Полная версия
Великая русская революция, 1905–1921
Земсков испытывает настолько сильные классовые чувства, что причисляет к угнетателям народа не только капиталистическую «буржуазию», заявляя, что это же верно и в отношении «всей… интеллигенции (в особенности социалистической интеллигенции)». Более того, он ощущает особое презрение к социалистам-интеллектуалам, утверждающим, что революция «руководствуется одной целью – желанием народу свободы, счастья и всякого блага»:
И как это глупо верить этим словам. Да разве народ хочет, чтобы вы пеклись о нем, заботились и т. д.? Нет, народ хочет, чтобы вы слезли с его спины. Если вы хотите народу блага, счастья и проч., то слезьте с его могучей спины, на которой вы сидите и выжимаете из него соки, не живите его трудом, не жрите чужого… Ведь народ вами угнетен и он давно знает, что все вы сидите на его спине: и дворянин, и купец, и ученый, и поэт, и журналист, и поп, и юрист – все вы с хищнической жадностью расхищаете продукты его труда. Вот отчего народ страдает и вот где корень социального зла. Для народа нужно только, чтобы вы, паразиты, не сидели на его спине, а уж как он, освобожденный от вашего ига, будет управляться, заботиться – не ваше дело. Но, наверное, можно сказать, что создавать государство ему будет незачем… Прошу не окрестить меня именем анархиста: я не анархист – я свободный от предрассудков пролетарий[40].
10В наших прогулках по революционному Петрограду нам наверняка захотелось бы нанести визит писателю Максиму Горькому. Скажем, мы могли бы отдохнуть в его квартире (он привечал у себя самых разных людей) и поинтересоваться его мнением о революции и смысле свободы. Горький, один из самых влиятельных представителей общественности в России, особенно грамотного простого люда и интеллектуалов левого толка, сам много бродил по свету в поисках сюжетов. Происходя из рядов провинциального среднего класса, в молодости он исходил Россию и перепробовал всевозможные занятия, побывав в том числе подмастерьем и мальчиком на посылках в иконописной мастерской, помощником повара на волжском пароходе, строительным рабочим, помощником продавца на базаре и газетным репортером. Познакомившись с членами нелегального студенческого кружка в Казани, он заинтересовался социалистическими идеями. Но в первую очередь он был крупным писателем – одним из самых популярных писателей в России того времени, причем особую известность ему принесли рассказы и пьесы о неприкаянных плебеях, ведущих бродячий образ жизни на дне общества. По взглядам он был близок к большевистской партии, которой нередко оказывал финансовую помощь, и к самому Ленину, хотя и не спешил формально вступать в ряды партии.
Весной 1917 г. Горький основал в Петрограде газету «Новая жизнь». Его личная редакторская колонка называлась «Несвоевременные мысли», так как Горький считал себя глашатаем неудобной правды, голосом совести в революционном лагере. Он часто с гордостью называл себя «везде еретиком»[41]. Первый номер газеты вышел 1 мая, в День международной солидарности трудящихся (18 апреля по российскому календарю). В первой передовице Горький обратился к своей излюбленной теме: взаимоотношениям между «революцией и культурой», между политическими переменами и интеллектуальной и нравственной жизнью общества и индивидуумов. Он полагал, что в основе этих взаимоотношений лежит свобода. Горького беспокоило опустошительное наследие самодержавия, бюрократии и насилия и особенно его последствия для человеческого духа. Кроме того, он предупреждал, что свержение монархии, сумевшей дать стране лишь отрицательную волю, неспособно духовно излечить русских людей и даже может еще глубже загнать болезнь «внутрь организма»[42]. Он продолжил эти размышления в своей второй колонке, утверждая, что для того, чтобы новая свобода стала подлинной свободой, необходимы грандиозные преобразования:
Новый строй политической жизни требует от нас и нового строя души.
Разумеется, в два месяца не переродишься, однако чем скорее мы позаботимся очистить себя от пыли и грязи прошлого, тем крепче будет наше духовное здоровье, тем продуктивнее работа по созданию новых форм социального бытия.
