Поселок на реке Оредеж

– Ленка… гадать-то – грех.

– Все гадают, и ничё. Эти даже, дуры, ну, сестры-то бесстыжие с той стороны реки… Мы ж не на картах.

– А они на картах?

– На картах. На то и бесстыжие. – Ленка подумала немного. – На картах гадают и голыми в реке купаются – сама видела.

Выпь в лесу снова заголосила и кричала долго, тоскливо, как женщина.

– Ка-ать, – тихо спросила Ленка, – а почему гадать – грех?

– Потому что это… на божий промысел не надеяться и совать нос не в свои дела. Гадают только цыгане.

– Да ладно… а бабка наша гадала.

– Не гадала бабка, не ври. Она коммунисткой была.

– А вот и гадала! – заспорила Ленка. – И на картах, и на блюдечке с голубой каемочкой, и по-всякому! По-всякому по-разному гадала!

– Да не гадала бабка, ну!

– А я говорю, гадала! Мне лучше знать!

– Это с чего это тебе лучше знать?!

– А с того!

– Да с чего с того?!

В дверь комнаты постучали:

– Чем вы там занимаетесь?! Орете на весь дом!

Ленка втянула голову в плечи и прошептала:

– Мать разбудили… сейчас будет…

– Это все ты…

– Да ладно, чё я-то?..

– Сейчас, мам! – крикнула Комарова. – Уже ложимся!

Мать за дверью молчала, но не уходила. Комарова почувствовала, как прохладные Ленкины пальцы сжали ее запястье.

– Уже ложимся, мам! – громко повторила Комарова.

Мать, хоть и была маленькая и худая, в чем душа держится, а рука у нее была тяжелая, и, начав бить, она останавливалась, только когда уставала. Из всех братьев и сестер Комарова единственная была на нее похожа, за что мать ненавидела ее особенно.

– Чтоб я вас больше не слышала. Если еще хоть раз услышу…

Послышался скрип половиц. Мать сделала несколько шагов, потом повторила устало: «Если еще хоть раз услышу…» – и ушла совсем. Ленка глубоко вздохнула и отпустила Катину руку:

– Вот ведь…

– Ложиться надо, правда, поздно уже.

Комарова, не раздеваясь, забралась в постель и накрылась тяжелым шерстяным одеялом; одеяло было куплено еще бабкой Марьей в незапамятные времена, когда она ездила в город и какую-то за этим одеялом отстояла там дикую очередь. Комарова подтянула край к подбородку и вдохнула запах: пахло чуть сыроватой шерстью. Ленка выключила свет и бесшумно выскользнула из комнаты. В сарай поперлась, в туалет. Комарова закрыла глаза. По-хорошему, надо бы ее проводить: в сарае темно и навалено всякого сора на полу, вчера кто-то из мелких наступил на гвоздь. И пауков там полно, поймают Ленку, замотают в паутину и искусают до смерти, так ей и надо. В детстве они пугали друг друга этими пауками. Комарова крепко зажмурила глаза, потом открыла: вокруг была кромешная темнота, только за окном эта темнота колыхалась, ворочалась и шумела – ели и сосны кутались в свою хвою, ожидая скорых холодов.

Ленка вернулась так же тихо, как ушла, влезла в кровать Комаровой, прижалась к ее плечу холодным носом.

– Куда ты в постель с грязными лапами…

– Засохнет и отвалится, – хихикнула Ленка.

– К себе иди.

Ленка не ответила, свернулась калачиком и прижалась еще теснее. Комарова прислушалась:

– Не спишь, что ли?

– Не сплю.

– Чего не спишь-то?

В темноте Ленка открыла глаза, посмотрела в окно, где раскачивалась громада леса:

– Ка-ать… а он какой?

– Какой надо.

– Ну Ка-ать… – Ленка ущипнула ее за руку.

Теперь ни за что не отвяжется и будет выпытывать. Входная дверь заскрипела, с шумом распахнулась, потом захлопнулась, по коридору прошли тяжелые шаги, остановились, батя несколько раз ударил в стену кулаком, что-то упало, покатилось, потом затихло.

– Приперся…

– Ну Ка-атя…

– Что ты пристала?

– Ну какой он? – повторила Ленка. – Хоть местный?

– Местный, – нехотя ответила Комарова.

– А красивый?

– Отстань.

– Ну!

– Отстань, кому сказала…

Ленка вздохнула, перевернулась на другой бок и помолчала немного.

– Я выйду только за городского.

– Чтобы в город уехать?.. Нужна ты там.

