеша умер под Новый, 1944 год от дистрофии: смотреть на него было невозможно без слез – умирал от истощения и в то же время ничего не мог есть, любая еда вызывала в нем отвращение; по его огромным печальным глазам, смотревшим скорбно и мудро, словно это были глаза не шестилетнего мальчика, а глубокого старца, явственно виделось, какой трудной и сложной представлялась ему мысль о собственной смерти; казалось, он все время думал о ней, как будто находился под сильнейшим гипнозом, и, наверное, так и было в действительности, потому что смерть и правда заворожила его, сначала приучила к себе, затем вытравила все желания и в конце концов навсегда прибрала к своим рукам. Но даже и не смерть Алеши окончательно сломила «маму Нюру», а неожиданная, странная смерть Тани. Родилась Таня двумя годами позже Алеши, а умерла два месяца спустя после его смерти. Умерла от тоски – от тоски по брату, который, как оказалось, значил для нее больше, чем жизнь, был для нее дороже, чем мать, потому что мать оставалась всегда рядом, а помощи для умирающей Тани от этого не было никакой. Тоска по брату парализовала в Тане самое главное, что есть в человеке, – жажду жизни; Таня не понимала этого, не боролась и не сопротивлялась, все происходило слепо и бессознательно, и в конце концов Таня умерла, как будто увяла, усохла – иначе не скажешь. Тут-то и накатило на «маму Нюру» настоящее горе – когда осталась она совершенно одна, сирота во взрослом возрасте. И так это сиротство случилось быстро и неожиданно, так не готова была к нему «мама Нюра», что горе для нее оказалось неподъемным; бывает вот, что человек терпит, терпит, может вынести Бог знает какие напасти, но наступает последняя черта, и человек враз ломается, даже узнать его невозможно. Работавшая когда-то сортировщицей на складе готового сырья, считавшаяся аккуратной и исполнительной, беспредельно честной, бескомпромиссной, она постепенно совершенно переродилась, и докатилось дело до того, что стала она уборщицей в цехе, да и там держали ее из жалости, в память о муже, Алексее Пантелеевиче, сложившем голову на фронте, да в память о детях, Алешке и Тане, умерших все из-за той же проклятой войны. В конце концов оказалась «мама Нюра» за воротами ткацкой фабрики, на которой проработала без малого десять лет. А жить надо, даже если жить не хочется, – стала она пробавляться случайными заработками, то мойщица, то уборщица в столовых, то котломойка в кафе. Одним словом, и сама она вскоре поняла, что пропадает, и народ вокруг, считая и соседей по квартире, думал то же самое…

Но однажды – наверное, на счастье – приснился ей вещий сон: если уж жизнь никак не шла навстречу, то пошла навстречу сонная мечта. Приснилось «маме Нюре», будто идет она куда-то, идет – и вдруг перед ней дом стоит, заходит туда, а там много-много ребятишек, так и вьются вокруг, так и вьются… Удивилась «мама Нюра», немало растрогалась, понять ничего не может, и тут неожиданно выбегает из дверей ее Танюшка, только самое-то странное, что она – в отличие от всех – «маму Нюру» совершенно не замечает, бежит себе мимо, в другие двери. «Таня, Танюшка! – закричала «мама Нюра», а та и ухом не повела, глазом не моргнула. – Танюшка! Дочка! Таня!» – протянула руки, закричала во весь голос мать. Закричала и… проснулась…

Проснулась… Сидит за столом, по лицу слезы текут, руки на столе лежат как плети, а вовсе никуда не протянуты. Что же это? И тут она вспомнила: рядом с ней, в пяти минутах ходьбы, в самом деле есть детдом, сколько раз, бывало, мелькала в голове мысль: зайти туда, как бы просто так, повинуясь внутренней душевной тяге, которая сродни тайне, – тяга непонятна, причина неясна, желание туманно. И вот теперь, после сна, решила: надо обязательно зайти туда, просто так. Может, не выгонят? Может, выслушают? Ведь Таня снилась… Танюшка… Наверняка в детдоме тоже какая-нибудь Таня есть. Хотя бы посмотреть на нее. Услышать ее голос…

