Волчок

7

Голубой дом в три этажа, забытый между цехами бывшего завода. По краю двора проложены рельсы, уходящие в тоннель деревьев, которые давно срослись кронами. Восемь лет работаю в этом доме и каждый день собираюсь уйти навсегда.

Это прекрасная работа, о такой можно только мечтать. Здесь чисто, на подоконниках в горшках апельсины, лимоны, кумкваты. Люди разговаривают тихими голосами, словно боятся кого-нибудь разбудить. Мне нравятся эти люди, люблю за ними наблюдать, люблю их разговоры.

Отгородившись двумя огромными экранами, сидит Дмитрий, добрый молодец с гусарскими усами. Он поворачивает ко мне румяное лицо от монитора.

– Ну что, Дмитрий? Как дела ваши?

– Катастрофа! – отвечает Дмитрий с чрезвычайно довольным видом.

– Ну и что же вы так сияете?

– Привык.

Техред Нина, маленькая беспокойная женщина с добрым лицом, ходит со стопками бумаги от редактора к редактору. Каждое имя она произносит по два-три раза, точно птица:

– Лида, Лид! Валя, Валя, Валь!

Молчаливый мужчина с кудлатой бородой и маленькими живыми глазами вырезает из картона непонятные фигуры. Потом вертит, складывает, зацепляет один край за другой – и на столе появляется белая угловатая лягушка, щенок или луноход. Каждый раз, сложив новую фигуру, мужчина оглядывается по сторонам с мрачным торжеством.

На этой работе мне все по душе, особенно поездки в типографию. Люблю следить за печатником, хищно вглядывающимся в «кресты» через увеличительное стекло или намазывающим шпателем на валик блестящий мед солнечно-желтой или ленивой синей краски. Люблю слушать ногами дрожь работающих станков и следить за шелестом напечатанных листов, мягко опадающих на поддон. Люблю вес и запах свежих книг, особенно тех, которые делал сам.

Прекрасная работа, что ни говори! Просто она мала: я вмещаюсь в нее только на четверть, в лучшие дни – наполовину. А чем заняться остальным трем четвертям, учитывая, что на работе проходит большая часть времени?

Зато в голубом доме в коридоре третьего этажа есть окно, через которое можно выйти прямо на крышу. У крыши мягкое пружинистое покрытие, в котором слегка утопают ноги. После дождя здесь долго держатся лужи, в которых лежат рябые коричневые листья с ближних деревьев. По крыше ходишь, как по поверхности незнакомой планеты: крыша черна, как вулканическая лава, и даже в прохладные дни здесь жарко от выдохов десятка промышленных кондиционеров.

Велика ли польза от моей работы? Хоть бы раз в жизни получить на этот вопрос точный ответ.

9

Обменявшись десятком записок с Варварой Ярутич, мы договорились отправиться в Пушкинский на выставку офортов Рембрандта. Осень давно погрузилась в унылое ожидание снега, целыми днями было темно, точно перед рассветом. На земле, в небе и между ними черно блестела стылая вода. В такие дни отвыкаешь от красоты и уже не ждешь света. Только и думаешь, куда бы девать мокрый зонт, если, конечно, он у тебя есть.

В новом, с иголочки, здании Отдела личных коллекций было пустынно. На посту клевал носом полицейский, чья рация то и дело выкашливала и вычихивала неразборчивые проклятья. Вдруг в крутящейся двери кто-то забился, как в ловушке, кажется, даже сделал лишний круг. Полицейский поднял голову.

С удивлением я разглядывал эту молодую женщину. Серое мятое пальто было ей велико. Поверх пальто, поверх прибитой каракулевой шапки накинута была огромная пегая шаль. Казалось, незнакомка перевозит на себе весь имеющийся у нее запас зимней одежды. Чувствуя, что выглядит странно, она ускорила шаги и ринулась вглубь холла, плача на бегу.

– Позвольте я вам помогу, – предложил я, подойдя к ссутулившейся фигуре в углу.

Хотя я нарисовал тысячи мысленных портретов Варвары, женщина не была похожа ни на один из них. И все же ни малейшего сомнения в том, что это именно Варвара, не было ни секунды.

– Если бы я не опаздывала, то успела бы отбиться от маминого пальто.