Комарова закусила губу. В городе у них есть тетка – материна старшая сестра. Когда мать переехала в поселок и вышла за отца, тетка перестала с ней разговаривать. Мать много о ней рассказывала, какая, мол, тетка молодец, работает главным бухгалтером в магазине и поставила на ноги двоих детей, а она вот ошиблась один раз – и вся жизнь под откос. Потом тетка вдруг приехала, привезла мешок карамелек в ярких разноцветных обертках и поругалась с матерью: они стояли во дворе – мать в вылинявшем домашнем халате, тетка в новеньком костюме – и пытались друг друга перекричать. Тетка поймала за шиворот пробегавшую мимо Ленку, стала показывать ее матери, как будто та Ленку в первый раз видела, Ленка вывернулась и больно укусила тетку за пухлую руку.

– Нужна ты там очень, в городе…

Ленка не ответила. Бабка говорила, что человеческий укус хуже собачьего – долго болит и плохо заживает – и что надо его прижигать водкой и прикладывать чистый лист подорожника. Больше тетка не приезжала, а мать, когда была трезвая, жалела, что они тогда поругались, и все говорила, что поедет в город мириться, а когда напивалась, крыла тетку последними словами. Они с Ленкой хранили несколько разноцветных оберток от тех карамелек, на них английскими буквами было написано «Bon Pari», и от них еще долго пахло яблоком, клубникой и какими-то незнакомыми вкусными вещами. Комарова закрыла глаза и не заметила, как уснула. Приснился Саня: он сидел в углу большой комнаты, держался обеими руками за щеку и раскачивался из стороны в сторону. Бабка сидела подле него, гладила его по волосам сухой старческой ладонью. Ее губы беззвучно шевелились: все слова забыла, Санечка, а раньше были такие люди, которые знали всякие нужные слова, не плачь, отвезем тебя в город, к доктору, он тебя вылечит. Саня не слушал, продолжал раскачиваться и жалобно подвывал. Потом приснилась Ленка в красивом платье, с причесанными и заплетенными в косу волосами, а ноги у нее были босые и грязные. Комарова засмеялась, глядя на ее ноги, от смеха проснулась и долго лежала, вглядываясь в темноту. Кому эта дура нужна в городе, у нее даже приличных трусов нет. Взять, к примеру, Светку, вон как за ней этот дурень Павлик увивается, и что он только в ней нашел… За стенкой ругались мать с отцом: мать упрекала отца за то, что когда-то в него влюбилась и вышла замуж, отец отвечал на всё одним словом и ударял кулаком по столу. Комарова закрыла глаза и уснула крепким сном.

2

Все утро Комарова таскала коробки с печеньем и расставляла их на полках. В поселке было несколько магазинов и даже один, называвшийся универмагом, где продавали все то же самое, только дороже. Городские, выкатывавшиеся из электричек, сразу бежали в универмаг, потому что думали, что там все более свежее и вообще почти такое же, как в городе. В магазине всегда пахло подплесневевшим хлебом и песочным печеньем и немного – розовыми духами Олеси Иванны. Сама Олеся Иванна сидела за прилавком на деревянном стуле, под одну из ножек которого была подложена картонка, чтобы не шатался. Комарова притащила последнюю коробку и поставила на полку. Олеся Иванна оглядела ее с головы до ног, вздохнула:

– Лахудра ты, Катька.

Олесе Иванне было около тридцати пяти, она была полная, черноволосая, выглядела немного старше своих лет, ярко красилась и казалась Комаровой очень красивой. Прошлым летом Комарова видела, как Петр, водитель «газели», дважды в неделю подвозивший продукты, обнимал Олесю Иванну за магазином. Он грубо и неловко прижимал ее к бетонной стене и тыкался лицом в глубокий вырез ее кофты. Она смеялась и отталкивала рукой его лохматую голову, повторяя: «Ну что ты, Петя, что ты, что ты…», потом вдруг сгребла пальцами вихры на его затылке и сильным движением прижала его голову к своей груди.

– Ты хоть ела сегодня?

Комарова отрицательно мотнула головой. Когда она собиралась, все еще спали, и она тихо оделась и на цыпочках вышла из дома. Дина лежала поперек крыльца. Чтобы не переступать через нее и не накликать беду, Комарова попыталась подвинуть ее ногой, но Дина, проснувшись, зашипела и чуть не вцепилась ей в щиколотку. В конуре зазвенел цепью и пару раз тявкнул Лорд. Плюнув, Комарова перепрыгнула Дину и побежала через двор. В воздухе висел туман, и мокрая трава неприятно холодила ноги.

– Что, не ела?

