Смерть со школьной скамьи

– Александр Петрович, внизу приказ начальника РОВД висит, что сегодня сокращенный рабочий день, – осторожно напомнил Игошин.

– Вас это не касается. В уголовном розыске не бывает сокращенных рабочих дней.

На столе у Зыбина зазвонил телефон. Морщась, он выслушал собеседника, буркнул: «Хорошо!» – и положил трубку.

– Первого мая от нас один человек идет на усиление в областное УВД. Кто пойдет?

Все, не сговариваясь, обернулись на меня.

– Пойдет Лаптев, – согласился начальник.

– Я в этот понедельник дежурил, – невольно вырвалось у меня.

– И что из этого? Ты что, переработался, что ли?

– Я не так сказал, Александр Петрович. Я про другое. Мне на сутки заступать или только на время демонстрации?

– Конечно, на сутки, как еще.

Все мои планы на выходные полетели к чертовой матери. Первое мая накрылось. Второго, после дежурства, я буду как выжатый лимон, а третьего уже на работу. Хорошенькое начало месяца, ничего не скажешь!

Дождавшись, пока начальник останется один, я решил отыграть хотя бы субботу.

– Александр Петрович, если мне первого числа дежурить, так, может, я завтра отдохну? – вкрадчиво спросил я.

– В честь чего? Тебе что, заняться нечем? Ты что, все преступления на участке раскрыл? Когда у тебя будет стопроцентная раскрываемость, тогда будешь по субботам отдыхать.

– Я все понял, Александр Петрович. Тогда можно я хотя бы на торжественное собрание не пойду?

– А кто пойдет? Скажи, я кого вместо тебя отправлю? Инспекторов, которые по десять лет отработали? Ты, Андрей, пока молодой, привыкай как белка в колесе крутиться. Ты везде должен успевать: и на торжественное сходить, и отдежурить, и преступления раскрывать. Вот я, когда лейтенантом был…

Прервав монолог начальника о его героической юности, в кабинет, как вихрь в осенний сад, ворвался Матвеев.

– Александр Петрович, даже не знаю, как объяснить! – картинно хватаясь за сердце, начал он. – Заработался, честное слово! Забыл про эту сволочь, он всю ночь без рапорта просидел!

– Успокойся. – Зыбин предложил Матвееву сесть. – Что случилось? Кто и где всю ночь просидел?

Матвеев был самым результативным инспектором в уголовном розыске. Если бы не его увлечение спиртным, быть бы ему, а не Игошину замом. Матвееву ни за Селивановского, ни за опоздание ничего не будет. Он у начальника на особом счету. Любимчик.

Оставив Матвеева и Зыбина готовиться к выяснению отношений с дежуркой, я пошел на торжественное собрание.

В крохотном актовом зале райотдела первые места заняли ветераны милиции и сотрудники, представленные к поощрению. За ними расселись представители всех служб и отделов РОВД. Я выбрал место в самом конце зала. Слева от меня сел мой коллега лейтенант Игорь Петровский, справа – участковый Ножин. Участковый, в отличие от меня и Петровского, попал на торжественное за какую-то провинность.

Перед началом заседания я спросил Петровского, что бы могли означать кошмарные сны, снящиеся в определенной последовательности.

– Это ты с ума сходишь, – предположил он.

– Но-но, полегче, дядя! Ты вроде бы мент, а не профессор медицины. Себе диагнозы ставь.

– Андрюха, мы все здесь скоро с ума сойдем от такой работы. Ни сна, ни отдыха! Представь, мне Зыбин сказал до конца месяца посадить Маркиза, а как я его за решетку упеку, если он на дно залег и на дело больше не ходит? Ты как Марата повязал?

– Нужный человек слово шепнул, я его прямо на хате взял. Но Марат – не Маркиз. Марат тупой, а Маркиз все свои ходы на шаг вперед продумывает. Не завидую я тебе, Игорек. Кстати, а что будет, если с заданием не справишься?

– В вытрезвитель начальником смены переведут.

В милицейской иерархии самой престижной считалась работа в оперативных службах – БХСС и ОУР. Вытрезвитель традиционно был местом ссылки для нерадивых офицеров.

Заслышав разговор о ночных кошмарах, оживился сосед справа.

– Дурные сны, Андрей, они от нервов, от психической перегрузки, – авторитетно заверил Ножин. – У меня было такое по молодости, и я нашел верное средство. Какое, подсказать?