Это звучало так, словно ожившее пальто гонялось за несчастной девушкой по всему дому. Когда я помогал ей избавиться от хищного пальто, выяснилось, что на Варино тело накинулись также три кофты: черная, кофейная и еще одна, приятного горохового оттенка. Не исключено, что кофт было больше. Злые слезы она промокнула шалью и тут же попыталась улыбнуться. Эта учтивая улыбка означала, что Варвара прекрасно помнит о хороших манерах. Дипломатическая улыбка маловата, неудобна, поэтому Варя ее пару раз поправляет-подтягивает.

Отчего-то сразу было понятно, что пристально разглядывать Варвару Ярутич запрещено, для нее это неловкость, а то и удар. Но не смотреть на женщину, с которой так давно мечтал встретиться и которую видишь в первый раз, немыслимо. Опять же, если совсем не смотреть, тоже выходит подозрительно: вроде, отворачиваясь, ты определяешь свою даму в уроды. К счастью, на выставке было на что посмотреть.

Варвара Ярутич выглядела совершенно не так, как я предполагал, но именно так, как должен выглядеть человек, чьи письма наполовину состоят из черточек и многоточий. Она не была хорошенькой, черты ее лица были вырезаны суровой твердой рукой: зеленые настороженные глаза, благородно-хищный нос, крепко сомкнутые губы и неожиданно маленькие, почти игрушечныеые уши. Небольшого роста, с фигурой стройной и ладной во всех отношениях. Надобно тут уточнить, что бывает стройность, которая являет хрупкость и видимую беззащитность женщины. Варварина стройность показывала силу – способность много работать, отплясывать танцы землян, рожать детей. При этом фигура не выглядела ни крестьянской, ни спортивно-коренастой.

У Варвары сыроватый цвет лица, русые гладкие волосы. Встречаясь со мной взглядом по пути в гардероб, она смотрела затравленно, зло и каждую секунду готова была снова заплакать.

Оказавшись в зале и увидев свет рембрандтовских гравюр, она успокоилась, ходила от офорта к офорту чинно, втянув голову в плечи, точно птица. Шаги ее были единственными звуками, громко раскатывавшимися по безлюдным музейным залам.

Офорты Рембрандта я видел много раз. Но то ли потому, что репродукции вечно перерисовывают оригинал, то ли благодаря присутствию Вари они стали намного подробнее и тоньше. Свет трепетал, ходил столбами, хлестал струями и дребезжал, из полумрака вырисовывались все новые, прежде невидимые герои, а те, кого видел неоднократно, оказались другими или занялись чем-то другим.

Стараясь не пугать Варвару, я держался на некотором расстоянии. В какой-то момент все же мы оказались перед одной и той же гравюрой.

– Посмотрите, Варя, здесь свет из облаков как на театральной сцене падает.

– Мать честная! – после небольшой паузы ответила Варвара, глядя на меня со злобной усмешкой.

Тут я скользнул взглядом по моей спутнице и вздрогнул от ужаса: в ее ухе рос клок черного меха. Как у сапожника-курда, который когда-то целыми днями сидел в будке возле метро Бауманская. По спине поскакали ледяные мурашки, но тут Варвара, обогнув меня, перешла к другому экспонату, и я увидел во втором маленьком ухе клок шерсти приятного горохового оттенка. Она сумасшедшая, догадался я. Господи, твоя воля! Поколебавшись несколько минут, все же спросил:

– Варя, ради бога, что у вас в ушах?

Нимало не смутясь, она включила улыбку профессиональной танцовщицы и ответила:

– Шерсть, Михаил. Защита от ветра и отита. Вот, стихами заговорила.

Тут я впервые услышал этот смех: так могла бы смеяться злая старуха, напудренная Пиковая дама. Сумасшедшая, как пить дать.

– Но почему один клок черный, а другой гороховый?

Надменно вздернув подбородок, Варвара произнесла:

– В тон одежде, разумеется. И отнюдь не гороховый, а горчичный.

Итак, девушка готовится идти на свидание, выбирает наряд, причесывается перед зеркалом, красит губы и заталкивает в уши разноцветную шерсть, так что та торчит из ушей крупными растрепанными кисточками. Зато кисточки подобраны в тон одежде.

10

Дождь падал медленнее, но стать снегом пока не решался. Варвара снова превратилась в небольшой холм одежды, уверенно шагающий рядом со мной. Впрочем, сейчас в этой переукутанности проступила некая величавость, притом не из нашего века и даже не из прошлого. Казалось, рядом со мной шествует опальная барышня-староверка, которая даже некрасивые вещи умеет носить только по-боярски.