Комарова пожала плечами. Платье было ей велико, длинные рукава подвернуты и заколоты булавками. Когда Комарова вспрыгивала на табурет, чтобы дотянуться до верхней полки, и приподнимала свободной рукой подол, становились видны разбитые коленки, покрытые запекшейся корочкой.

– Что так?

– Не хотела, – хмуро ответила Комарова.

– На складе греча с тушенкой, иди поешь, все равно пока никого нет.

Складом называлась небольшая комната, занятая ящиками со спиртным и консервами. К стене напротив двери был прижат узкий диван с вытертой обивкой, а в углу помещалась «кухня»: маленький прямоугольный стол, накрытый клеенчатой скатертью в синюю и желтую клеточку, два табурета, рукомойник и полка с посудой. В теплое время Олеся Иванна ставила на середину стола маленькую хрустальную вазу с какими-нибудь цветами, которые набирала по дороге на работу, и теперь из вазы торчало несколько крупных подвядших ромашек. Кастрюля с гречневой кашей, укутанная полотенцем, стояла на одном из табуретов. Комарова переставила ее на стол, осторожно размотала полотенце, приподняла крышку и вдохнула густой теплый пар, потом взяла с полки тарелку, нагребла себе несколько ложек, так же аккуратно укутала кастрюлю и села есть. Каша была не очень вкусной: Олеся Иванна не выбрасывала из тушенки жир – жалела, но Комарова готова была съесть теперь что угодно: со вчерашнего вечера во рту ничего не было, кроме пары конфет. Мать когда-то готовила такую же кашу, тщательно отделяя жир и оставляя только распадавшееся на тонкие розовые волокна солоноватое мясо. Жир из тушенки доставался Лорду: едва почуяв запах, он вылезал из конуры, приседал, запрокидывал голову и тихонько поскуливал, а когда мать выходила на крыльцо и бросала ему желтоватые комки, он подпрыгивал и ловил их раскрытой пастью, смешно клацая при этом зубами, а потом облизывался до самого вечера.

– Сахарного песку полкило.

Комарова положила ложку, спрыгнула с табурета и выглянула в магазин. Перед прилавком стояла, опираясь на палку, бабка Женя.

– Пряников не хотите взять, тетя Женя? – заискивающе спросила Олеся Иванна.

Бабка Женя с сомнением покосилась на пряники:

– А они у тебя мягкие?

– Сегодня только привезли, – не моргнув глазом соврала Олеся Иванна. (Пряники привезли, дай бог, в начале прошлой недели.)

Бабка Женя раздумывала, мелко постукивая палкой по полу. Голова ее чуть тряслась.

– Слышала, Николая Иваныча-то сын?..

– А что он?

Олеся Иванна привстала со стула, облокотилась на прилавок, подперев подбородок ладонями. Комаровой и Ленке сын Николая Иваныча Алексей когда-то слепил из красной оредежской глины пару свистулек.

– Нашел себе кого-то в городе.

Олеся Иванна удивленно охнула:

– А Алевтина как же?

– Да уж, наверное, как все…

– Это кто ж на него на такого позарился?

Алексей правда был долговязым, нескладным и с глазами навыкате – на него и в поселке мало кто смотрел.

– Да уж кто-то, значит, позарился…

– И давно это он?

– Да уже недели на три задержался… может, и больше.

– Так может, он так просто?

– Уж конечно, «так просто»! – бабка Женя усмехнулась. – Ты-то будто не знаешь, как оно бывает – «так просто»!

Олеся Иванна смутилась:

– Да по-всякому бывает, тетя Женя. Три недели – немного.

Бабка Женя помолчала, задумчиво пожевала губами.

– Пряников-то возьмете? – напомнила Олеся Иванна.

– Пряников не нужно. Сахарного песку полкило.

Вот ведь вредная бабка.

– А кто это у тебя тут?

Комарова сделала шаг вперед.

Бабка Женя оглядела Комарову, как будто видела в первый раз. Глаза у нее были по-старчески голубые, но ясные. Когда была жива бабка Марья, они с бабкой Женей дружили, хотя бабка Женя никогда не состояла в партии и была страшная сплетница, чего комаровская бабка, не в пример другим в поселке, не любила и часто попрекала «Женьку» тем, что у той язык как помело, а бабка Женя на это смеялась, и вокруг глаз у нее собирались гусиные лапки морщинок. Говорили, в молодости она была в поселке первой красавицей и за ней увивалась целая куча парней, но она выбрала какого-то приезжего, он с ней покрутился, покуролесил два лета и бросил, а она после этого как-то быстро состарилась и подурнела.

– Не обижает тебя эта стервоза?