Вот так и оказалась тогда в детдоме «мама Нюра». В те годы приветствовалось, когда взрослые – по тем или иным причинам – опекали кого-нибудь из детдомовцев. Можно было прийти в детдом, познакомиться с тем, кто тебе понравился, и взять над ним, как тогда говорилось, «индивидуальное шефство»: пригласить в гости, сходить в кино, в театр, предложить какое-нибудь интересное занятие. Из этого и в самом деле ничего плохого не выходило, а хорошее иногда случалось. Именно поэтому Наталья Павловна Токарева, директор детдома, не имела ничего против «мамы Нюры», так что вскоре Таня стала ходить иногда в гости к неожиданно объявившейся «родственнице»…

Отношения между ними сложились странные.

Вначале «мама Нюра» еще как-то держалась, старалась показать себя с лучшей стороны, а потом понесло ее по прежним ухабам да кочкам, и очень скоро оказалось так, что шефствовала над Таней не «мама Нюра», а наоборот – Таня над «мамой». Тут была одна непонятная, но решающая странность: Тане нравилось возиться с ней. То ли она скучала по людям, за которыми можно ухаживать, присматривать за ними, а при случае и поворчать, поругать их, то ли в ней изначально теплился великий женский инстинкт – больше отдавать людям, чем брать от них, – но «крест» свой Таня несла легко, с желанием, в жизни ее – может быть, впервые – появился смысл: опекать, ругать, жалеть, наставлять неразумную «маму Нюру». Каждую субботу или воскресенье Таня приходила к ней (а чем старше становилась Таня, тем решительней и бесцеремонней она обращалась с «мамой Нюрой»), первым делом принималась за уборку, мыла полы, протирала пыль, стирала и гладила белье; готовила обед, даже ругалась с соседями, если те начинали нападать на «Аньку», похваливая при этом саму Таню: «Вот же какая умница, ну откуда такая девочка хорошая взялась… и постирать мастерица, и ужин приготовить… а эта знай себе лежит, сопит в две носопырки…» Разговоры эти Таня не выносила, хмурилась, а то и срывалась иногда: «Вы сначала мужа на войне потеряйте да детей двоих похороните – тогда ругайтесь!..» Соседей всего было трое – старик со старухой да Вера Кондратьевна, толстая, лет под сорок, баба-одиночка с вечным прищуром заплывших глаз; так вот Вера, когда услышала эти слова от Тани в первый раз, даже разлепила от удивления заплывшие веки и вечный ее прищур, прищур насмешки и превосходства, вдруг сменился на испуг – такими странными, неожиданными и нагло-смелыми показались ей слова Тани. (В будущем – на долгие годы – эта Вера Кондратьевна станет ее врагом, а со стариками Таня подружится.) Видно, не кто иной, а именно Вера Кондратьевна завалит анонимными письмами и милицию, и жэк, в которых «мама Нюра» обвинялась главным образом в трех преступлениях. Во-первых, превышение нормы жилой площади в полном несоответствии с характером трудовой деятельности и моральным обликом. Во-вторых, квартирный террор соседей. В-третьих, растление малолетних, вовлечение их в безнравственность и аполитичность – имелась в виду, конечно, Таня и ее взаимоотношения с «мамой Нюрой». Война эта длилась долго, несколько лет, а кончилась совершенно неожиданно, особенно для Веры Кондратьевны: «мама Нюра» удочерила Таню и прописала на своей жилплощади. «Удочерение», надо сказать, носило формальный характер: Таня вплоть до десятого класса продолжала жить в детдоме, а у «мамы Нюры», как и прежде, появлялась только по субботам и воскресеньям.