В кафе было светло, точно в операционной, по-над полом гуляли посторонние сквозняки. Варя на все поглядывала неодобрительно. Подумав, снова накинула на плечи мамино пальто. Поглядывая на резкие черты ее бледного лица, я никак не мог решить, красива ли она. Возможно, мне нужно успокоиться. Хоть немного почувствовать ее доброту. В том смысле, что она не ненавидит меня и готова согласиться с моим существованием.

При появлении официантки Варвара мгновенно натянула улыбку светской львицы и милостиво кивала каждому моему слову. Не явно кивала, а колыхала головой, словно трава под легким ветром. Я спросил, кто ее родители. Про родителей Варя ничего не сказала, только охнула. Но сообщила, важно глядя в пространство за моим плечом, что среди больших собак главный – Федон.

– Среди больших? – удивился я, даже не знаю, чему сильнее: упоминанию собак в роли домочадцев или тому, что собака, похоже, не одна.

– Он масштабный, – гордо продолжала Варвара. – Ростом с медведя, спокойный, как старец.

– Варя, сколько у вас собак?

– Иногда Хват хочет стать вожаком. Хват могучий, может даже сильнее Федона. Но у Феди есть святость. Поэтому он главный. – Помолчав, она прибавила: – Шестнадцать.

«Сумасшедшая», – затверженно повторил мой рассудок.

– Чего шестнадцать?

– Псов, кого же еще.

Внимательно посмотрев на Варвару, я понял, что она не шутит, подождал мурашек, но те куда-то подевались. Вероятно, акклиматизировались в условиях непрекращающегося безумия.

– Вопрос был про вашу семью, Варя.

– Федон, Хват, Лиза, Рохля, Шум, Алмаз, Кручу, Полчаса, Кармен… Эмммм… Дикий, Цахал, Вальс, Бова.

Тут я спросил, не заводчики ли они.

– Чуть не забыла. Чушь, Маска, Вихор… Еще Герберт и другие коты. Семью не продают, Михаил. А вы что же, животных не любите?

Она смотрела на меня насмешливо. Ни малейших признаков помешательства в этом веселом волчьем взгляде не наблюдалось. Но кто-то из нас точно сумасшедший, подумал я и наконец ощутил спиной весь холод этого странного дня.

Мимикрия вторая. Черная шуба, синее кресло

1

Это ничем не напоминало роман, если я вообще помню, что такое романы. Скорее, это был военный набег, карательная операция, где роль оружия играли: злые глаза, крик, слезы. Когда мы познакомились, Варвара Ярутич была диким зверем, затравленным, забитым, больным. Не волком – бездомным псом. Она не могла говорить, задыхалась, ее обветренные руки дрожали, каждую секунду она готова была разрыдаться или убежать. Даже странно было слышать из ее уст фразу, произнесенную от начала до конца. Обычно она путала слова, махала рукой и умолкала, мучнисто серея лицом.

Надо расстаться, думал я. Сцены бешеной ревности, истерики, хлопанье дверями… Варвара бывала настолько безумна, что возникали опасения, не вредит ли ее душевному здоровью сам факт наших встреч.

Обычно по дороге от метро к дому мы делали по две-три остановки и на каждой разбирали вопрос, нужно ли было несчастной девушке тащиться в такую даль, чтобы встретить бесчувственное чудовище, которое не умеет оценить своего счастья.

– Что? Это таким лицом встречают любимую женщину? Любящий мужчина был бы счастлив, что к нему сама приехала такая девчонка. Приперлась за пятьдесят километров, в холодном электроне.

– Варечка, ты прекрасно…

– Не смей! Никогда не говори «Варечка»! – лоб прорезает тяжелая хмурая складка.

– А как?

– Можешь студенток звать варечками, балеток своих разулыбистых.

Лицо яростное. Теперь и я злюсь. Варино настроение меняется мгновенно:

– Маленький, ну прекрати! Слышишь? Медведик! Медвежатина! Неси меня! Немедленно! Ах, он не рад! Ну что же, сейчас повернусь и уеду к бабушке. Дура горемычная, притащилась за триста верст. Там Герберт глупит один, без меня, в избе с пауками, я здесь одна!

Уже на середине слова «горемычная» Варвара переходит в крик и плач. Прохожие оборачиваются. Она кричит еще некоторое время, слова путаются, взмывают на гребень яростного рева, падают в икоту. Я стою рядом, как мрачный истукан. Всхлипывая и вытирая слезы обветренной рукой, Варя говорит:

– Ап… Ап… Ф-ф-ф-ф-ф-ы-ы-ы. А-а-а-абнимай меня-а-а-а-а-а!