Комарова хотела ответить, но вместо этого прыснула со смеху и зажала рот ладонью.

– Тетя Женя, ну как вам не стыдно…

– Ой, посмотрите на нее, люди добрые, обиделась! Что, скажешь, не стервоза?

– Да ну вас, тетя Женя…

– Не обижает, – выговорила наконец Комарова.

Однажды батя уволок бабку в сарай, запер дверь изнутри и долго бил, и слышны были крики и как что-то падало и гремело железом. Потом стало тихо, и бабка вышла из сарая, подозвала Комарову, провела рукой по своей голове, собрала пригоршню седых волос, склеенных уже начавшей спекаться кровью, скатала их между ладонями, протянула Комаровой и сказала отнести «Женьке». Бабка Женя, увидев волосы, охнула, накинула на плечи кофту и побежала в домашних тапках на улицу.

– Ну, не смотри ты на меня, как Ленин на буржуазию, дай еще печенья грамм двести.

– Лучше пряников возьмите.

Бабка Женя снова задумалась, постучала палкой по полу:

– Печенья грамм двести. Вот того, которое с желейной серединкой.

Олеся Иванна взглянула на Комарову:

– Ну, что встала, помощница?

Комарова схватила пластмассовый совок, насыпала в протянутый бабкой Женей мятый полиэтиленовый пакетик печенья, отдала Олесе Иванне, та поставила пакетик на весы и долго ждала, пока остановится дрожащая стрелка. Когда стрелка остановилась, она постучала по стеклу весов ногтями, стрелка дернулась еще несколько раз и наконец встала окончательно.

– Двести тридцать, брать будете?

Бабка Женя кивнула, вытащила из большой сумки кошелек и медленно отсчитала деньги без сдачи. Потом забрала свой пакетик, вытащила пару кругляшков и протянула Комаровой:

– Как там Марья-то?

– Лежит, чего ей…

– Навещаешь ее?

– Вчера была.

Бабка Женя вздохнула:

– А меня все никак Господь не приберет.

Олеся Иванна едва заметно усмехнулась (Черт тебя никак не приберет, сволочь старая. Печенья ей подай с желейной серединкой!), но вслух сказала только:

– Что вы такое говорите, тетя Женя!

Бабка Женя в ответ покачала головой, тяжело вздохнула, взяла с прилавка выставленные Олесей Иванной полкило сахара и поползла к двери. Комарова откусила печенье: сладковатое песочное тесто как будто растворилось во рту. Бабка Женя, как все старики, эти печенья размачивает в чае, и чай становится густым и мутным от крошек. Какая ей разница, пряники, печенье… взяла бы правда пряников.

– О чем задумалась, помощница?

– Да так… – Комарова пожала плечами. – Ни о чем, просто.

Олеся Иванна смотрела на нее и усмехалась. Она всегда так усмехалась, и, когда говорила, казалось, будто она усмехается, всегда у нее уголки рта ползли вверх, и мужчинам это нравилось, особенно Петру.

– Не влюбилась ты?

– Вот еще. – Комарова нахмурилась, откусила еще печенья, провела ладонью по прилавку, смахивая крошки.

– А пора бы.

– Вот еще, – упрямо повторила Комарова.

– Что, и не целовалась еще ни с кем?

Вот пристала. Ей-то какая разница?!

– Неужто не целовалась? Что, и не хотелось ни разу, как в фильмах показывают? – допытывалась Олеся Иванна.

– У нас телевизора нет, – буркнула Комарова.

Иногда, когда они дружили, Светка звала Комаровых смотреть на стареньком цветном телевизоре Sony «Элен и ребята», где девочки были возраста примерно бесстыжих сестер Каринки и Дашки, у каждой был парень и они только и делали, что сидели в кафе, играли в рок-группе и целовались, и Ленка каждый раз при этом чуть не подпрыгивала от радости, но Комаровой фильм не очень нравился, потому что непонятно было, когда Элен и ребята учатся, ходят в магазин или подметают пол, и ей эта их жизнь, состоящая из одних удовольствий, казалась сплошной выдумкой. К тому же дружили Комаровы со Светкой не часто, все больше кидались друг в друга репьями и выдумывали прозвища пообиднее.

– Ну нельзя же так, Катя…

Комарова пожала плечами. По прилавку вяло ползала муха, уже искавшая, где бы уснуть на зиму. Комарова бессмысленно уставилась на нее. Муха нашла какую-то крошку, обхватила передними лапками и тщательно облизывала.

– Я в твоем возрасте уже вовсю с парнями гуляла. Матери, что ли, боишься?

