Дольмен

Второй раз она очнулась на полу и переползла на кровать, поскорее закинувшись одеялом. Она вся дрожала. Ей казалось, она сошла с ума. Может, это психушка? Она с подозрением взглянула на закрытую облупившуюся дверь. Нет, это не дверь дурки, это дверь на улицу, а она лежит на кровати в комнате бабушки Медеи. Никаких санитаров тут нет и в помине. Надо взять себя в руки. Да, и саму себя покачать… Она засмеялась – и не узнала своего смеха. Помолчав, она позвала себя: «Ле-на», – голос опять был не ее, детский, тонюсенький голосочек. Она заплакала. Она уже все поняла: конечно, это была она, Елена, только навсегда забытая, какие-то обрывки воспоминаний всплывали об этой школьнице, которая, оказывается, преспокойно жила внутри нее все ее взрослое время, как предпоследняя из семи матрешек. Сколько же ей теперь лет? Поди-ка узнай! Лет десять – одиннадцать? Или все двенадцать? Господи, что же теперь делать, как теперь жи-ить?! Она постаралась остановить истерику. Так вот как пропала бабушка Медея в 37-м году! Ее просто никто не узнал – до того она помолодела! Ай да бабушка, какую свинью ей подложила! Хотя, конечно, она сама во всем виновата, бабушка-то старалась: хотела сжечь книгу, сама она выудила ее из печки. Дура-дура, на что она теперь жить будет, как пенсию получать, кто же ее пенсию выдаст такой ссыкухе! Вот и все: проработала всю жизнь, думала, хоть на старости лет отдохнет, а теперь, выходит, опять работай! Да не работать ей придется, а учиться! Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин и как учила когда-то коммунистическая партия. Да нет: в школу ее не примут – документов-то у нее нет, паспорт не годится, свидетельство о рождении… тоже, разве подделать свидетельство: исправить цифры? Надо будет попробовать. Но ведь нынешние свидетельства совсем другого вида бывают! Сколько у нее денег-то осталось? С собой рублей сто да дома тысяча – вот и все денежки, все в этот «котел омоложения» вбухала.

Тут Елена задумалась про другое: она никак не могла вспомнить, как очутилась в доме. Кажется, в ванне она потеряла сознание. Как только не утонула! Елена помнила, что выскочила из ванны как ошпаренная – и на этом всё обрывалось. Может, она перевалилась через край, упала на землю и в забытьи доползла до дому? По-прежнему не приходя в сознание? Хотя, чего ради искать разгадку такой ерунды, когда вот она – перед ней, вернее, в ней… самая загадочная загадка из всех загадок мира. И все другое сейчас совершенно не важно. А что важно? Надо бы сообразить… Но голова не хотела больше работать – Елене хотелось спать, спать и только спать. И вообще больше не просыпаться.

Но она проснулась – потому что в дверь постучали. Может быть, стучали уже давно. Она молча, с ужасом смотрела на дверь, натянув одеяло по самые глаза. Дверь медленно отворялась. Она хотела совсем спрятаться под одеяло, но не успела, ее уже заметили. Тетя Оля стояла в дверях и смотрела прямо на нее. Помолчав, соседка кашлянула и спросила:

– А где Елена?

– Здесь, – глухо, из-под одеяла отвечала она.

– Где здесь? – строго продолжала соседка.

– Она уехала, – быстро поправилась Елена. – Далеко.

– Домой, что ли?

– Да, домой.

– А я думаю, чего не показывается третий день. – Тетя Оля подозрительно поглядела на нее. – А ты кто такая будешь? Чего морду прячешь?

Соседка двинулась от дверей прямиком к ней. Елена изо всех сил держала одеяло у глаз. Тетя Оля наклонилась и попыталась сорвать одеяло.

– Да чего это с тобой, – осердилась она. – Ты кто? А ну-ка быстро говори, не то милицию вызову!

Елена опамятовалась и медленно сдвинула одеяло на шею.

– Внучка я, тоже Лена, – пропищал за нее чужой голос, нагло выходивший из ее рта. Старуха, склонившись над ней, подозрительно всматривалась в ее лицо, потом сказала:

– А вроде она говорила про внука…

– Может, и не говорила про меня, – вякнул голос. – А я все равно есть.

– Ну ладно, – сказала старуха, – а чего лежишь? Болеешь, что ли? Чего закрылась?