Вот в одну из таких суббот (Таня училась уже в десятом классе) и приметил ее Анатолий. Ну как приметил? Он и раньше ее видел (дома-то их были неподалеку, в одном квартале), бегает и бегает себе девчушка мимо, а тут вдруг присмотрелся внимательней, остановился на ней взглядом – и как-то странно стало у него на душе. Самое главное – они оба встретились взглядами – нечаянно, конечно, – и глаза ее удивили Анатолия: они смотрели так чисто и спокойно, столько в них было неподдельного доверия, – пожалуй, к любому человеку, вот хоть даже к Анатолию, которого она и знать не знает, – что он несколько растерялся. Он был лет на шесть старше Тани, многое повидал в жизни, знал и женщин – знал их, может быть, даже больше, чем нужно было; на дне души постепенно стал оседать мутный, тяжелый осадок, – впрочем, все это пока было неосознанно, непонятно, жил он, как жилось: весело – значит, весело, разгульно – значит, разгульно, изъездил полстраны, где только не побывал, потому что специальность у него была редкая и нужная – монтажник-наладчик станочного оборудования, направляют, скажем, станки в Бог знает какую тьмутаракань, так вот смонтировать их там – ерунда, главное – отладить работу, да так, чтобы ни сучка ни задоринки, и вот живут монтажники в этой самой тьмутаракани месяц, и два, а то и три, живут как у Христа за пазухой, обрастают знакомствами, обязательно находятся женщины, которые без памяти влюбляются в московских донжуанов, начинаются любовь, драмы, сцены, одним словом – хоть работы и невпроворот, а жизнь веселая, интересная, наполненная событиями, похождениями и приключениями. Чего только не было в жизни Анатолия за прошедшие годы, а вот таких глаз, как у Тани, он, пожалуй, еще не встречал: это были глаза девочки, но в то же время – как будто мудрой, всепонимающей женщины (возможно ли это?), в них было столько чистоты и доверия, но в то же время из глубины глаз светился как бы мягкий укор миру (но только за что?), они были наивные и простодушные, но в то же время смотрели зорко, приметливо (странно, странно!). Анатолий увидел эти глаза, встретился с ними взглядом, прошел мимо, что-то случилось с ним, остановился, оглянулся – и она остановилась, оглянулась (но она-то почему?) и смотрела на него, как бы ожидая какого-нибудь слова или действия, он скривил губы, усмехнулся (усмехнулся над самим собой, потому что разглядел ее фигуру, совсем девчоночью: узкие худые плечи, тонкие ноги, маленькая детская грудь), а она то ли не поняла его усмешки, то ли подумала, что он просто улыбнулся ей, – улыбнулась в ответ, повернулась и пошла-побежала дальше…

Потом он уезжал, приезжал, пропадал на несколько месяцев, забывался с другими женщинами, но в глубине души, на самом ее донышке, теплилась в нем память о Таниных глазах, о всей ее тщедушной худенькой фигуре, о какой-то ее беззащитности, которую он не столько понял, сколько угадал, но в беззащитности этой был какой-то вызов, стержень: да, беззащитна, хрупка, но в обиду себя не дам… Может быть, впервые в жизни Анатолий задумался о чужой жизни… Раньше он людей воспринимал лишь в связи со своими собственными интересами и желаниями, все вокруг существует лишь только потому и затем, что есть на свете ты, из всего на свете надо извлекать выгоду и смысл, а иначе для чего и дана тебе жизнь? А тут – странно – хотелось ему пожалеть, приголубить чужого человека, хотелось самому сделаться лучше, так показать себя перед ней, чтобы она гордилась: во-он, оказывается, какой он, не такой, как все, он сильный, добрый и хороший… И когда теперь Анатолий встречался с ней, он обязательно хоть что-то говорил Тане. Вначале она гордо проходила мимо, даже не повернув головы (вдруг он смеется, ведь он на столько лет старше ее!), но однажды не выдержала, рассмеялась весело, можно даже сказать – прыснула. Он сказал:

– Верблюд, между прочим, тоже гордый. А человека уважает…

Вот тут она и не сдержалась.

– Кстати, – добавил он, – у меня бутерброды есть.

– С колбасой? – спросила она, продолжая улыбаться.

– Есть с колбасой. А есть, – он достал из кармана сверток, развернул его, – и с рыбой. Между прочим, дальневосточная горбуша.

– Хвастаетесь? – спросила она.

– Немного, – сказал он. – Потому что если ты побывал на Дальнем Востоке и не привез оттуда рыбы – ты не мужчина. Так говорят мои друзья…

– Вы бывали на Дальнем Востоке?

– Ошибка в постановке вопроса. Лучше спросите: Анатолий, где ты еще не бывал?

– Анатолий, где вы еще не бывали?

– Например, не бывал в Австралии. В Новой Зеландии. В Англии не бывал. И даже в Америке тоже пока не бывал. Что касается просторов отчизны – бывал везде.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.