– Догадываюсь. Оно в магазине по пять тридцать продается.

– Вот-вот, оно самое. Прими перед сном два раза по сто грамм, и кошмары как рукой снимет.

Заболтавшись, мы не заметили, как на сцену поднялись члены президиума. После короткой вступительной речи начальника райотдела Вьюгина место за трибуной занял замполит.

Замполит пришел к нам в РОВД с должности инструктора Кировского райкома КПСС. При аттестации ему сразу же присвоили звание капитана милиции и назначили заместителем Вьюгина. Замполит был хороший мужик, он ни от кого не скрывал, что, отработав в милиции лет пять-шесть, он вернется в партийные структуры, но уже на вышестоящую должность. Милицейской работой замполит не интересовался, но в области партийно-политического словоблудия был мастером своего дела.

– Товарищи! – торжественным тоном начал он. – В этом году мы должны повысить раскрываемость преступлений на одну целую и три десятых процента. Посильную помощь в выполнении поставленных перед нами задач мы надеемся получить от наших уважаемых ветеранов, асов и профессионалов сыскного дела.

В зале, вслед за начальником РОВД, вяло поаплодировали. Растроганные ветераны зашептались между собой. Докладчик продолжил нести чушь.

«Нашелся бы смельчак, – размышлял я, – вышел на сцену и сказал: «Товарищи, ежегодное повышение процента раскрываемости – это бред! Рано или поздно наступит сто процентов, и дальше повышать будет нечего». Но нет, никто не выйдет и ничего не скажет. Даже если сейчас замполит предложит перепрыгнуть планку стопроцентной раскрываемости, в зале никто никак не отреагирует. Во-первых, всем наплевать, что он говорит, а во-вторых, докладчику возражать нельзя, ибо он несет в массы слово партии, а партия ошибаться не может по определению».

Мои соседи, убаюканные монотонным докладом, стали клевать носами, меня же сон не брал. Мне проценты не давали покоя. От этих процентов зависели успехи по службе, и кто умел подтасовывать цифры, тот ходил в передовиках. Кто ничего не понимал в математике, был вечным отстающим. И так не только в милиции – везде. Взять хотя бы наш хлебокомбинат, где всюду развешаны плакаты с призывом выполнить пятилетку досрочно. А куда девать сверх плана выпеченный хлеб, если его не раскупят в магазинах? На сухари пустить или на корм скоту? Не слишком ли расточительно свиней белым хлебом кормить?

В зале зааплодировали. Замполит, довольный собой, отпил воды из стакана, перевернул листочек и продолжил речь.

«Интересно, есть в зале хотя бы один человек, который бы искренне верил в то, что процент раскрываемости преступлений является залогом личной и имущественной безопасности каждого советского гражданина? Да гражданам плевать на наши проценты! Они и знать-то о них ничего не знают. Как я, например, ничего не знаю о количестве реально выпущенной в СССР мужской обуви. По официальной статистике, у каждого обувного магазина должны выситься пирамиды из красивых мужских туфель, прочных осенних ботинок и легких кроссовок. В действительности же в магазинах продаются туфли двух-трех моделей, дизайн которых был разработан лет за сорок до моего рождения. И так во всем! Ничему произнесенному с трибуны нельзя верить. Но есть в советском официозе одно очень важное и положительное «но», которое лично мне греет душу – никто тебя не заставляет верить ни в проценты раскрываемости, ни в сотни тысяч пар кроссовок, выпущенных в прошлом году обувными заводами СССР».

Докладчик за трибуной сменился, но в зале этого никто не заметил.

Незаметно для себя с процентов я переключился на личные проблемы.

Лариса! Вот кто не простит мне испорченных праздников. Одно под одно! Но, может, оно и к лучшему: движение синусоиды вниз не может продолжаться бесконечно. Когда-то она должна достичь дна и начать путь наверх. Быть может, внеочередное дежурство – это знак судьбы, мол, хватит, Андрей Николаевич, фигней заниматься! На Калмыковой свет клином не сошелся. Оглянись по сторонам – вокруг полным-полно блондинок и брюнеток, готовых познакомиться с молодым перспективным лейтенантом.

Калмыковой Ларисе было двадцать лет. Она окончила кондитерское училище и второй год работала на хлебокомбинате в цехе по производству пряников. Лариса была крашеной блондинкой невысокого роста, худенькой, но в нужных местах приятной округлости. Мои отношения с ней развивались стремительно. Не прошло и месяца с момента нашей первой встречи, как я предложил ей зайти ко мне в комнату, «попить чаю».