– Зубы очень болят, – сказала Елена и почувствовала, что зубы и в самом деле болят нестерпимо: и зубы, и десны, она дотронулось рукой до зубов, попыталась их расшатать, вынуть челюсть, но ничего не получилось – зубы были настоящие, не вставные, ее собственные зубы, которые опять выросли. Ей захотелось провалиться сквозь землю. А настырная старуха все не уходила, выжидала чего-то.

– Вы за ведрами, наверно, пришли, – ляпнула Елена и испугалась: ведра-то, кажется, там остались, возле ванны с молоком, у богатырской хатки, а если старуха вздумает пойти туда…

– Да я узнала ведра свои, на веранде стоят. А чего это Елена одну тебя оставила? И мне ничего не сказала, что уезжает. Обычно докладается, просит цветы полить.

– Вызвали ее, – сказала, подумав, Елена. – Срочно. По мобильному телефону. Стряслось там что-то у ней. А цветы и я могу полить, что у меня, рук, что ли, нету?!

– А-а-а, – протянула старуха и, помолчав, добавила: – Может, тебе надо чего? Ты скажи. Ты ела ли чего?

– Ела, – сказала Елена.

– А то пошли ко мне, накормлю.

– Нет, спасибо, я не хочу.

Елена, чтоб вынудить тетю Олю уйти наконец, отвернулась к стене и даже глаза закрыла – и услышала, как скрипит дверь. Подождав немного, она подскочила к двери и заперлась на крючок. Надо было срочно действовать. Третий день, сказала тетя Оля, неужели она три дня тут валяется! Так Алевтина с Сашей, того гляди, ведь вернутся, если уже не вернулись! Кинутся искать ее! Ой-е-ей! Елена в изнеможении опустилась на сундук. И как она на глаза им покажется?! Что она родной дочери скажет?! Никто ни за что, никогда ей не поверит. Придется теперь жизнь коротать бобылкой. И дочь она потеряла, и внука… Ой, дура стара-я! Нет, уже не старая. Хоть и дура. И не время себя казнить, раньше надо было думать! А теперь чего ж… Проба! Вот тебе и попробовала, хлебнешь горя-то с этой молодостью липовой. Побирушкой станешь, беспризорницей, бомжихой на старости лет. Без куска хлеба останешься. Нет, нет и нет, надо что-то придумать, не может быть, чтоб выхода не было. Но сперва надо одеться, чего голяком-то бегать по избе. Вдруг она вспомнила про опухоль в левой груди и стала нащупывать ее – какая там, граждане, опухоль! У нее и груди-то не было, не то что опухоли! Елена всхохотнула! Ну что ж, вот и вылечилась, хоть какая-то польза от пионерского возраста. Хоть про это не думать теперь. А сколько других забот! Господи! Лучше бы больной оставалась да старой – все же какая-то определенность. И потом, может, у нее и не рак был… Да что там не рак – теперь-то что уж обманывать себя: конечно, рак. Самый настоящий рак. Померла бы, как пить дать, не сегодня-завтра. А теперь будет жить и жить, жить и жить! Елена вдохнула в себя воздух, который проник, ей показалось, до самого донышка легких. Хоть и без пенсии, хоть и без документов, хоть и побирушкой! Жить и жить! «Прибьют где-нибудь бездомную-то – да и дело с концом», – шепнул кто-то внутри. Почему – бездомную? У нее, слава богу, квартира есть двухкомнатная, хорошая. «А в квартиру-то тебя пустят?» – опять ядовито спросили изнутри. Но Елена махнула на старуху-вопрошательницу рукой. Пора было одеваться, чего сиднем-то сидеть. Еще придет кто-нибудь, не ровен час…

Ее вещи остались там, на крыше богатырской хатки. Елена подошла к сундуку бабушки Медеи, вытянула с-под низу пожелтевшее креп-жоржетовое платье с выгоревшими листочками, надела на себя: широко, конечно, подвязалась пояском, ничего, сойдет за третий сорт! Накинув на плечи шаль, валявшуюся на лавке, Елена вышла на улицу – и аж зажмурилась от ослепительного весеннего солнца. Голова закружилась, как после долгой болезни, – чтоб не упасть, она схватилась за подвернувшиеся ветки плюща, опутавшие веранду. Пошла потихоньку за дом, к обрыву, к богатырской хатке.