Мы живем в буре политических эмоций, в хаосе борьбы за власть, эта борьба возбуждает рядом с хорошими чувствами темные инстинкты. Это – естественно, но это не может не грозить некоторым искривлением психики, искусственным развитием ее в одну сторону. Политика – почва, на которой быстро и обильно разрастается чертополох ядовитой вражды, злых подозрений, бесстыдной лжи, клеветы, болезненных честолюбий, неуважения к личности…[43]
Опасения Горького подтвердились несколько дней спустя, 21 апреля, когда на Невском проспекте, в самом сердце Петрограда, произошел кровавый инцидент, в ходе которого три человека были убиты и еще несколько получили ранения из-за стрельбы, начатой неизвестным во время столкновения между демонстрантами и солдатами. Горький не столько стремился найти виновных в этом кровопролитии, сколько был озабочен ситуацией вседозволенности, угрожавшей подлинной свободе:
Светлые крылья юной нашей свободы обрызганы невинной кровью…
Преступно и гнусно убивать друг друга теперь, когда все мы имеем прекрасное право честно спорить, честно не соглашаться друг с другом. Те, кто думает иначе, неспособны чувствовать и сознавать себя свободными людьми. Убийство и насилие-аргументы деспотизма…
Великое счастье свободы не должно быть омрачаемо преступлениями против личности, иначе – мы убьем свободу своими же руками.
Надо же понять, пора понять, что самый страшный враг свободы и права – внутри нас: это наша глупость, наша жестокость и весь тот хаос темных, анархических чувств, который воспитан в душе нашей бесстыдным гнетом монархии, ее циничной жестокостью.
Способны ли мы понять это?
Если не способны, если не можем отказаться от грубейших насилий над человеком – у нас нет свободы. Это просто слово, которое мы не в силах насытить должным содержанием[44].
К чему же сводится «должное содержание» «свободы»? Одного лишь устранения ограничений явно недостаточно. Свобода должна быть «насыщена» позитивными целями – в первую очередь преодолением морального и эмоционального ущерба, причиненного как жестоким прошлым, так и неустроенным настоящим. Горький помещает в центр этой идеи человека, «я», индивидуума в обществе – то, чему соответствует часто употреблявшееся им русское слово «личность». Это понятие еще с середины XIX в. стало для русских мыслителей ключевым словом, обозначающим существование и ценность внутреннего, но неизменно обладающего социальной природой «я»: первооснову всякого индивидуума, дающую начало равному и естественному чувству достоинства всех людей, а соответственно, и естественному всеобщему равноправию. Как таковое понятие личности превратилось в мерило для оценки – и осуждения – ущерба, вызываемого политическими и социальными условиями, ведущими к человеческой деградации, шла ли речь об экономической и политической отсталости России или об опыте стремительной индустриальной и городской модернизации[45].
Горький разделял убеждение в том, что свобода должна защищать и обогащать личность и что для этого требуется не только преодоление внешних ограничений, наложенных на индивидуума, но и создание социальных условий, которые бы позволили индивидууму процветать как самому по себе, так и в качестве члена общества. Такая свобода требует преобразования разума и души, «ликвидации» интеллектуальных и моральных следов несвободного прошлого. С течением времени эта идея могла привести к суровым последствиям: что касается лично Горького, она отчасти объясняла, почему он поддерживал сталинскую модернизацию-революцию сверху и изъявлял потребность в «инженерах человеческой души». Но сейчас, в 1917 г., Горький придерживался восходящего к XIX в. либерального убеждения в том, что истинная, или «настоящая», свобода требует «признания» «свободы других». Этим и объясняются отвращение и гнев, который вызывали у Горького случаи уличного насилия, представлявшие собой покушение на чужую свободу и права. Однако таким революционерам, как Горький, либеральные определения свободы все же казались слишком скромными и узкими: свобода не сводится к одному лишь признанию свободы других; свобода должна нести с собой позитивные изменения, «новую жизнь» для общества и для индивидуума, чудесное новое начало.
11Ближе к концу той весны отправившись в Москву, мы постарались бы найти великого писателя-модерниста Андрея Белого и обнаружили бы, что он работает над серией эссе о революции, опубликованных под конец того года под названием «Революция и культура» – тем же самым, которое избрал Горький для своей первой передовицы в газете «Новая жизнь». Белый, совсем недавно издавший блестящий роман «Петербург» (1916), воспринимал революцию как стихийную силу природы:
Как подземный удар, разбивающий все, предстает революция: предстает ураганом, сметающим формы… Революция напоминает природу: грозу, наводнение, водопад; все в ней бьет «через край», все – чрезмерно[46].
Но это яростное сокрушение пределов можно сравнить и с рождением новой жизни:
В механическом взгляде на жизнь революция – взрыв, обрывающий мертвую форму в бесформенный хаос; но ее выражение иное: скорее она есть давление силы ростка, разрыванье ростком семенной оболочки, пророст материнского оргазмнизма в таинственном акте рождения[47].