– Нет, Андрей, – ответила она, смеясь. – В общагу я не пойду, даже не надейся. Давай лучше у меня дома в эту субботу «чай попьем». Часам к четырем ты освободишься? Отлично, я постараюсь куда-нибудь маму отправить, чтобы нам не мешала.

В канун Нового года я объявил родне, что весной женюсь.

– На ком? – недовольно спросила мать.

Я объяснил. У нее подкосились ноги.

– Андрей, ты это серьезно говоришь? Андрюша, неужели ты собрался жениться на пэтэушнице из неполной семьи? У нее ведь одна мать, я правильно поняла?

– Добавлю к портрету моей невесты легкий штрих, – с издевкой сказал я. – Она – крашеная блондинка.

– Боже мой! – Мать в отчаянии схватилась за голову. По ее убеждению, крашеные блондинки все поголовно были потаскухами.

– Андрей, – строго сказал отец, – разве для того мы дали тебе высшее образование, чтобы ты женился на какой-то кондитерше?

– Чего, чего? – взъелся я. – Это какое вы мне высшее образование дали? Вы меня, часом, с Юркой не попутали? Это он, пока в институте учился, у вас на шее сидел, а я с семнадцати лет на гособеспечение ушел.

– Мы тебе в школу милиции деньги отсылали, – не унимался отец.

– Какие деньги, по десятке в месяц? Могу вам их за полгода все до копеечки вернуть.

Узнавший о семейном скандале брат встретился со мной и тоже попытался наставить на путь истинный, но я был непреклонен.

– Юра, как вы надоели мне со своими условностями: «Не женись на пэтэушнице! Не чавкай за столом! Держи вилку в левой руке!» Да мне плевать на эти условности, понял? Как хочу, так и буду жить! Кто вам сказал, что если она работает на заводе, то из нее выйдет плохая жена? А что, высшее образование гарантирует счастливый брак? Ты уверен? А я – нет.

К моему удивлению, будущая теща тоже была не в восторге от нашей женитьбы. Она, видите ли, желала дочке мужа из состоятельной семьи, с квартирой, машиной и желательно загородной дачей. Этакого принца на белом коне. Зашел бы при мне разговор о принцах, я бы спросил, коли она желает такого сказочного жениха, то какого черта у нее дочка на оформлении сувенирных пряников работает, а не в институте иностранный язык преподает? Принцы на принцессах женятся, а не на пэтэушницах.

Но не козни родственников стали препятствием нашему браку. Причина была в нас самих.

Пока я бродил по лабиринтам свих воспоминаний, собрание закончилось. Стараясь не упустить ни минуты, я побежал в свой кабинет покурить.

– Андрей, тебе звонила какая-то Лебедева, – сказали мне коллеги.

– Лебедева? Какого черта ей от меня надо?

– Слышь, Андрюха, твои бабы, ты с ними сам разбирайся.

– Она ничего не просила передать?

– Сказала, что ближе к пяти часам перезвонит.

– Все на совещание! – пошел по кабинетам Игошин. – Окурки тщательнее тушите, не дай бог, райотдел подпалим.

На инструктивном совещании о задачах сотрудников милиции, назначенных в оцепление улиц, где пройдут праздничные колонны трудящихся, мне было нечего делать. Во-первых, я в школе милиции четыре года простоял в оцеплениях и весь предстоящий инструктаж знал от «А» до «Я», а во-вторых, на Первое мая мне дежурить, так что демонстрация пройдет без меня. Но, соблюдая служебный этикет, я достал блокнот и стал делать вид, что записываю номера приказов Министра МВД СССР, регламентирующих поведение сотрудника милиции в местах массового скопления граждан.

Итак, Лариса. В январе мы стали серьезно обсуждать, где и как станем жить после регистрации брака. И тут моя невеста встала в позу.

– Я не пойду жить к тебе в общежитие, – заявила она. – Ты сам представь, что это за быт: душа нет, туалет на этаже, стирать негде, еду готовить – на общей кухне! А ребенок родится, мы где его купать будем, в комнате? Ведрами будем в ванночку воду носить?

– А как же «с милым рай и в шалаше»? – саркастично спросил я.

– Это поговорка про пещерных людей. Я выросла в благоустроенной квартире и в каменный век возвращаться не собираюсь. Андрей, забудь об общежитии. Я туда – ни ногой!