Приблизившись к дольмену, Елена оторопела: ванна с молоком была на месте, а старая раскидистая ива, росшая возле богатырской хатки, исчезла, будто корова языком слизала. Что же это, куда дерево-то подевалось? Если бы его срубили, остался бы пенек, но и пня не было, зато она увидела крохотный, от земли в один вершок, прутик. Елена зачем-то подергала прутик – и… выдернула. Она ничего не могла понять, потом решила, что, видимо, выплеснула как-то молодильную молочную смесь, которая попала на ствол дерева и на корни, – вот дерево и помолодело, так же, как она. А куда же девалась вертишейка? Бедная вертишейка! Несладко ей пришлось: Елена представила, как дерево вдруг стало со страшной скоростью расти книзу, листья сворачивались и исчезали прямо на глазах, так же, как ветви, р-раз! – и вертишейкино гнездо оказалось на земле, нос к носу со всякими опасностями. Елена внимательно осмотрела землю и обнаружила чуть в стороне, в траве, тоненькие скорлупки. Откуда скорлупа-то? Значит… значит, и птица помолодела! Еханый бабай! Вертишейка, к стыду своему, превратилась в яйцо, а яйцо, конечно, досталось на обед хищному ворону. Кстати, где он? А что же тогда стало с птенцами вертишейки, которые сидели в гнезде? Во что могли превратиться птенцы после того, как мать их стала яйцом, Елена даже думать не стала.

Молоко, застоявшееся в ванне, свернулось, не молоко уже это было, а чистая киммерийская простокваша. Куда же ее девать? Она сходила за ведром и принялась выплескивать простоквашу в обрыв, с глаз долой. А потом, поднатужившись, опрокинула ванну с остатками кислого молока, облив стену богатырской хатки, попало и внутрь, в круглое оконце. Елена заглянула во тьму. Ворон там, конечно, не летал. Она огляделась вокруг, даже позвала: «Загре-ей», – опять вздрогнув от звука детского голос ка, который выходил из ее горла. Ворон не откликался. Елена стащила с крыши дольмена свою одежду и попыталась примерить: все оказалось велико, в штаны можно засунуть четырех таких «девочек», неужто она к старости из пигалицы превратилась в жиртрест, просто не верится. В трусах пришлось затянуть резинку, чтоб не свалились. Ничего не годилось для носки, но туфли-отопки пришлось обуть, хоть и широкие, но других-то все равно нету: до того, чтоб ходить босиком, она еще не докатилась.

Дома все сложила в полосатую сумку, не забыв сунуть туда же Медеину книгу; расчесалась без зеркала – она побаивалась глядеть на себя – и захлопнула дверь. Ключ оставила на прежнем месте, в дупле старой груши, которая уже отцветала.

С горы ее свез на своем «газике» Галактион, она сказалась Елениной внучкой. Хорошо, что не пришлось спускаться вниз, километра три, считай, если не больше, на не привыкших еще к ходьбе новых ногах. Добравшись до города, Елена поехала прямиком к себе на квартиру. Только в хлебный заскочила по пути – брюхо-то подвело, молодой, растущий организм требовал пищи: купила буханку и принялась на ходу обгрызать коричневую корочку – вспомнились старые привычки!

Под окнами дома остановилась в нерешительности. Время было дневное, рабочее, никто из соседей ее не должен увидеть. Вот только соседка по площадке Тоня, тоже пенсионерка, все дни проводившая дома, могла застигнуть. Но чего уж тут размышлять, пора действовать. Елена быстро поднялась по лестнице на второй этаж, ключ у ней был наготове, открыть собственную дверь – секунда! Сунула ключ в замочную скважину – и была такова! Кажется, никто ничего не заметил. Ну, все, теперь можно передохнуть. Сверив идущие по телевизору передачи с написанными в программке, она определила, какое сегодня число. Алевтина с Сашей должны были вернуться именно в этот день! Рассиживаться опять некогда. Она сготовила поесть и только взялась за ложку, как услышала звонок. Звонил телефон. Но брать трубку было нельзя, она ответит не своим голосом, и на том конце провода ее не узнают. Скажут, в квартире чужой человек! Телефон опять зазвонил и звонил, с небольшими промежутками, не переставая. Потом резко замолчал. Елена, успев под телефонную трель наспех поесть, больше давилась, чем ела, стала собираться. Никто, кроме Алевтины, не мог так настырно звонить. Наверно, они уже приехали! На звонки она не отвечает, сейчас нагрянут сюда. У Саши есть ключ. Хорошо, если дочь звонила со своей квартиры или из корпункта, а если они уже в дороге, и звонила по мобильнику (хорошо, у ней дареный мобильник сломался). А может, из поезда звонит, может, они в пути еще, ничего с этим дебильником не поймешь! Елена огляделась: документы ей ни к чему, деньги сунула в карман. Подержала в руках сберкнижку – и бросила, все равно никто ей денег не выдаст, хоть и проработала она в сберкассе, на соседней улице, почитай, всю жизнь, и там еще оставался кое-кто из прежних сотрудниц, знавших ее, да какой в этом толк – теперь, когда ее родная дочь не узнает, не то что сослуживцы… Вот не перевела деньги на карту – теперь страдай! Драгоценности: тоненькое обручальное колечко, пару перстеньков (один с рубином, другой с аметистом), серебряную цепочку с кулоном (оправленный в рамку витого черненого серебра кусок янтаря, мужнин подарок к сорокалетию), лежавшие в деревянной шкатулке, спрятанной на антресолях, – прихватила с собой. На черный день берегла, вот он и наступил, черный-то денечек. Надо взять какую-то одежду на смену, но какую? Выбрала на случай холодов – ведь неизвестно, придется ли вернуться когда-нибудь в собственную квартиру, – пиджак десятилетней давности, тогда она была еще не такая толстая… тьфу, какая же она толстая… худоба. Бегая по квартире туда да сюда, Елена промелькивала в трельяже, но старалась прямо в зеркало не смотреть. Но тут быстро подошла – чего уж теперь, все равно придется привыкать к себе… такой.