Шугануть эту муху или пусть так сидит? Мать Олесю Иванну не любила и никогда ничего у нее не покупала, ходила в магазин на другой конец поселка или на станцию. Когда однажды Комарова с Ленкой раздобыли в ларьке у станции просроченную губную помаду и намазались, мать схватила их обеих за волосы, потащила к рукомойнику и долго терла им лица куском хозяйственного мыла – мыльная вода щипала им глаза, они вырывались, но мать держала крепко, повторяя: «будете знать у меня, будете знать, как пример брать с этой шалавы из сельпо», а потом схватила с полу тряпку и вытерла Комаровой этой тряпкой лицо; Ленка, пока мать наклонялась за тряпкой, вывернулась и удрала на улицу.

Комарова махнула рукой – муха бросила крошку, покружила над прилавком и снова куда-то села.

– Не боюсь.

– Я своей боялась, она у меня строгая была, – усмехнулась Олеся Иванна. – Драла нас с братом почем зря. Один раз со злости кипятком ошпарила. – Она приподняла подол длинной юбки: на белой ноге под капроновым чулком виднелось большое красное пятно. – Вон как. До сих пор не зажило.

– Это она вас за что?

– А не помню, – снова усмехнулась Олеся Иванна. – Может, и за это самое, а может, за что-то другое. Теперь-то уже не спросишь.

Комарова посмотрела на Олесю Иванну и ничего не сказала. Хорошо мухе: забьется в какую-нибудь щелочку и уснет до весны. Дверь скрипнула, приоткрылась, и в магазин просунулась белобрысая Ленкина голова. Увидев сестру, Ленка улыбнулась и шмыгнула носом.

– А это я так, просто. Здрасьте, Олесь Иванна.

– Заходи, что ты там встала?

Ленка открыла дверь настежь и зашла. Помещение наполнилось желтоватым солнечным светом и запахом сохнущего на полях сена. Все-таки мало ей было хворостины, шляется без дела – нет чтобы с мелкими посидеть или в доме прибраться.

– Ну, чё тут как?

– Как-то так, – буркнула Комарова.

– А ты тут как? – поинтересовалась Ленка, как будто не видела сестру по крайней мере несколько дней. Значит, проснулась ни свет ни заря и лежала мордой в подушку, притворялась – ждала, когда Комарова уйдет, чтобы увязаться следом.

– Да вот так, – припечатала Комарова. – Покупать чего-нибудь будете?

Ленка нерешительно подошла к прилавку, запустила руку в карман, достала пригоршню мелочи и высыпала в блюдечко возле кассы:

– Жувачку.

Комарова уставилась на тускло поблескивающие монеты:

– Это у тебя откуда?

– Батя дал, – быстро ответила Ленка и опустила глаза.

Олеся Иванна усмехнулась.

Комарова потрогала монеты пальцем. Они тихо звякнули друг об друга. Один рубль пятьдесят копеек.

– Врешь.

– И совсем я не вру. – Ленка глянула на Олесю Иванну, как будто ждала, что та подтвердит, что батя дал ей мелочи на жвачку. Но Олеся Иванна молчала. – Ну продай жувачку, ну Ка-ать… – заканючила Ленка. – Тебе чё, жалко, что ли?

– Жалко. Ты где их сперла?

– И совсем я не сперла, – почти прошептала Ленка и еще ниже опустила глаза.

Сейчас разревется. Комарова опять потрогала монеты и тоже посмотрела на Олесю Иванну. Один рубль пятьдесят копеек – батя, может, и не заметит. А может, и заметит. И ведь немного совсем. Вспомнилось красное пятно на ноге у Олеси Иванны. Комарова посмотрела на Ленкины ноги – сегодня хоть обулась. Она отодвинула блюдце к краю прилавка.

– Олесь Иванна… из моей зарплаты вычтите.

– Да ну тебя, Катя, что там вычитать?

– Вычтите, – повторила Комарова и поглядела на Ленку.

Та сделала вид, что не заметила.

Олеся Иванна пожала плечами и наклонилась над картонной коробкой с жевательными резинками.

– Тебе какую?

– «Лав из»! – нетерпеливо пискнула Ленка. – Синенькую!

Олеся Иванна выбрала из россыпи синенький кубик и протянула Ленке. Та тут же его развернула, сунула в рот и стала разглядывать вкладыш. У нее в шкафу на верхней полке целая коллекция этих бумажек. Комарова как-то раз полезла на эту полку и рассыпала их – Ленка ползала потом по всей комнате на коленях, ныла, что какой-то из вкладышей потерялся, и потом два дня с Комаровой не разговаривала.