А я, в свою очередь, не желал жить в одной квартире с тещей. На фиг мне такая квартира, где мне ни водки с друзьями выпить, ни в трусах поутру в туалет пройти?

Оставался обоюдно приемлемый вариант – снять на длительный срок квартиру или КГТ. Но на кой черт мне съемное жилье, если у меня есть своя комната? Не проще ли для этой комнаты выбрать другую хозяйку?

Так синусоида моих с Калмыковой отношений, дойдя до верхней точки, плавно двинулась в обратном направлении: из категории «жених-невеста» мы перешли в разряд «любовники». Следующая стадия – «знакомые». Потом – «бывшие знакомые».

– Андрей, ты что чертишь? – толкнул меня сидящий рядом Елькин. – Я вот цветочки в блокноте рисую, домики, а ты что, в геометрию ударился?

– Это синусоида потребления алкогольных напитков в моем общежитии, – прошептал я. – Смотри, сегодня пятница, и к вечеру синусоида достигнет наивысшей точки – все упьются. Завтра пьянка пойдет на спад, так как в воскресенье всем на демонстрацию. После демонстрации синусоида вновь рванет вверх, до самого предела. Второго числа опять вниз. Мне бы сегодняшний вечер как-нибудь продержаться. Знаю я, что такое, когда вся общага на рогах: до утра то музыка, то разборки, то истерики у баб, которым мужика не хватило.

– Сочувствую! В заводской общаге жить – не сахар!

– Прекратите шум в зале! – призвал к порядку докладчик. – Для тех, кто заступает на усиление в городское и областное УВД, напоминаю: Первого мая ответственным от областного УВД будет полковник милиции Николаенко Евгений Павлович.

Опачки! Его только мне для полного счастья не хватало. А забавно будет подойти к нему в областном управлении и спросить: «Товарищ полковник, не подскажете, какого хрена вы мне весь апрель в кошмарных снах снитесь?» Вот у него челюсть-то выпадет!

Или еще финт, сказать Лариске, мол, все, я согласен на съемную квартиру. Поживем в ней лет десять-пятнадцать, а там свое жилье получим. Она обрадуется, платье белое купит, волосы пергидролем подновит, созовет друзей-знакомых в ЗАГС. А я на вопрос регистраторши: «Согласны ли вы взять в жены Калмыкову Ларису?» – отвечу: «Нет! Я передумал. Она носки штопать не умеет. На фиг мне такая жена нужна?»

На выходе из актового зала меня поджидал помощник дежурного по райотделу.

– Лаптев, собирайся на выезд. У тебя на участке гараж ограбили.

– Ты чего несешь, какой участок? Сегодня в райотделе две оперативных группы дежурят, а ты меня на место происшествия посылаешь?

– Обе группы на выезде. Вьюгин сказал, пока запарка не спадет, всем инспекторам перекрывать свои участки. Давай, собирайся – и в дежурку, следователь уже ждет.

– Кого от следствия отправили?

– Болонку.

Выругавшись про себя, я зашел в кабинет, взял папку с бланками, надел фуражку, плащ и пошел на выезд.

Кудрявой остролицей Болонке, по паспорту Антонине Чевтайкиной, было около сорока лет, замужем она никогда не была и с ее стервозным характером никогда не выйдет. Меня, молодого цветущего мужчину, Болонка откровенно недолюбливала. Я платил ей той же монетой.

– Лаптев, – сказала она у дежурки, – транспорта для нас нет, так что иди лови машину.

Я вышел на дорогу и взмахом руки остановил первый попавшийся легковой автомобиль.

– Командир, я вроде бы ничего не нарушил, – стал оправдываться шофер.

– С наступающим вас праздником, товарищ водитель! Подвезите нас с коллегой на улицу Коминтерновскую. Как доехать, знаете?

Водитель, молодой, рабочего вида парень, облегченно выдохнул:

– Знаю, конечно! Садитесь, я вас мигом домчу.

В гаражном кооперативе нас дожидались участковый, потерпевший, человек пять зевак и стайка пацанов, забравшихся на крыши гаражей противоположного ряда.

Потерпевшим был старик лет семидесяти, одетый в поношенную болоньевую куртку и старомодную, попорченную молью беретку. Во рту его не хватало передних зубов, на левой скуле рос шишак величиной с голубиное яйцо.

– Вот, товарищи, – сказал он, показывая на вскрытый гараж, – обокрали меня. Все подчистую, суки, вынесли. Как дальше жить, ума не приложу!