Обнимаю ее в той манере, в какой обычно обнимаются мрачные истуканы. Медленно, как два обозных инвалида, мы идем к дому.

Рядом с Варвариным сумасшествием я чувствую себя нетонким, неискушенным, скучным.

Я знаю, что Варя красива, но редко чувствую ее красоту. Я бесчувственный болван? Но рядом с Варей красоту окружающего мира чувствую, как никогда и ни с кем больше. Чувствительный болван? Общее в обеих формулах: я болван. Потому что только болван может не чувствовать всем телом, какой у Варвары Ярутич прекрасный нос. Филигранный, хищный, тончайших линий – произведение искусства, а не нос. Почему-то она им никогда не пользуется, а дышит ртом. У нее прекрасные глаза. Но поскольку она вечно злится, я никак не успеваю в них поглядеть с долгой нежностью.

Больше всего я люблю ее руки. Не знаю, почему у меня такое отношение к женским рукам. Тут дело не в красоте, ухоженности, не в каких-то безличных эстетических показателях. Просто руки некоторых женщин – даже тонкие, с красивыми пальцами, с прелестными ноготками – сразу и навсегда чужие, и это ничем не исправить. Они чужие, и женщина при всех своих достоинствах никогда никакого отношения к тебе иметь не будет, бог с ней, с этой женщиной. А другие руки почему-то родные. Ногти у них – точно лица, которые ты когда-то видел и снова хочешь видеть. Об этих руках можно думать, помнить, им можно сочувствовать, глядеть на них подолгу. Варварины руки – руки чернорабочего. Сильные, маленькие, ловкие, в царапинах, шрамах, пятнах краски. Ногти на пальцах выпуклые, вовсе не аристократические. Когда я вижу ее руки, сердце теплеет и хочется их целовать. Варя, замечая мой взгляд, всегда прячет руки за спину.

Ее волосы: тонкие, русые, слабые, сквозь которые просвечивает кое-где кожа. Они почти совсем не растут. Варя ходит к парикмахеру раз в полтора года – «подровнять каре». Для нее стрижка – событие более будоражащее, чем день рождения. После парикмахерской она страшно возбуждена, вертится около зеркала и меня воспринимает как зеркало, пытаясь понять, не кривое ли я.

…Ее красные сапоги и пахучую шубу.

Получается, больше всего я люблю в Варе то, за что ее можно пожалеть, в чем утешить, что взывает к защите и доброте. За то, что она в себе недолюбливает и пытается скрыть.

2

Дома Варвара освобождалась от шубы и тяжелым взглядом следила, какое впечатление на меня производит ее наряд. Даже теперь, когда прошло больше года после замужества Варвары и почти два после нашего расставания, меня трясет от волнения, стоит мне вспомнить про ее шубу. Когда-то это была роскошная черная шуба, расклешенная книзу. Варвара говорила, что ей посчастливилось купить шубу, когда у нее (у Варвары, а не у шубы) случился перерыв в вегетарианстве. Потом вегетарианство вернулось, а шуба осталась. Потому что Варвара – далеко не примитивное существо.

Издалека шуба выглядела по-боярски. Но вблизи становилось заметно, что шерсть на манжетах вытерлась, а главное, от шубы исходил какой-то странный запах. Варвара ужасно злилась на меня, когда я при виде шубы улыбался. Она вообще постоянно на меня за что-нибудь злилась.

Но шуба хищным зверем вскарабкивалась на плечики, и открывалась другая Варвара – поменьше и одетая по собственной моде. За все время она ни разу не пришла в одном и том же виде. Для того чтобы уместить все ее платья, юбки, бриджи, жилеты, рубахи, тоги, блузы, понадобился бы платяной шкаф размером с Дворец съездов. Не знаю, где она все это держала. В лесу?

Одевается Варвара Ярутич удивительно. Мне никогда не случалось видеть ее в одежде модной, повседневной, хотя бы подходящей по размеру. Ни в одном журнале не найти таких моделей, ни на одном званом или незваном вечере, ни на каком балу. Вечно что-то топорщится, развевается, торчит и нависает. Притом есть в Варвариных нарядах небрежная монументальность. И еще что-то от ручейника, строящего себе дом-мешок из веточек, стеблей и каменной крошки. Такие наряды она могла бы рисовать на своих картинах. Сарафаны с грубым крупным рисунком вышивки, черная блуза в двойном оперенье кружев по краю выреза, пиджак, расшитый узором из маленьких воронов. Стоило Варе снять шубу, начиналось ее царство. Убедившись, что я поражен, она успокаивалась, смотрела с величавой снисходительностью, как смотрят на туземца, с усилием выговаривающего слова на правильном, но ломаном языке.