Словарь Белого (включая гендерно окрашенные образы разрушения и созидания) основывается на символистских теориях и мистической философии, но в то же время и на популярных образах революции как весны, разрушительных бурь, возрождения и новой жизни.
В каком-то смысле Белый дает ответ на обеспокоенность Горького тем, что свирепые эмоции и деяния являются угрозой для свободы:
Акт революции двойственен; он – насильственен; он – свободен; он есть смерть старых форм; он – рождение новых; но эти два проявленья – две ветви единого корня… толчок революции – показатель того, что младенец взыгрался во чреве. Революционные силы суть струи артезианских источников; сначала источник бьет грязью; и – косность земная взлетает сначала в струе; но струя очищается; революционное очищение – организация хаоса в гибкость движения новорождаемых форм.
Таким образом, не надо бояться хаоса и неопределенности, вызванных революцией:
Первый миг революции – образованье паров, а второй – их сгущение в гибкую и текучую форму: то – облако; облако в движении есть все, что угодно: великан, город, башня; в нем господствует метаморфоза; на нем появляется краска; оно гласит громом; громовые гласы в немом и бесформенном паре есть чудо рождения жизни из недр революции[48].
Рождающаяся в итоге новая жизнь представляет собой ничто иное, как «царство свободы». Белый уделяет большое внимание этой идее, восходящей, разумеется, к иудео-христианскому пророчеству о пришествии мессианского «царства Божьего» или «царства свободы». Как мы уже видели, у Маркса и Энгельса эта идея преобразовалась в определение революции как «скачка из царства необходимости в царство свободы», скачка из существования, диктуемого материальными ограничениями, наложенными природой и историей, к радикально новой жизни, где человеческие поступки будут определяться желаниями и возможностями и люди впервые в истории смогут «вполне сознательно сами творить свою историю»[49]. Непосредственным источником вдохновения для Белого служил Лев Толстой, в своем памфлете 1894 года «Царство Божие внутри нас» утверждавший, что отнюдь не государственная или церковная власть, а одни лишь знания открывают путь к искуплению, к справедливому и подлинно свободному обществу[50].
Белый идет еще дальше. Он говорит о революционном прыжке в первую очередь применительно к сфере искусства, заявляя о необходимости вырваться «из необходимости творчества в страну свободы его». Он развивает мысль Толстого: «царство свободы – уже в нас! Оно будет вне нас!»[51] И это относится отнюдь не только к искусству:
Первый акт творчества есть создание мира искусства; акт второй: созиданье себя по образу и подобию мира; но мир созданных форм не пускает творца в им созданное царство свободы; у порога его стоит страж: наше косное «я»… Акт третий: вступление в царство свободы и новая связь безусловно свободных людей для создания общины жизни по образу и подобию новых имен, в нас таинственно вписанных духом[52].
В отношении того, каким образом удастся войти в это «царство свободы», Белый расценивает марксистскую метафору скачка как слабую и ущербную:
Революция духа – комета, летящая к нам из запредельной действительности; преодоление необходимости в царстве свободы, рисуемый социальный прыжок не есть вовсе прыжок; он – паденье кометы на нас; но и это падение есть иллюзия зрения: отражение в небосводе происходящего в сердце[53].
Подобно комете Галлея, которая породила в России значительный общественный интерес (и страх), когда в 1910 г. приблизилась к Земле[54], этот образ революции как кометы может быть истолкован как аргумент о чудесной реальности, о невероятной, но подлинной реальности, скрывающейся за фактами нормальной, повседневной жизни. Однако, как объясняет Белый, этот будущий мир свободы, эта более правдивая, но чужеродная реальность – не внешняя сила, пришедшая из глубин космоса, а «образ наш внутри нас, как звезда; он – не видим; он дан в пучке блесков»[55]
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
На протяжении первой половины юбилейного 2017 года я читал курс о русской революции в мужской тюрьме штата Иллинойс. —Прим. авт.
2
Ronald Grigor Suny, “Revision and Retreat in the Historiography of 1917: Social History and its Critics,” Russian Review, 53/2 (April 1994): 167.
3
См.: Ronald Grigor Suny, “Toward a Social History of the October Revolution,” American Historical Review, 88/1 (February 1983): 31–52; Suny, “Revision and Retreat”; Steve Smith, “Writing the History of the Russian Revolution After the Fall of Communism,” Europe-Asia Studies, 46/4 (1994): 563–78; Edward Acton, “The Revolution and its Historians,” in Edward Acton, Vladimir Cherniaev, and William Rosenberg (eds), Critical Companion to the Russian Revolution (Bloomington, IN, 1997), 3–17; Mark D. Steinberg, Voices of Revolution, 1917 (New Haven, 2001), 1–35; Sheila Fitzpatrick, The Russian Revolution, 3rd edn (Oxford, 2008), 4–13; S. A. Smith, “The Historiography of the Russian Revolution 100 Years On” и Boris I. Kolonitskii, “On Studying the 1917 Revolution: Autobiographical Confessions and Historiographical Predictions,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, 16/4 (Fall 2015): 733–68.