– Вы давно обнаружили кражу? – спросила Чевтайкина.

– Да меня с зимы тут не было, а сегодня, перед праздником, решил проверить, а тут такое дело! Что украли? Запасное колесо к мотоциклу, набор гаечных ключей, банку малинового варенья… Или нет, варенье я еще с осени домой унес. Остальное все вроде бы цело.

С места происшествия я вернулся в райотдел после шести часов вечера. Повторный звонок от Лебедевой, естественно, пропустил. Да и черт с ней, надо будет, найдет!

Глава 4

Общага

Когда я возвращался домой, уже смеркалось. Мелкий нудный дождь, ливший с небольшими перерывами почти весь день, прекратился.

От остановки до общежития мой путь пролегал вдоль жилого микрорайона, пользующегося дурной славой: грабежи и драки в нем случались через день да каждый день. Благо микрорайон относился к Центральному РОВД, и состояние преступности в нем меня не касалось.

В преддверии праздника из открытых форточек и окон гремела музыка. В основном старые записи «Бони М», реже советские исполнители: Алла Пугачева, «Машина времени», «Динамик». Какой-то эстет выставил на балкон колонки от стереосистемы и на всю округу крутил «Битлз», музыку древнюю и малопонятную.

Этой зимой мне случайно удалось ознакомиться с закрытым письмом ЦК ВЛКСМ. В преамбуле документа приводился социологический обзор популярности у советской молодежи различных эстрадных исполнителей. Первое место, с большим отрывом, занимал квартет (так в тексте письма) «Бони М». Вторым по популярности была шведская «АББА», ближайший советский ансамбль отставал от лидеров процентов на тридцать. Официозных советских певцов слушало только два-три процента опрошенных.

После прочтения письма я сказал комсоргу райотдела, что нашему правительству давно пора объявить «Бони М» русским народным ансамблем, а участников его представить к государственным наградам: Фрэнку Фариану присвоить звание Героя Социалистического Труда, Лиз Митчелл и Бобби Фаррелла наградить орденами Ленина.

– Кто такой Фрэнк Фариан? – серьезно спросил наш комсомольский вожак.

– Известный борец за права негров из ФРГ, основатель «Бони М», друг советского народа.

В конце марта комсорг пригласил меня к себе и показал директиву Секретариата ЦК ВЛКСМ о запрещении к публичному воспроизведению на территории СССР ряда зарубежных исполнителей.

– Полюбуйся, – негодовал комсорг, – партия запретила песню «Бони М» «Распутин»! А ты мне лапшу на уши вешал, мол, они о мире между народами поют.

– Откуда я знаю, о чем они поют! – контратаковал я. – Только ты затычки из ушей вытащи, выйди на улицу и послушай – из каждого утюга «Распутин» звучит. Как им всем рот заткнуть собрались, не объяснишь?

– Лаптев, – перебил меня комсорг, – ты недавно школу милиции окончил, ты должен быть примером для комсомольцев райотдела, а ты за какой-то паршивый «Бони М» агитируешь.

– Я согласен быть примером! Я ретроградом быть не желаю.

– Кто такой ретроград? – простодушно спросил комсорг.

– Тот, кто Зыкину добровольно слушает.

Из подворотни у продовольственного магазина на улицу вышли трое подвыпивших парней, увидели человека в форме и юркнули назад, дожидаться темноты. Время шакалить еще не наступило.

На проходной сегодня дежурила баба Нюра, с которой я любил иногда поболтать за жизнь.

– Добрый вечер, Анна Ефимовна! – поприветствовал я старушку. – Я заметил какую-то беготню на заводе. Там ничего не случилось?

– Андрей Николаевич, это наши, заводские мужики засиделись после смены. Выпивали. Сейчас домой пошли, а тут ты в форме. Они спьяну не разобрали, кто пришел, вот и разбежались по цехам.

У вахтерши на подоконнике стояло небольшое зеркало, чтобы она могла, не вставая с места, контролировать и заводскую площадь, и вход на лестничный марш в общежитие.

В этом зеркале вначале я заметил женские ноги в джинсах, потом легонькие курточки, потом трех девушек, спускающихся на первый этаж. Две первые девушки – это Галька-парикмахерша и ее подруга с мукомольного цеха. За ними шла светленькая практикантка, та самая, о которой утром вздыхал кривой грузчик Николай. Заводилой в их компании была парикмахерша. Она была еще молодая, не больше двадцати пяти лет, с узким, вытянутым книзу лицом, крохотным ртом и кудрявыми волосами. По каким-то необъяснимым причинам я с детства не любил кудрявых женщин.

– Стоп! – скомандовал я, когда они оказались у меня за спиной. – Куда собрались?

– Погулять, куда еще? – с вызовом ответила парикмахерша.

Мои отношения с ней всегда балансировали на грани открытой неприязни. Возможно, ей не нравился мой тип мужчин.

– Погулять? – Я повернулся к ним лицом. – Куда, если не секрет? Куда вы собрались пойти на ночь глядя в нашем районе?

Я говорил с девушками с точно такой же интонацией, какой мой начальник распекает опоздавших на развод инспекторов.

– Где здесь гулять? – жестко спросил я.

Практикантка, смутившись, опустила голову. Парикмахерша сверлила меня злобным взглядом, но пока молчала.

– Там, – я показал рукой в сторону объездной дороги, – там пустырь, за заводом – промзона. А вон там – жилой массив, где нет ни кинотеатров, ни кафе. Идти туда сегодня вечером можно только с одной целью – чтобы вас избили, ограбили и изнасиловали. Сегодня пятница, предпраздничный день. Сегодня вся мразь выползет на улицу приключения на свою задницу искать. А вы куда идете, к ним в гости?

Практикантка посмотрела на меня. В ее взгляде были восхищение, страх и восторг одновременно. Она смотрела на меня, как ребенок смотрит на Деда Мороза, достающего из мешка долгожданный подарок: ту ли игрушку он принес? не обманет ли? настоящий это Дед Мороз или нет?

– Разворачивайтесь и идите назад, – жестко велел я. – Завтра днем гулять будете.

– Вы, Андрей Николаевич, не указывайте нам, когда идти гулять, а когда нет! – начала было парикмахерша, но я властно перебил ее:

– Комарова! Еще слово, и я завтра напишу директору хлебокомбината докладную записку, что ты не только сама ведешь антиобщественный образ жизни, но и подбиваешь к нему остальных жильцов общежития.

Она в растерянности открыла рот, но я только усилил нажим.

– Галина! Еще хоть одно слово, и я поставлю тебя на место. Ты, Галя, не заводская. Ты тут живешь на птичьих правах, так что посмеешь мне перечить – и вылетишь из общаги, как пробка из бутылки.

Парикмахерша, пробормотав мне пожелания «приятного» вечера, развернулась и пошла с подругой наверх. Запуганная практикантка – следом. Наверняка она представила разгромную характеристику по итогам практики: «…в быту вела себя развязно, правила социалистического общежития не соблюдала». С такой характеристикой немудрено до последнего курса не доучиться.

– Так их, Андрей Николаевич! – одобрила вахтерша. – А то совсем распоясались! Ладно, Галька пошла хвостом вертеть, ей, курве, терять нечего, а эта новенькая, ссыкуха, куда намылилась? Ей хоть восемнадцать-то есть?

– На третьем курсе учится, значит, уже есть.

У себя в комнате я переоделся, вскипятил чаю. Вообще-то в общежитии запрещено в жилых комнатах пользоваться электронагревательными приборами, но все семейные и «блатные» плевали на этот запрет. Я – тем более. Ко мне в комнату ни одна жилищно-бытовая комиссия с проверкой не зайдет.

По коридору в сторону туалета прошла первая партия подвыпившей молодежи. Сейчас начнется хождение туда-сюда-обратно! До самого утра покоя не будет… А мне сидеть в комнате одному? Ради чего? Ради Лариски, которая как узнает, что я Первого мая дежурю, так губки подожмет: «Ты всегда так! На тебя никогда надеяться нельзя!»

– Тихо ты! – раздался громкий мужской шепот за дверью. – Андрюха Лаптев сегодня не в духе с работы пришел. Гальку-парикмахершу ни за что ни про что на проходной отодрал.

Какое многозначительное слово «отодрал»! В другой день этот паренек наверняка бы употребил иное, более нейтральное слово, но сегодня, сегодня сама атмосфера, царящая в общежитии, дурманит всем головы. Сегодня будет ночь вина, любви, свободы, женских разборок и пьяных базаров.

Жизнь продолжалась. У соседей слева заплакал ребенок. Соседи снизу, чтобы не слышать его плач, врубили музыку. За окном водитель хлебного фургона посигналил вахтерше, чтобы открывала ворота.