Дома Варвару ждал букет гиацинтов, горечавок или горшочек с фиалками. Я всегда оставлял цветы дома, потому что на улице было уже холодно, не хотелось лишний раз мучить нежные создания. Хотя, возможно, возьми я цветы с собой, мы бы меньше ссорились по дороге.

Потом Варвара сидела в маленькой комнате и на обломках картона рисовала те самые цветы, и это были лучшие часы нашего свидания. Лицо ее смягчалось, затравленный недоверчивый взгляд сменялся хищным любованием. Лучшие часы свидания – время, которое Варя проводила с моими цветами, не со мной. Но именно тогда в моем мире учреждалась хоть какая-то гармония.

3

В коридоре второго этажа навстречу мне идет Олег Борисович, самое главное, самое таинственное лицо в издательстве. Он держится, как человек, большую часть жизни бывший невидимым и теперь с трудом приспосабливающийся к тому, что любому заметны его рост, прическа, выражение лица. Олег Борисович – могущественный властитель умов. От одного его кивка зависит, сколько дамских романов, сколько детективов, сколько книг по истории и домоводству окажется перед глазами читателей. Он решает, сколько людей должны трепетать в ожидании любви, сколько от ужаса, сколько – получать образование, сколько – готовить по рецепту домашние сырные палочки.

В то же самое время Олег Борисович – услужливый официант в трактире людских желаний. Он весь обращен в слух, он чутко вглядывается в толпы и пытается угадать, сколько людей хотят волноваться в ожидании любви, сколько – учиться, сколько – дрожать от страха, хихикать или разгадывать кроссворды.

Вероятно, именно от этого у Олега Борисовича такая улыбка – напряженная и услужливая одновременно. Кажется, улыбаться – самая трудная часть его работы. Только для самых важных, самых дорогих посетителей улыбка Олега Борисовича становится естественной, даже милой. Улыбаться мне Олегу Борисовичу нелегко. Он протягивает теплую чистую ладонь для рукопожатия, сдавленно здоровается и, прижавшись к стене, пробирается к своему кабинету. Там он сядет за огромный стол, вздохнет успокаиваясь и будет с наслаждением следить за снегопадом цифр на экране, прислушиваясь к тайным мыслям тысяч незримых покупателей.

4

Субботнее утро ликовало, одетое с иголочки солнцем и снегом. Мимо окон в сторону парка тянулись разноцветно укутанные дети и родители с ледянками, «ватрушками», санями. Восторженно лаял фокстерьер, звука не было слышно, но виднелись маленькие клубы веселого пара.

Позвонила Варвара и сбивчиво, хотя и легкомысленно спросила, не хочу ли я прогуляться с интересной спутницей по измайловскому блошиному рынку. Конечно, с радостью встречусь с тобой, отвечал я, только вот управлюсь с делами на скорую руку. За неделю квартира стала нежилой. Перед Варвариным приездом необходимо привести ее в порядок: сложить стопкой и убрать в шкаф постиранное белье, смыть с предметов семидневный ворс пыли, разобрать курганы книг. Кажется, Варе не нравится мой дом. Ничего, скоро он у меня так заблестит, что его можно будет полюбить за одну лишь опрятность.

Когда на воде в ведре вздрагивали мелкие круги, она позвонила еще раз.

– Я уже на вокзале. Может, отложишь свои козни и составишь компанию девушке? Тут солнце в фонарях.

Через час буду готов, сказал я, обещав сразу звонить.

– Девушке одной гулять среди купцов негоже. Ты идешь или я зову другого… м-м-м… компаньона?

Потом звонки шли один за другим, становясь все более напряженными. Компаньон нашелся со скоростью спичечной вспышки, на «блошке» ничего стоящего нет, и Варя едет в гости к друзьям, раз я такой бесчувственный увалень. Слышно было, что она обижена и сделает все, чтобы я понял, как сильно просчитался.

5

По мере того как человек взрослеет, он обзаводится неуязвимостью, то есть нечувствительностью к острым краям жизни: к страху, к боли, к яркой радости. У этой неуязвимости полно преимуществ, но имеется и важный недостаток: от нее нельзя избавиться по собственному желанию. Панцирь становится корой, которая отгораживает внутреннее живое от всех будоражащих, пронзительных тонкостей. Чем крепче защита, чем толще и глуше стены, тем меньше жизни внутри. Видимо, пока я по-настоящему не повзрослел, потому что порой мечтаю о неуязвимости.