4
Martin Jay, Songs of Experience: Modern American and European Variations on a Universal Theme (Berkeley, CA, 2005), 401-9.
5
Это противопоставление восходит как минимум к «Песням невинности и опыта» Уильяма Блейка (1789).
6
Joan Scott, “The Evidence of Experience,” Critical Inquiry, 17 (Summer 1991): 797.
7
См.: E.H.Carr, What is History? (London 1961); Joyce Appleby, Lynn Hunt, and Margaret Jacob, Telling the Truth about History (New York, 1994); Richard Evans, In Defense of History (New York, 1999); Lynn Hunt and Victoria Bonnell, Beyond the Cultural Turn (Berkeley, CA, 1999); Charles Megill, Historical Knowledge, Historical Error: A Contemporary Guide to Practice (Chicago, 2007); Lynn Hunt, Writing History in the Global Era (New York, 2014).
8
Walter Benjamin, “Paris, Capital of the Nineteenth Century: Exposé [1939],” in Walter Benjamin, The Arcades Project, tr. Howard Eiland and Kevin McLaughlin (Cambridge, MA, 1999), 14.
9
См.: Jay, Songs of Experience, 11–12, 224–9, 340–1, и passim.
10
О. Гридина. Зеркало не виновато // Газета-копейка. 31.10.1910. С. 3.
11
Кристофер Уилер, редактор из Oxford University Press, составивший план серии «Оксфордские истории», предложил, чтобы книги из этой серии начинались с «ключевого документа (или, может быть, нескольких документов) как резко сфокусированной встречи с темой книги и своеобразного обрамления дальнейшего текста. Суть в том, чтобы привлечь внимание читателей к какому-либо поразительному архивному документу, ярко показывающему значение данной темы и раскрывающему целый диапазон аналитических возможностей – как знакомыми, так и неожиданными и даже жутковатыми способами». Выражаю ему благодарность за эту идею.
12
“Lauds Journalists as True Historians,” New York Times, 19.12.1930 (выступление Джона Финли, заместителя редактора New York Times).
13
Хронологические определения «революции», приводящиеся у разных авторов, обосновываются многими из них. См., например: Fitzpatrick, The Russian Revolution, 1–4. См. также выборку исторических работ в библиографии.
14
И. А. Бунин. Окаянные дни. М., 2013. С. 4.
15
Bessie Beatty, The Red Heart of Russia (New York, 1918), 8. Этот словесный потоп поразил и Джона Рида, еще одного американского журналиста, прибывшего тем летом в Россию. См.: Джон Рид. 10 дней, которые потрясли мир (М., 1957), 36.
16
Политика и экономика//Русские ведомости. 19.09 (2.10).1917. C.3.
17
Женский вестник. 3.03.1917. С. 1. Цит. по: Rochelle Goldberg Ruthchild, Equality and Revolution: Women’s Rights in the Russian Empire, 1905–1917 (Pittsburgh, PA, 2010), 223.
18
Svetlana Boym, Another Freedom: The Alternative History of an Idea (Chicago, 2010), 78-9. См. также наиболее авторитетные и влиятельные из русских толковых словарей: словарь Владимира Даля и словарь Дмитрия Ушакова.
19
Наиболее влиятельными работами, в которых разбираются эти различия и противоречия, являются: Isaiah Berlin, “Two Concepts of Liberty” (1958), in Berlin, Four Essays on Liberty (New York, 1990), и Hannah Arendt, “What is Freedom?” (1958), in Arendt, Between Past and Future (New York, 2006).
20
Arendt, “What is Freedom?” 165-9.
21
В. Беньямин. О понятии истории (1940)//Беньямин. Учение о подобии. М., 2012. С. 237–250; Michael Lowy, Fire Alarm: Reading Walter Benjamin’s ‘On the Concept of History’ (London, 2005).
22
Беньямин. О понятии истории. Особ. с. 246 и 249 (тезисы XIV и A). См. также: Löwy, Fire Alarm, 87–9, 99–102.