Из зазеркалья на нее глядело гладкое и чистое, без единой морщинки и складочки детское, чуть длинноносое личико с упрямым подбородком. Елена вспомнила: ведь ей исправляли неправильный прикус, она носила когда-то скобу, после чего подбородок перестал выдаваться вперед. В каком же это классе было? Но глаза смотрели совсем не по-детски, в них читался настоящий Еленин возраст, и оттого лицо казалось отталкивающим. Волосы оказались без химической завивки, не крашеные, золотисто-русые, густые, но короткие, как были у старухи. Елена поймала себя на том, что назвала себя, бывшую, старухой. Шестьдесят шесть лет… какая же старуха?! Никакая не старуха! Но детское личико в зеркале и упрямо выпяченный подбородок твердили: старуха, старуха! Медеино платье висело на ней мешком, из-под подола торчали две палочки-ножки, ступни были повернуты носками внутрь, Елена, поглядев на свои ноги, поставила пятки вместе, носки врозь и отворотилась. Скорее всего, она даже еще не девушка.

Перед тем как выйти из квартиры, Елена поглядела в глазок: никого. Быстро захлопнула дверь снаружи и только стала поворачивать ключ, как услышала скрип и, обернувшись, увидела соседку Тоню, которая стояла на пороге своей квартиры и пристально глядела на нее. Ничего хорошего этот взгляд не предвещал.

– А ты кто такая? – спросила соседка, подходя вплотную и нависая над ней, – ну, конечно, она, кроме всего прочего, и ростом стала меньше, еще неделю назад они с Тоней были вровень.

– Квартирантка, – сказала первое попавшееся Елена, хотя уж кому, как не Тоне, знать, что она не пускает квартирантов, даже отдыхающих лет десять как перестала пускать, с тех пор как ее обворовали. Конечно, сейчас Тоня и вспомнила эту тысячу раз пересказанную ей историю, опять, мол, обворовывают.

– Ага, значит, квартирантка! А сумка-то у тебя Еленина! – заметила настырная соседка.

И зачем только она общалась с ней, вот ведь глупая, сидела бы дома, а не таскалась по соседям.

– Ну-ка, показывай, чего в ней! – Тоня одной рукой вцепилась ей в плечо, а другой в сумку, вот ведь стерва бдительная, пользуется тем, что сильнее ребенка.

– Не имеете права! – пронзительно запищала Елена. – Меня в магазин послали и дали эту сумку, чего вы щиплетесь, отпустите сейчас же, а то заору!

Последний аргумент странным образом подействовал, и соседка отпустила плечо, может, Тоня сама хотела орать, звать на помощь, а то, что предполагаемая воровка тоже хочет орать, сбило ее с толку. Елена, освободившись от соседских тисков, нарочно медленно стала спускаться по лестнице, хотя ей очень хотелось побежать. Она спиной, едва прикрытой креп-жоржетом, чувствовала недоверчивый Тонин взгляд. Перепрыгнув внизу через три последние ступеньки, Елена увидела входящих в дверь подъезда Алевтину и Александра: ой, как загорели! Следом шел замешкавшийся в дверях, верный оруженосец Витя Поклонский, правда, без камеры. Она вжала голову в плечи. Они переговаривались промеж собой, а на нее и внимания не обратили. Елена услышала Алевтинины слова:

– Я чувствую, что-то случилось.