Варварин телефон перестал отвечать и откликнулся уже вечером. Голос плыл и позванивал от надменности. Она все еще в гостях, слушает музыку, пьет вино. Нет, она не знает, когда освободится. Наконец мы договорились встретиться на Воробьевых горах в восемь вечера. Почему-то мысль о запасном компаньоне и походе в загадочные гости на Чистых прудах меня не так уж расстраивала. Понятно, что этот компаньон появился (если вообще появился) в отместку мне. Если бы Варвара хотела провести время с ним, она бы позвонила ему первому. И все-таки было тревожно по-весеннему, пустоты непроизошедших событий, невыстреливших праздников катили подо льдом небес, как пузыри воздуха в хрустящих лужах.

Когда я вышел из дому, совсем стемнело. В дочерна сгустившейся синеве по-зимнему сияла пастушья звезда. Все ж бежать на свидание – один из лучших способов торопиться жить. Воздух свежел витаминами холода. Звук шагов казался начальными тактами мелодии, и чувствовалось, что вот-вот вступят другие инструменты.

Стеклянные стены моста открывали вид на воду. Пассажирское судоходство уже прекратилось, река выглядела пустынно и загадочно. Я приехал минут на пять раньше. Интересно, в чем Варвара будет сегодня?

Минут двадцать волнение оставалось приятным. Не выдержал, позвонил. Кривое трезвучие мертвой флейты. Наверное, сейчас она едет в тоннеле. Волнение росло, превращаясь в разных зверей – от тварей дрожащих до неукротимых хищников. А потом все кончилось, звери задохнулись. Прождав около часа, я поехал восвояси. Холод улиц был мой брат, сильный и безразличный.

Остаток вечера я провел, думая, как легко будет не думать о Варваре. Холод был весь я. В постель лег одиноким триумфатором с надменно раздувающимися ноздрями.

6

Утром все прошло. Жизнь затевалась с нуля, жаль только полы уже вымыты. Невозможно навести порядок в моей и без того идеально упорядоченной жизни. Хоть грязи с улицы натаскивай. Нет, я не ждал звонка, зачем мне какой-то звонок? Увидев, кто звонит, я пару секунд размышлял, брать ли трубку.

С минуту после первого «алло» шумело звуками неведомой улицы молчание. После пары птичье-кошачьих писков Варвара, заикаясь и путаясь, выговорила:

– Как дела, как… ох… Ты что-то сказал, пупсик?

Спросила, можно ли, удобно ли, черт!.. м-м-м, что если она приедет. «Зачем?» – спросил я чрезвычайно спокойным голосом. Снова писк и шумное безмолвие. Если барышня считает, что со мной, да и с кем бы то ни было, можно поступать подобным образом (я старался говорить мягко, не пуская в ход высокомерия), произошла досадная ошибка. Остается только пожелать друг другу всего наилучшего. Поскольку в телефоне больше не раздавалось даже звериных или птичьих звуков, не то что вразумительной речи, я дал отбой.

Жизнь затевалась с нуля или топталась на нуле. Принципиальность, гордость, верность правилам – увы, все это больше не работало. Как теперь все будет?

Неожиданно в дверь позвонили.

В глазке-пузырьке выгибалась крошечная мутная Варя с непомерно крупной головой, повернутой в профиль. Открыв дверь, я увидел, что Варвара не одна. Рядом на четырех кривых ногах стояло маленькое деревянное создание, которое до этого, похоже, долго скиталось по городу, без дома, без родителей, без друзей, ночевало во дворах, давно утратив цвет юности, к слову сказать голубой, точнее выцветше-синий. Смятенные, сирые и бледные стояли передо мной Варвара и креслице, ожидая моего решения. Варвару я собирался пустить, а вот ее помоечного спутника предпочел бы оставить за дверью.

– Это тебе подарок, – сообщила Варвара, блуждая волчьим взглядом по потолку и стенам прихожей. – Правда великолепное?

Даже в скромной комнате кресло выглядело, как хитровский беспризорник в Георгиевском зале. Угрюмое и обиженное, всем видом оно демонстрировало пролетарскую непримиримость. Поблагодарив Варвару, я осторожно поинтересовался, откуда взялся голубой оборвыш. На этот вопрос ей отвечать не захотелось, и она сказала: