Тонкая нить предназначения

После речки они прошлись по коротким улицам, сплетающимся в незатейливый, словно вывязанный начинающей мастерицей узор. Поселок делился на старую часть и новую, которые местные жители именовали «деревенская» и «городская» соответственно. Старая часть, в которой жила родственница Алексея, – частный сектор, одноэтажные домишки, садово‑огородные участки, неасфальтированные дороги, которые то и дело перебегали куры, и колонки, так и оставшиеся со времен, когда дома были лишены водопровода. В «деревенской» части жизнь будто отстала на полвека, и этот мирок, такой незнакомый столичной жительнице, одновременно и вызывал неприязнь, и завораживал. Марина во время прогулки вертела головой по сторонам, с жадным любопытством рассматривала чужую жизнь за сетчатыми или деревянными заборами. Новая же часть поселка была заложена еще в восьмидесятых годах и представляла собой пару выстроенных, будто под гигантскую линейку, улиц с пятиэтажками, асфальтированными тротуарами (правда, с огромными дырами и невысыхающими даже в летнюю жару лужами в них). Алексей рассказал, что когда‑то этот район считался престижным, люди изо всех сил старались получить квартиру в одной из пятиэтажек и готовы были обменивать дома с участками на однушку.

Потом, после прогулки, был ранний ужин, и тетка, поначалу показавшаяся Марине неприветливо‑сухой, вдруг в тихих сумерках отмякла и охотно вступила в разговор. Наталья обращалась в основном к племяннику, почти игнорируя его спутницу, но Марину, плавающую в приятной сытой полудреме, это нисколько не задевало. «Идите‑ка отдыхайте уж!» – встрепенулась тетка, заметив, как гостья в очередной раз зевнула.

Марине казалось, что она уснет, едва коснувшись щекой подушки, но, однако же, сон пропал. Часы на кухне пробили час. К чувству тревоги примешалось и противное, как налипшая на лицо паутина, ощущение, что кто‑то на нее смотрит. Холодный свет от полной луны просачивался в комнату сквозь неплотно задернутые шторы и струился по темным половицам серебристым ручьем. Марина встала и поежилась от усилившегося чувства, будто некто сверлит взглядом ее спину. Вдоль позвонков прошелся холодок страха, она резко оглянулась и вскрикнула от испуга, увидев, что глаза дамы с фотопортрета блеснули ледяным светом.

– Леш, – тихо позвала Марина, не сводя взгляда с портрета. – Леш…

Но он не проснулся.

Марина крепко зажмурилась и вновь открыла глаза. Ничего теперь странного. Значит, просто игра лунного света. Она на цыпочках подкралась к портрету и тронула его ладонью. Рамка под рукой оказалась прохладной, а вот стекло, которое скрывало увеличенную фотографию, – неожиданно теплым. Марина испуганно отдернула ладонь, а затем, поддавшись внезапному решению, повернула портрет лицом к стене. Вот так. Марина победно ухмыльнулась, вернулась в кровать и на этот раз уже быстро уснула.

Глава 2

Дверь захлопнулась с громким стуком, заставившим Олесю испуганно вздрогнуть. И следом наступила тишина, плотная, как ватное одеяло, отрезавшая ее от внешнего мира. Но уже через мгновение раздался звонкий стук капель, будто кто‑то оставил кран приоткрытым. Олеся настороженно огляделась в тусклом, давящем на глаза свете единственной лампочки, висевшей под бетонным потолком на черном шнуре. Помещение оказалось маленьким, квадратным и пугающе пустым. Только по серым влажным стенам были протянуты трубы, изгибающиеся под прямым углом и уходящие в потолок. На одних трубах, потолще, Олеся увидела круглые краны. Из одного и правда сочилась вода, и на известковом полу образовалась кроваво‑ржавая лужица. Олеся невольно поежилась. От страха она дышала часто и громко, через рот, будто после быстрой пробежки. И в этой зловещей тишине, нарушаемой лишь ритмичным звуком капель, ее дыхание звучало пугающе громко. Нужно успокоиться. Раз она сюда пришла, то надо идти вперед.

Напротив двери, в которую вошла Олеся, виднелась вторая, только уже не деревянная, а металлическая, выкрашенная в бурый цвет. Что за ней находится, Олеся не знала, но, как зверь, чувствовала опасность. А что, если по трубам течет не вода, а кровь любопытных девочек? И дверь выкрашена не краской, а побуревшей кровью? Олеся испуганно прикрыла рот ладошкой, потому что вместе с шумным дыханием из груди вырвался вскрик. Желание повернуть назад стало таким крепким, что она чуть не поддалась ему. В последнем порыве, судорожном, как рывок увязающего в трясине человека, она коснулась ржавой скобы. И руку, словно током, пронзило болью. Дыхание перехватило, когда от ног к затылку прошел еще один разряд. И с вырвавшимся криком – высоким, пронзительным, вибрирующим на верхней ноте, часть боли наконец‑то выплеснулась наружу.

– …Олеся? – раздался испуганный голос, в комнате вспыхнул свет. – Ты закричала. Тебе плохо?

– Нет, мне просто приснился кошмар, – нарочито ровным голосом ответила она, подслеповато щурясь.

– Ты кричала как от боли! – продолжал настаивать Ярослав, маяча в дверях ее комнаты. Прежде чем прибежать на крик, он успел сорвать со своей кровати покрывало, и теперь стоял, завернутый в него с головой, будто в дождевик. Олеся нащупала выключатель и погасила общий свет, а затем включила настольную лампу. Вот так уже лучше.

– Я от боли не кричу, – грустно усмехнулась она и ласково попросила: – Слав, иди, я в порядке.

– Тебе ничего не надо?

– Ничего. Правда. Спи.

– Ну, если так… – В его голосе проскользнуло разочарование. Но закончил Ярослав на бодрой ноте: – Ты тоже отдыхай. Без кошмаров!

– Спасибо. Спокойной ночи.

– Я утром уеду.

– Я помню. Не беспокойся.

Он наконец‑то ушел, и Олеся, прикрыв глаза, перевела дух, вкладывая в этот долгий и осторожный выдох часть боли. Иногда ей помогала медитация. Олеся представляла себе боль не как нечто абстрактное, а в виде рассеянного по телу дыма, мысленно собирала ее в плотный черный сгусток и выдыхала постепенно и медленно. Но для медитации ей нужно было остаться одной. Ярослав бы только мешал: обеспокоился, побежал бы за лекарствами, захотел бы позвонить врачу. Такая суета растянулась бы надолго и отняла драгоценное время, когда болью еще можно управлять. Олеся откинулась на подушку, вытянула под одеялом ноги, прикрыла глаза и медленно вдохнула, стараясь представить боль, уже поднимающуюся от лодыжек к коленям, в виде темно‑серого дыма. Ей это удалось, но «дым» уже струился выше – от колен к бедрам. Боль всегда была подобна разбегающемуся по сухой траве огню: вовремя не погасишь – поглотит все на своем пути. Похоже, Олеся опоздала: проснулась чуть позже, чем следовало, потратила драгоценные секунды на разговор с Ярославом. Уже ломило поясницу, и Олеся поерзала, стараясь принять удобное положение и борясь с желанием дотянуться до ящика с таблетками и выпить сразу две капсулы. Она так и делала до недавних пор, но после таблеток следующий день превращался в размытое серое марево. В ее положении слишком дорого тратить даже день на аморфное существование. Задержав дыхание, Олеся переждала еще один приступ боли и вновь сосредоточилась. Не сразу, но ей удалось собрать рассеянный по телу «дым» в необходимый «сгусток». Вот так, уже хорошо, а теперь вытолкнуть его из тела. Только бы Ярослав вновь не пришел и не помешал, иначе все усилия напрасны. Олеся дышала так осторожно, будто шла по узкому шатающемуся мостку с низкими веревками‑перилами над пропастью. Вдох‑выдох – еще один шажок вперед, к берегу, на котором зеленеет трава и светит солнце. Вдох‑выдох…

Как странно, что этот сон, который она видит с детства, всегда обрывается на одном и том же месте – возле выкрашенной в бурый цвет двери. Сколько уже раз Олеся пыталась настроить себя так, чтобы наконец‑то заглянуть за ту загадочную дверь, даже читала специальные методики по вызыванию сознательных снов. Но единственное, что ей удавалось – вновь оказаться в уже знакомом сновидении и проснуться от прикосновения к дверной ручке. А ей нужно увидеть, сейчас – как никогда, – что находится дальше! Может быть, за этой дверью ее ожидает погибель, поэтому подсознание не пускает ее дальше?

Вдох‑выдох… Последний сгусток боли вышел из тела, как заноза, и Олеся, вытерев отяжелевшей от усталости ладонью пот со лба, слабо улыбнулась. Получилось. Теперь боль не вернется еще сутки‑двое. Олеся машинально потерла правую ладонь, на которой еще слегка зудел шрам в виде скобки, и пошевелила пальцами ног под одеялом: как приятно чувствовать, что тело подчиняется ей, а не боли. Что оно ей вообще подчиняется. Олеся взяла с тумбочки мобильный и посмотрела на часы: почти четыре. А затем, бросив взгляд на прикрытую дверь, словно желая убедиться, что за ней не подглядывают, вышла с телефона в Интернет. Легкий вздох разочарования вырвался из груди, когда она убедилась в отсутствии сообщений. Ответа она ожидала уже два дня и, судя по всему, напрасно. Тогда Олеся зашла на форум и прочитала все последние публикации, не столько интересуясь их содержанием, сколько желая узнать, не оставил ли комментариев нужный ей человек. В последний раз на сайте он был вчера, значит, ее сообщение не мог не увидеть. Но, похоже, сообщение Олеси его не заинтересовало.

Вернув телефон на тумбочку, Олеся выдвинула ящик и взяла лежавшую поверх упаковок с лекарствами «общую» тетрадь, чьи замусоленные картонные корочки для сохранности она вставила в дерматиновую обложку. Когда‑то эту тетрадь – свой дневник – она тщательно прятала, а сейчас, наоборот, держала под рукой, надеясь восстановить подзабытые подробности.

«…Сегодня на завтрак опять была манная каша с комками. Ненавижу! Зато дали булку вместо бутерброда с маслом. Петров опять толкнул меня. Ира С. говорит, что я ему нравлюсь. Дурак какой‑то!..» – прочитала Олеся первый абзац наугад открытой страницы. До сих пор, хоть прошло шестнадцать лет, помнила она и Петрова, и ту склизкую комковатую кашу, которую сложно было проглотить: горло, протестуя против ненавистного блюда, сжималось, и каша лезла обратно. Олеся помнила, как держала ее долго во рту перед тем, как проглотить, и от отвращения на глаза наворачивались слезы. А вот Петров, наоборот, казенную манку наворачивал за обе щеки, тугие и румяные, как яблоки. Он вообще любил поесть, сметал все, что давали, и еще выпрашивал добавки. А если не получал, то клянчил у других детей недоеденное. Олеся с удовольствием отдавала бы ему свою порцию, если бы воспитательница строго за этим не следила.

Она перевернула страницу и прочитала следующую запись, касающуюся уже купания в местной речке. Этот дневник Олеся вела на протяжении месяца жизни в санатории, записывая в него любые мало‑мальские события. Тогда она, одиннадцатилетняя девочка, не знала, что спустя шестнадцать лет этот дневник станет для нее одной из возможностей разгадать странное событие, о котором в тетради не упоминалось ни слова, но которое сдвинуло с места лежащий на верхушке горы камень.

* * *

Марину разбудило неприятное ощущение, будто к щеке приложили что‑то холодное.

– Лешк, перестань, – не открывая глаз, зло буркнула она. Но в ответ Алексей не захихикал и вообще никак не отозвался. Марина легонько шлепнула себя по щеке, ничего на ней не обнаружила и только после этого открыла глаза. Первое, что она увидела, – даму, глядевшую на нее с портрета неодобрительно и сурово. От неожиданности Марина вздрогнула, но постаралась успокоить себя мыслью, что это Лешка, проснувшись раньше, повернул портрет как надо.

Зеркало, висевшее над умывальником из белого фаянса, без всяких прикрас отразило синие тени под глазами и излишнюю бледность, которую Марина обычно маскировала румянами. Собственный вид Марине не понравился, она отвела от зеркала взгляд и открутила кран до упора. Чтобы пошла горячая вода, нужно было предварительно включить газовую колонку, но Марина решила не заморачиваться. Холодная вода не только взбодрила ее, но и «разбудила» легкий румянец. Марина насухо вытерла лицо полотенцем, нанесла увлажняющий крем и этим ограничилась: отпуск она решила провести без косметики. Пусть лицо отдыхает: загорает под мягким сентябрьским солнцем и дышит напитанным кислородом деревенским воздухом. Укладывать волосы, подстриженные каре, Марина тоже не стала, просто прошлась по ним щеткой. Ей повезло, что волосы от природы были гладкими, густыми и тяжелыми, поэтому отлично держали форму стрижки.

У плиты уже хлопотала Наталья и на приветствие ответила, не прекращая дела. На разделочном столе стояла глубокая миска, полная испачканных землей огурцов с капельками влаги на пупырчатых боках. Рядом лежал пучок укропа с крупными головками‑зонтиками и толстыми желтоватыми стеблями.

– Огурцов вам намалосолю, – пояснила тетка, перехватив ее взгляд.

Алексей, уже сидевший за столом, проурчал что‑то одобрительное и с улыбкой похлопал ладонью рядом с собой по лавке, приглашая Марину.

– Вот вам к завтраку, – сказала Наталья и сняла с выставленной на стол миски льняную салфетку, под которой оказалась горка пышных золотистых оладий. «Я тут за неделю растолстею кило на десять!» – простонала мысленно Марина, но положила себе на тарелку сразу четыре оладьи.

– И сметану бери! Местная, деревенская, у вас такой в столице точно нет! У вас там продают какую‑то разбавленную кислятину, а не сметану. А эту хоть ножом режь и на хлеб намазывай.

Марина положила себе три добрых ложки сметаны из подвинутой к ней пиалы. Если уж начала «грешить», то греши до конца, со вкусом и без угрызений совести.

– Тетя Наташа, а чей это у вас портрет в спальне висит? – спросила она чуть позже, когда с первой порцией оладий было покончено. – Ваша бабушка?

– Да не, какая бабушка! – махнула рукой хозяйка. – Даже не родственница. Так, купила.

– Я бы не стала вешать у себя в доме портрет неизвестного человека, – осторожно заметила Марина и невольно поежилась, вспомнив пережитое ночью «приключение».

– Ну, я бы не сказала, что это такой уж неизвестный человек. В наших местах известный, – заметила хозяйка и наконец‑то присела за стол. Но завтракать не стала, только налила себе из глиняного кувшина воды в стакан и сделала два жадных глотка.

– Это фотопортрет Дарьи Седовой, которая организовала больницу для бедных. Она вышла замуж за генерала Седова и вскоре овдовела. В наследство ей остался дом в столице и загородная усадьба. Детей родить не успела, замуж повторно не вышла. Утешала себя тем, что помогала бедным. Вон, усадьбу отдала под больницу. У нас ее почитают за святую. Даже в церкви служат молебен по ней.

– А сейчас в усадьбе тоже больница? – спросила Марина.

– Нет. Давно пустует. Был в ней санаторий для детей. Но недолго. Потом и его закрыли. А портрет я купила на рынке. Сказали, что он висел еще в больнице. Потом, после революции, усадьбу себе большевики присвоили и многое расхитили, а фотографии и портреты, какие были, уничтожили. Историю учили‑то, сами понимаете, какие были времена. Только этот портрет чудом уцелел.

– Так он же настоящая реликвия в таком случае! – ахнула Марина. – Ему бы в музей…

– Да какое там – в музей, – поморщилась тетка. – Вон усадьба‑то – самый что ни на есть музей. И что? Сгнивает себе, разрушается, и никого это не волнует. Вот если вдруг когда ею кто умный и толковый займется, так я этот портрет обратно передам. Даже бесплатно, хоть отдала за него большущие деньжищи. Все, что на телевизор новый копила. Да ну и не жалко! Зато реликвия вон она, на стене висит! Все же лучше, чем у кого‑то на чердаке пылится.

– А далеко эта усадьба отсюда? – поинтересовался Алексей.

Тетка ответила, что минут сорок пешком.

– Понятно, – обрадованно кивнул он, достал смартфон и загрузил гугл мапс. – Ну‑ка, посмотрим…

– Ты что, собираешься туда идти? – нахмурилась Марина.

– А что? Тебе не интересно?

– Ну, не знаю… – неуверенно протянула она. Впрочем, делать в деревне нечего, все пути‑дороги они уже исходили накануне. – Я вообще‑то за хлебом собиралась.

– Да поздно уже, – сказала тетка, бросив быстрый взгляд на часы с кукушкой. – У нас тут, чтобы все успеть, принято подниматься рано и к завтраку уже кое‑какие дела заканчивать.

– Это что, в пять утра надо вставать, чтобы за хлебом успеть? – недовольно поинтересовалась Марина. Часы показывали только начало девятого.

– В пять не в пять, но собираться быстро. Встала и, не завтракая, сразу в магазин. Хлеб тут быстро расхватывают.

– Значит, сегодня мы без него.

– Как же! – усмехнулась хозяйка и приоткрыла крышку деревянной хлебницы. – Вот он, голубушек, свежий и еще горячий. Сама сходила. Намазать к чаю маслом?

– Те‑етя, в нас уже не влезет, – простонал Алексей. – Я твоих оладий штук пятнадцать, не меньше, съел. Лучше возьмем с собой бутерброды.

– А это конечно! Без еды вас не отпущу. Но к обеду все равно возвращайтесь: я куриного супа наварю и жаркое сделаю.

– Не обещаем, тетя, – покачал головой Алексей. – Если мы в усадьбу пойдем, это сорок минут туда, сорок обратно, да еще там погулять… А вдруг еще куда решим зайти? Ты лучше нас не жди к обеду.

– Но суп все равно сварю, он и на ужин, если что, пойдет. С чем бутерброды вам сделать? С сыром, холодной бужениной?

– И с тем, и тем! – весело ответил Алексей и спросил у Марины: – Сколько тебе надо на сборы?

– Нисколько. Я только куртку возьму.

– Отлично! Захвати в комнате и рюкзак с камерой. А я пока помогу тут тете.

К старой усадьбе вело две дороги. Одна – от железнодорожной станции через огромный лесной массив по двухкилометровой аллее, проложенной еще при первых хозяевах поместья. Но станция находилась в одном из соседних поселков, до которого нужно было ехать на автобусе. Ждать транспорта ни Алексей, ни Марина не пожелали и остановились на втором варианте – идти проложенными вдоль реки и через поле узкими тропами. Алексей настроил в смартфоне навигатор, и они отправились в дорогу. До территории усадьбы дошли они только через час, хоть изначально навигатор и обещал путь в сорок минут: один раз сбились с дороги, выбрав на развилке не тот поворот, да один раз присели в теньке отдохнуть и утолить жажду прохладной водой из бутылки.

– Понесла же нас нелегкая, – ворчала Марина последнюю треть пути, досадуя и на себя, и на жениха. Ну что им на месте не сиделось? Сходили бы к реке и вернулись домой. Делать, конечно, все равно нечего. Но можно было бы просто поваляться на старой раскладушке в огороде и почитать книгу.

Алексей, удивительно, не стал вступать с нею в перепалку, хоть обычно начинал спорить и доказывать обратное. Сейчас он просто молчал и улыбался своим мыслям, поглядывая на распогодившееся небо и жмурясь от лучей проглядывающего сквозь облака солнца. Вид у него был совершенно счастливый, как у предвкушающего незабываемые приключения ребенка. Марина взглянула на Лешу – сначала с хмурым недовольством, потому что не разделяла его радости. А потом – уже залюбовавшись, потому что в его лице прорезались новые, незнакомые ей черты. Она уже давно не рассматривала его вот так, украдкой, словно воруя короткие мгновения счастья: их отношения длились пять лет, и острота первых открытий уступила место привычке. Марине уже думалось, что в лице ее спутника не осталось для нее неоткрытых тайн, она зачастую скользила по нему рассеянным взглядом, не фиксируясь на деталях, как прохожий, идущий изо дня в день по избитому маршруту и не замечающий окружающей обстановки. Но сейчас она с удивлением обнаружила, что лицо ее жениха не просто симпатичное, а красивое. Таким оглушающе красивым Алексей казался ей в уже подзабытый период тайной и от этого по‑особому острой в него влюбленности, когда они еще не были парой. Познакомились они в университете. Марина поступила на первый курс, а Алексей уже писал дипломную работу. В тот день, один из первых ее учебы, Марина опоздала на занятия и потерялась в огромном здании университета, а Алексей отвел растерянную первокурсницу в нужную аудиторию. Ее спаситель показался ей тогда таким красивым, что Марина промечтала о нем всю лекцию и потом тайно выглядывала на переменках, желая снова встретиться и умирая от мысли, что он при встрече ее не вспомнит. Вспомнил. Но отношения завязались уже к концу учебного года, когда Алексей наконец‑то сделал выбор в пользу Марины и расстался со своей постоянной девушкой. За эти пять лет они пережили всю шкалу погодных условий – от теплых солнечных дней с многообещающим легким бризом до штормовых предупреждений, от ураганных, все разрушающих порывов до полного безветрия, в котором отношения, лишенные свежего воздуха, застывали. Марина была импульсивной и обидчивой. Алексей – упрямым и нетерпеливым. Он быстро уставал от ее капризного характера. Она же быстро уставала быть без него и звонила первой, забыв о гордости. Иногда ей казалось, что он ее вовсе не любит. Иногда – что не любит она. Но чаще всего – что они созданы друг для друга, как две шестеренки часового механизма. Алексей с ней соглашался, но шутил, что от разных часов. Вот и притираются «шестеренки», стирая острые зубчики, а то и вовсе ломая их. И когда Марина уже решила, что их отношения и в самом деле зашли в тупик и никогда не получат желаемого ею развития, Алексей сделал ей предложение. Она вспомнила сейчас о том чудесном дне, который начинался совсем обычно, улыбнулась и вновь украдкой взглянула на своего спутника. Морщинка меж бровей, которая проявлялась в часы напряженной работы или во время споров, разгладилась, голубые глаза казались ярче неба. Очки в золотой оправе сползли на кончик тонкого носа, волосы растрепались, на губах появилась легкая улыбка… Он был сейчас похож на рассеянного обаятельного ученого в команде искателей приключений.

– Ты в порядке? – спросил вдруг Леша.

– Да. А что?

– Ты замолчала. До этого всю дорогу бурчала и вдруг стихла.

– То есть когда я бурчу, значит, в порядке, а если молчу – то нет? – съязвила Марина.

Алексей, будто желая поддразнить ее, пожал плечами:

– Ну, бурчать – это твое обычное состояние.

– Ах, вот как… – От проблесков хорошего настроения не осталось и следа. Душу опять затянули грозовые тучи с угрожающе сверкающими сквозь них молниями. А Алексей вдруг вскинул, словно ружье, камеру и сделал несколько снимков Марины.

– Перестань!

– На‑ка, посмотри! – Он развернул к ней камеру окошечком.

– Не буду!

– А, по‑моему, ты вышла отлично!

– Злая и растрепанная!

– Когда злишься, тоже красивая. Хотя когда улыбаешься – красивей.

– Отстань! – буркнула Марина, но все же, не сдержав любопытства, глянула в окошечко. Ну и что в ней Алексей увидел красивого? Растрепанная! Впрочем, взъерошенные ветром волосы ей, оказывается, очень даже шли. Только всю привлекательность портили нахмуренные брови и недовольно поджатые губы. Марина тронула пальцем межбровье, словно опасаясь, что некрасивая морщинка поселится там навсегда.

– Давай перекусим и пойдем дальше, мы уже недалеко.

– Ешь сам, я не хочу.

– Но от чая не откажешься?

– Не откажусь.

Чай у тетки Натальи – будто эликсир, дающий не только силы, но и заряжающий особым осенним настроением. Не тоскливым, как серое, набухшее дождями небо, а другим: с ноткой ностальгии, растворенной в еще не отцветшей с уходом лета радости, с легкой горчинкой дыма костров, со сладостью и ароматом липового меда. После небольшого отдыха вновь отправились в путь и вскоре пришли к большому, заросшему дикой травой участку, в конце которого виднелось двухэтажное здание, напоминающее бабочку – два крыла и величественная ротонда между ними.

– Это не парадный подъезд, а вид сзади. Здесь когда‑то был парк, – пояснил Алексей, успевший уже немного прочитать про усадьбу в Интернете. – К главному входу ведет аллея от железнодорожной станции.

– А внутрь можно будет зайти? – заинтересовалась Марина и щелкнула на мобильный телефон территорию.

– Не знаю, – почесал затылок Алексей. – Может, и да, а может, и нет. Пока ты ходила за вещами, тетка Наталья сказала, что раньше усадьбу сторожили. Охраняли от вандалов и желающих растащить ее на кирпичики. Можно было попросить у сторожей войти внутрь, и они разрешали. А как сейчас обстоят дела – не знаю. На месте сориентируемся.

– Надо будет почитать подробней об этом месте, – сказала Марина, которая всегда заранее изучала путеводители.

– Да, ты права. Как‑то спонтанно мы решили сюда прогуляться, не подготовились.

Они прошли через заросший дикой травой бывший парк, в котором нельзя было различить ни клумб, ни газонов, ни дорожек. Пару раз остановились, чтобы сфотографировать каменные беседки, оставшиеся еще со времен первых хозяев, и поглядеть со смотровой площадки на вьющуюся внизу серебристой лентой реку. Марина обратила внимание, что на одном из столбиков ограждения отсутствует фигура, взглянула вниз и увидела белеющие на каменном выступе осколки бюста. Как жаль! Ведь наверняка эти скульптуры были сотворены каким‑нибудь известным скульптором, и хозяева с гордостью показывали их гостям. Воображение нарисовало похожий осенний день, но только из другой эпохи: нарядные кавалеры и дамы с кружевными зонтиками толпятся на этой площадке, разглядывая в монокли реку и обсуждая последние светские сплетни. Птичье пение смешивается с шелестом подолов модных платьев, хрустальным смехом утонченных дам и звоном бокалов с шампанским. И вот прошло более сотни лет. Давно нет в живых тех дам и кавалеров, и атмосфера праздника вместе с ними тоже умерла. И стоит теперь на этой когда‑то нарядной площадке обычная девушка Марина в выцветших джинсах и мятой футболке, и грустит о чем‑то непонятном, канувшем в прошлое, будто она сама была когда‑то одной из тех светских барышень, а теперь вернулась спустя столетие уже не в родной дом, а на его руины.