23
Ф. Энгельс. Анти-Дюринг. Отдел третий (Социализм). II (Очерк теории)//К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. 2-е изд. Т. 20. М., 1961. С. 295- Аналогичную аргументацию можно найти в: К. Маркс. Капитал. Кн.3. Гл. 48//К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 25. Ч. II. М., 1962. С. 385–387. См. также: Andrzej Walicki, Marxism and the Leap to the Kingdom of Freedom: The Rise and Fall of the Communist Utopia (Stanford, CA, 1995).
24
М. Городецкий. На Новый год // Газета-копейка. 1.01.1917. С. 3.
25
П. Борчевский. В 1917 году // Ежедневная газета-копейка. 1.01.1917. С. 1.
26
Солдаты идут…// Ежедневная газета-копейка. 6.03.1917. С. 3.
27
Б. Весна России //Ежедневная газета-копейка. 11.03.1917. С. 1.
28
Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 1244. Оп. 2. Д. 31. Л. 43–44 об.
29
Кроме того, выражаю благодарность Борису Колоницкому и Элле Сагинадзе за помощь при поиске изобразительного материала и получении разрешений на воспроизведение рис. 2 и 3.
30
Ruthchild, Equality and Revolution, 218-23; Choi Chatterjee, Celebrating Women: Gender, Festival Culture, and Bolshevik Ideology (Pittsburgh, PA, 2002), ch. 2.
31
А. Коллонтай. Работницы и Учредительное собрание //Правда. 21.03.1917. С. 3.
32
Лига равноправия женщин //Смоленский вестник. 9.03.1917. С. 4. Выражаю благодарность Майклу Хики, предоставившему мне экземпляр этого текста, включенного им в собственном переводе в вышедший под его редакцией сборник: Michael С. Hickey (ed), Competing Voices from the Russian Revolution: Fighting Words (Santa Barbara, CA, 2011), 167-8.
33
Солдат Е. Андреев. Мы вместе с тобою//Работница. 10.05.1917. С. 6.
34
См.: П.Ф.Куделли. Памяти павших борцов//Работница. 10.05.1917. С. 2.
35
Mark Steinberg, Voices of Revolution, 1917 (New Haven, 2001), passim.
36
Berlin, “Two Concepts of Liberty,” 154–166. Более старым и не менее влиятельным аргументом служит выдвинутая Г. В. Ф. Гегелем концепция «признания» (Anerkennung), развиваемая в его «Иенских лекциях» 1805–1806 гг. Речь идет о «признании» «личности», «бытия», «воли» и «существования» индивидуума в качестве элементарной человеческой потребности.
37
ГАРФ. Ф. 6978. Оп.1. Д. 354. Л. 106.-2 (рукописное обращение в Петроградский совет от Матвея Фролова).
38
См., например, резолюцию рабочих завода «Старый Парвиайнен» от 13.04.1917 в: Steinberg, Voices of Revolution, 95.
39
Berlin, “Two Concepts of Liberty,” 154–170.
40
ГАРФ. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 296. Л. 39-45об.
41
М. Горький. О полемике //Новая жизнь. 25.04 (8.05).1917. С.1.
42
М. Горький. Революция и культура //Новая жизнь. 18.04 (1.05).1917. C.1.
43
М. Горький. Несвоевременные мысли // Новая жизнь. 20.04 (3.05).1917. С. 5.
44
М. Горький. Об убийстве //Новая жизнь. 23.04 (6.05).1917. С.1.
45
Подробнее об этом см.: В. В. Виноградов. История слов. М., 1994. С. 271–309; Derek Offord, “Lichnost’: Notions of Individual Identity,” in Catriona Kelly and David Shepherd (eds), Constructing Russian Culture in the Age of Revolution, 1881–1340 (Oxford, 1998), 13–25; Laura Engelstein and Stephanie Sandler (eds), Self and Story in Russian History (Ithaca, NY, 2000); Mark D. Steinberg, Proletarian Imagination: Self Modernity, and the Sacred in Russia, 1910–1925 (Ithaca, NY, 2002), 2–5, 62-101.
46
А. Белый. Революция и культура. М., 1917. C.3.
47
Там же. С. 12–13.
48
Там же. С. 13–14.
49
К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 20. М., 1961. С. 295.
50
Л. Н. Толстой. Царство Божие внутри нас. Берлин, 1894.
51
А. Белый. Революция и культура. С. 17.
52
Там же. С. 24.
53
Там же. С. 30.
54
См., например: Весна. 1910. № 3. С. 23, и 1910. № 11. С. 86 (письмо Льва Толстого).
55
А. Белый. Революция и культура. С. 29.