– Не гони лошадей, Аля, – говорил Поклонский. – Ну что с ней может случиться?

Его взгляд равнодушно скользнул по ней, по той, с которой случилось, ох как случилось! Сейчас они встретятся с Тоней, и она им доложит про подозрительную девчонку с Елениной сумкой… Выйдя из подъезда, Елена пустилась бежать не разбирая дороги. Она-то пешая, они – на колесах: телевизионная «Волга» стояла неподалеку от подъезда, под платанами.

Елена постаралась убраться как можно дальше от дома. Вечерело. Она присела на край подвернувшейся скамейки, стоявшей под развесистой финиковой пальмой, со стволом, похожим на ананас, и стала думать, куда ей, бедной молодке, теперь деваться. Вот история: еще посадят за ограбление собственной квартиры, как малолетнюю преступницу. Хоть обратно в ванну полезай. А что это даст? Про то, как вернуть утраченную старость, в несгоревшей книге ничего не говорилось.

Скамейка стояла хоть и неподалеку от вокзала, но в укромном месте. Высокая железнодорожная платформа заканчивалась ступеньками; перед глазами были перепутанные железнодорожные пути. У низких семафоров зажглись круглые зеленые глаза. Елене даже на билет не хватало, разве только до ближайшего Краснодара, в один конец. А туда зачем? Кто там ее ждет? Мимо, набирая ход, работая черными лоснящимися локтями железных колес так, что никакому африканскому бегуну и не снилось, с грохотом и стуком, обдав ее пыльным ветром, пронесся поезд.

Елена протерла запорошенные глаза: рядом с ней, на другом конце скамейки, сидел непонятно откуда взявшийся гигантского роста господин, видимо, нерусской национальности: в огромной кепке-«аэродроме», надвинутой на самые глаза и завязанной под подбородком черными веревочками, которые были пришиты к краям, из-под кепки торчали во все стороны темные, довольно длинные, всклокоченные волосы, завивавшиеся на концах в крутые кудри. Господин (видать, из соседней республики) одет был в клетчатую рубаху, лопавшуюся на выпуклой груди, и в синие спортивные штаны, разошедшиеся по всем швам и доходившие только до колен; а на ногах ничего – сосед по скамейке оказался бос. Елену потрясли его ступни, достававшие, ей показалось, до самых рельсов, как только поезд их не отдавил. Прямо баскетболист какой-то! Да какой баскетболист – бомж. Елена потянула носом – но учуяла только тонкий аромат распускавшейся где-то азалии. Но бомж был настоящий громила. Елена отодвинулась на самый край. Ребенка-то всякий обидеть может. Тут он кашлянул так, что Елена подскочила, и повернулся к ней.

– Барышня! – произнес бомж громовым голосом, запрятанным в пустую бочку грудной клетки. – Милая барышня!

Лицо его показалось Елене настолько несообразным, что она как ошпаренная подхватилась и припустила что есть духу по направлению к вокзалу, боясь услышать за спиной топот чудовищных ног, но слышала только:

– Гражданка! Мамзель! Госпожа! Сударыня! Товарищ! Сестричка! Ученица!

Елена вбежала под крыло остановки, приютившее тучу возвращавшегося с работы народа, и дождалась вместе со всеми маршрутку.

Автобус проезжал мимо вокзала, она увидела в окно, сквозь вереницу людей, кипарисов, киосков, пальм, что скамейка у железнодорожных путей пуста. Громила-бомж исчез.

Елена доехала до Сочи, вышла на первой попавшейся остановке и побрела куда глаза глядят. Тут, увидев на углу киоск с пирожками, она поняла, как проголодалась, купила и пирожков, и хачапури, в магазинчике рядом – йогурт с кефиром и пошла, уминая пирожок, от Курортного проспекта вниз, к Зимнему театру. По правую руку осталась местная телестудия – место прежней Алевтининой работы.

Елена обошла здание Зимнего театра кругом. И с торца, чуть в стороне, увидела густые заросли бамбука. Она двинулась в глубину зарослей и обнаружила в середине бамбуковой рощицы небольшую полянку, как раз, чтоб уместиться человеку в лежачем положении. Тут валялась и упаковка из-под молочной продукции, и пустые водочные бутылки: знать, кто-то уже облюбовал это место до нее. Елена с опаской вглядывалась в бамбуковые джунгли, но никого не увидела. И бамбуковая листва шелестела так доброжелательно, и ей так не хотелось уходить отсюда, искать новое место ночлега. Здесь она была в центре города и в то же время в центре бамбукового леса. Она вдруг отчетливо вспомнила параграф из учебника «Ботаники», там говорилось, что бамбук за ночь вырастает на 30 сантиметров, в Китае существовала казнь: связанного человека клали плашмя на бамбуковые ростки, и они прорастали сквозь тело. Она достала спортивные штаны и, устроив постель из свитера, пиджака и штанов, легла, накрывшись Медеиной шалью. Если бамбук вздумает расти сквозь нее, она почувствует, не привязана ведь она к этому месту.

Глядя на оплывшую с одного края луну, видневшуюся сквозь молодую листву, Елена с тоской подумала, что завтра надо идти сдаваться в приемник-распределитель, с тем чтобы ее отправили в какой-нибудь детский дом. Нет, она не хотела быть уличной бродяжкой и опуститься в конце концов до уровня тех страшных существ, которые обитают возле вокзала. Что ж, детский дом так детский дом, сама виновата!

Проснулась рано от трелей дрозда, который распевал над самой ее макушкой, – свежей и хорошо выспавшейся, будто провела ночь в мягкой, теплой постели, а не на твердой земле. Собрала свои вещички, отряхнулась и покинула свой бамбуковый ночлег. Елена вдруг поняла, куда идти: совсем даже не в детский приемник.

«Утренние новости»

Вчера в лесопарковой зоне города Сочи местный житель столкнулся в лесу с гигантской обезьяной, которая, по его словам, хотела напасть на него. Известно, что во время грузино-абхазского конфликта 1992 года обезьяны из Сухумского обезьяньего питомника разбежались, многие были убиты во время уличных боев. В питомнике содержалось около 3000 человекообразных обезьян. Часть обезьян, бежавших в горы, погибла от голода и холода, но оставшиеся приспособились к местным условиям. Жители горных селений в последнее время все чаще стали встречать их в горах.

Вот что думает об этом доктор биологических наук Г. И. Лорин: «Вполне возможно, что выжившие особи – мутанты. В восьмидесятых годах прошлого века в Сухумском заповеднике возобновили опыты по скрещиванию обезьяны с человеком, начатые еще в двадцатые годы, с тем чтобы вывести новую породу сильных людей, которые могли бы работать за двоих и воевать за четверых. По-видимому, некоторые из этих человекообразных перешли границу с Россией».

Главный лесничий господин Пеньков сказал по этому поводу следующее:

«Окрестности нашего города – самые северные в мире субтропики. Тут растут пальмы и кипарисы, замечу, посаженные людьми, но обезьян в наших субтропиках отродясь не водилось. Никакие обезьяны здесь не выживут. А мутанты – это просто сказки для глупых детей. Дорогие телезрители, приезжайте в наш город у моря, смело идите в горы и не бойтесь никаких обезьян. Людей надо бояться, а не горилл».

Алевтина Самолетова, Виктор Поклонский.

Южное бюро агентства «Национальный телефакт»

Глава 4

Вторая попытка

Сестра жила в высотке, на улице Донской. Елена нажала на звонок. Отворила дверь сама Клава, лицо у нее было опухшее, будто она рыдала неделю напролет. Уставившись на Елену, сестра с места в карьер спросила:

– Ты – ее внучка?

– Чья? – опешила Елена.

– Чья, чья – ее.

Елена, недоумевая, кивнула. Главное, попасть в квартиру, главное, чтоб дверь перед носом не захлопнули.

– За документами послали? Жениться небось хочет. Сам-то испугался прийти, коб-бель, – продолжала Клава.

Елена начала кое-что понимать: Геннадий, Клавин сожитель, видно, нашел ей замену, что случалось, увы, не в первый раз, то есть Елена теперь, по Клавиной теории, внучка новой пассии Геннадия.

– Сколько ей лет-то? – спросила Елена, оказавшись в прихожей и ставя на пол сумку.

– Кому? – обернулась Клава.

– Ну не мне же… ей, новой бабе Геннадия твоего.

– А то ты не знаешь? Твоя же бабка-то, не моя! – отвечала сестра саркастически. – Ну, говори, зачем прислали? Документы небось забрать? Сам-то испужался, ребенка отправил, коз-зел…

Елена, выйдя из полутемной прихожей на свет большой комнаты, набрала побольше воздуху в легкие и сказала проникновенно:

– Клава, а… ты меня не узнаешь?