Из-за девчонки (сборник)

– С труда? – глянул в расписание Валерий. – Не могу. Надо одну детальку для поворотного круга выточить.

– А п-после уроков что делаешь? – не отступал Колюня.

– Домой пойду.

– Жаль. У меня есть идея: в киношку с-сходить…

– Во сколько?

– В четырнадцать п-пятьдесят. В Доме культуры.

– Не могу. В это время придет машина. С матерью баки грузить будем. А что идет?…

– Лучше спроси, кто с нами п-пойдет! – Колюня придвинулся к нему поближе и шепнул на ухо: – Твоя соседка!

– Без меня! – тотчас отпрянул и стал еще суровее Валерий.

– Ну Коробок!

– Я же сказал: не могу. Баки грузить будем…

– Один раз в жизни о чем-то попроси-ил! – тихо и с отчаянием простонал Колюня.

– Ладно, – уступил Валерий. – Но с одним условием: ты мне продашь трубу. Тебе она все равно не нужна.

– Договорились! – Колюня признательно сжал его руку.

– Всю сумму не могу сразу. Отдам частями.

– О чем разговор?! – засмеялся Колюня. – И чтобы ты не п-передумал, держи, паря, все три билета. Встречаемся у входа!..

Он так увлекся переговорами с Коробкиным, что не заметил, как в класс со стопкой тетрадей вошла высокая, прямая как штык учительница литературы и русского языка Наталья Георгиевна. Она с нарочито покорным видом ждала, когда Рублёв заметит ее присутствие.

– Я могу начинать урок? – вежливо осведомилась она у него.

– Аха… – не нашелся Колюня и прытко побежал на свое место.

Речной рак в разрезе

Ученик и учителя – это всегда целый роман. Пишется он долгие годы – восемь, иногда десять лет подряд – и лишь в редких случаях развивается бесконфликтно.

И еще – это роман без конца! Ты давно окончил школу, постарел и живешь за тысячи верст от нее. А в твоей памяти она все такая же, какой была тогда. Стоит все на том же месте, хотя ты точно знаешь, что ее снесли и построили новую, вокруг нее по-прежнему шумят на ветру высокие тополя, над ней в горячей синеве неба нескончаемо плывут белые облака твоего детства. И твои учителя, не старея, не болея, не умирая (было бы ужасно, если бы в нашей памяти происходило то же самое, что и в жизни, не правда ли?), их лица, улыбки, глаза и даже страхи, вольно и невольно посеянные ими в наших душах, – все живет, пока живешь ты…

И незачем мне, доказывая это, далеко ходить за примерами. Помнится, учась в школе, я самостоятельно не решил почти ни одной математической задачи – до того был туп и неупорен, и моя любовь к точным наукам проявлялась лишь в том, что я стремился безошибочно списать у своего товарища, – тот в порядке обмена ценностями списывал у меня по другим предметам. Не знаю, как сейчас чувствует себя этот товарищ, но мне, словно в наказание за списывание, в среднем один раз в неделю снятся кошмарные алгебраические сны. Всю ночь до утра в моем сумеречном спящем сознании летят, крутясь, как вьюга, мириады математических символов, мои глаза и рот забивают осколки нерешенных уравнений, в мозг иглами впиваются тысячи неизвестных, и сквозь эту мучительную кутерьму проглядывают четкие, как два абсолютных нуля, черные неподкупные глаза нашей математички – точно такими они у нее были, когда, проверив мою безукоризненно списанную работу, она недоверчиво смотрела на меня…

Но бывает, не учителя нам, а мы им в течение многих лет снимся в страшных снах. Колюня Рублёв как раз тот случай. Могу поручиться: кто-то из учителей до сих пор встает по утрам разбитым из-за него.

Но не будем сразу сильно наседать на него за это. Совсем не действовать на нервы учителю ученик не может – такова жизнь. Тем более что, досаждая учителям, Колюня чаще всего ничего против них самих не имел. Ему нравилось смешить класс. Нравилось разнообразить монотонную школьную жизнь. И ничего в этом плохого, кроме хорошего, согласитесь, нет.

Нет? Но учителя год за годом вышибали из Колюни эту привычку, да с такой силой, что он, бывало, на большой скорости вылетал вместе с ней из класса. Да еще с приказом немедленно идти к директору и самому доложить, за что был выгнан. Происходило иногда и такое. Колюня оставался на месте, а учительница, с красным от возмущения лицом, стремительными и грозными шагами покидала класс.

Дело, вы догадались, заключалось в том, что Колюня потешал товарищей в неподходящее время – на уроке. И если некоторые его соученики, так же, как и он, по природе склонные к балагурству («братья Карамазовы», например), с годами становились тише и смирнее, то Колюня, наоборот, все сильнее входил во вкус. Отработав один прием шутовства, он тут же придумывал другой. Мог, к примеру, нарочно опоздать на урок, а затем энергичным шагом войти в класс и, замахав на товарищей руками, великодушно сказать им: «С-сидите, чего там?!» – хотя, как вы догадываетесь, никто и не собирался вставать. В трудное, если не сказать плачевное, положение попадала учительница. «Ничего смешного, Рублёв!» – стыдила она его за выходку под хохот всего класса. Да и сама еле сдерживала улыбку. Мало того, она приказывала Рублёву побыстрее сесть на место, а кто-нибудь из соучеников, развивая образ Колюни – Великого, но Скромного Деятеля, услужливо раскатывал перед ним воображаемую ковровую дорожку. А Рублёв – рад стараться! Шел меж рядами, ласково кивая всем, на ходу раздавая автографы.

Что могла учительница ответить на это? Выгнать из класса? Назвать его выходку чистым хулиганством? Да ведь Рублёв только этого и ждал! В его обманчиво ленивых голубеньких глазках, как на табло, уже светился вопрос: «А что? Один я опаздываю?» И верно: этим грешил не один он… Голыми руками его трудно было взять! Но чувствую: сколько ни рассказывай о Колюниных выходках, ни одна из них не покажется особенно смешной. И чтобы понять, почему же он имел-таки успех у одноклассников, надо знать, в какой момент, после каких слов учителя, с каким выражением лица Рублёв высказывался. Каждый по себе знает: иному человеку достаточно рот открыть – все уже улыбаются.

И я бы погрешил против истины, если бы представил своего героя всего лишь неистощимым на выдумку весельчаком. Таких-то даже самые строгие учителя, хотя и поругивают, в душе любят. Увы, Колюня и по отношению к своим наставникам был Колюней.

Для наглядности приведу всего один случай (и чтобы меня не упрекнули в распространении образцов дурного поведения, им и ограничусь). Итак, идет урок зоологии. Проводит его знакомая нам по началу романа Ольга Михайловна. Как учительница она очень старательна, знает свой предмет так, что когда объясняет, предположим, строение речного рака, то смотрит на класс, а указкой, не оборачиваясь, точно попадает раку, изображенному в разрезе, во все его органы, в том числе и в глаз.

Эту снайперскую точность она выработала за многие годы преподавания и в силу необходимости следить, не занимаются ли посторонними делами ученики в то время, когда она с ними делится знаниями. Вот на такой ее поразительной способности Колюня на одном уроке и сыграл. Он был дежурным по классу и вовремя не повесил схему коровы в разрезе, за что и был резко раскритикован Ольгой Михайловной. Он начал с виноватым видом рыться в шкафу и искать схему. Между тем учительница, лицом устремленная к классу, уже приступила к основным признакам отряда млекопитающих. И она долго не могла понять, почему ученики корчатся от смеха, стоит ей, как обычно не глядя, показать, где у коровы рога, копыта, сычуг и другие органы. Она не знала, что за ее спиной висит уже пройденный рак в разрезе…

Не ей одной он устраивал каверзы. Но можно сказать, что ей чаще, чем другим. У них была пылкая взаимная нелюбовь. Колюне сразу не понравилось, что Ольга Михайловна рассказывает точно по учебнику, а ей – что он, слушая ее, издевательски водит пальцем по строчкам.

Но двух учительниц он никогда не трогал – классную Людмилу Сергеевну и только что вошедшую в восьмой «А» Наталью Георгиевну.

Правда, к последней, отыскивая уязвимые места в ее характере, он несколько раз пристреливался. Но Наталья Георгиевна знала его повадки. Как только он начинал втягивать в себя воздух, она быстро говорила:

– К доске пойдет Рублёв!

Она любила короткие ответы. Слушала с неподвижным, как бы наглухо застегнутым лицом. Ее большие прозрачные глаза не выражали ни осуждения, ни похвалы. «Достаточно», – могла она прервать ответ в самом начале, и это не всегда означало, что она недовольна. Она по первым словам ученика догадывалась, учил тот или, эксплуатируя зрительную память, за минуту до звонка подержал перед глазами учебник. Никакой пощады тому, кто не учил, она не давала. Любые причины, которые могли помешать приготовить физику, историю, английский, ботанику и т. д., она не считала уважительными для литературы и бестрепетной рукой ставила двойки в классном журнале.

Этим она выводила из себя завучей школы, убежденных, что литература, каким бы важным предметом она ни была, не должна плохо влиять на процент успеваемости. «По мне, так: или пусть учит литературу, или пусть идет на завод и в вечерней доучивается», – однотипно отвечала она всем, кто уговаривал ее войти в положение отстающего по ее предмету ученика.

И ценила она не только серьезное отношение к литературе, но и природные наклонности к ней, рассуждая так: что если ученику что-то не дано, незачем его обманывать отличными отметками, довольно с него и просто хороших. Именно поэтому Валерий Коробкин, как ни бился, никогда не получал у нее пятерок. «Сухо», – писала она в конце его безошибочных, без помарок сочинений и выставляла четверки. И не изменила своей привычке, хотя мать Валерия несколько раз предупреждала ее, что пойдет к депутату.

Литература Колюне давалась легко. Его ответы Наталья Георгиевна слушала дольше других. И если не считать, что она пару раз застукала его за игрой в шахматы (как все плохие игроки, Рублёв считал каждый проигрыш случайностью и втравливал Коробкина в переигрывание партии, начатой на переменке), их отношения складывались более или менее мирно. Жалобы на его выходки, иногда раздававшиеся в учительской, она выслушивала вполуха, с тонкой улыбкой на плотно сжатых губах. «А вы не подставляйтесь», – обычно давала она как коллега коллеге совет Ольге Михайловне, чаще других учителей предававших анафеме Рублёва.

Людмилу Сергеевну, как раньше говорилось, Колюня тоже не жалил своим язычком. И это было странно. Говоря словами Натальи Георгиевны, она только и делала, что «подставлялась».

Классная, случалось, не хуже некоторых учеников опаздывала на свои первые часы. Влетев в класс, на ходу разматывала шаль, взбивая короткую стрижку, и, прежде чем начать урок, обычно начинала жаловаться на своего сынишку. («Представляете, чтобы не идти в садик, он на этот раз спрятал валенки в стиральную машину!..») Со своим классом разговаривала так, словно ученики должны были лучше ее знать, как с ними справляться. («Говорите, что мне с вами делать!» – так начинала она классные часы.) Грозила и умоляла их не скатываться на последнее место по чистоте. («Мало мне своих грязнуль дома?!»)

И еще у нее была потешная привычка – объясняя тему, стоять около парты и на чьей-нибудь голове держать руку. Увлечется рассказом, а руку не убирает. Колюня однажды спросил, зачем она это делает. Классная ответила, что рукой она снимает положительные заряды, излишек которых, согласно одной теории, затуманивает мозги. «А у вас каких зарядов больше?» – прицеливаясь, поинтересовался он. «Успокойся, у меня одни отрицательные», – сказала она, показала ему язык и придавила его рыжую голову к парте, чтоб он умолк… Со временем все так привыкли к ее руке, что обойденный ею начинал думать, что классная его невзлюбила. «А мне?!» – однажды, чуть не плача, воскликнул легкоранимый Витек Перовский, когда классная подержала руку на голове Оли Самохваловой, а его обошла.

Классная понимала шутку. Особенно это проявлялось в турпоходах, в которые она любила ходить с классом. («Это у меня единственная возможность заставить моего Михрютку – так называла она мужа Михаила, конструктора с АЗЛК, – хотя бы один день побыть в роли отца и позаниматься, как я всю неделю, хозделами…») Она пела вместе с ними под гитару в электричке, покрикивала, когда они («неженки и дохлятины несчастные!») падали от усталости прямо на тропе, и нисколько не обижалась, если кто-то, не разобравшись в темноте, запускал в нее рюкзаком или если они утром, зная, что она любит поспать, по команде «раз-два-три!» выдергивали колышки у ее палатки и заставляли беспомощно барахтаться в складках брезента. И, слушая ее проклятия в их, «мучителей» и «садистов», адрес, они понимали: Людмила Сергеевна не играет с ними, а играет вместе с ними и, может быть, доигрывает что-то недоигранное в своем детстве…

Но не думайте, что Колюня сознательно щадил нервы классной. Ничего подобного! Просто бес его натуры в ее присутствии смирнел, временно укрощался. А по сути он оставался самим собой. И Ольгу Михайловну, и без того склонную из-за полноты к гипертонии, продолжал выводить из себя, довел до того, что она перестала видеть спиной и теперь, объясняя тему, становилась к классу боком.

Колюня, Колюня…

Автора! Автора записки!!!

– Успокоились!..

Этой фразой, заимствованной будто бы из словаря аутотренинга, Наталья Георгиевна всегда начинала свои уроки.

– Поговорим о ваших первых в этом году сочинениях. Общий уровень грамотности невысокий. Кое-кто из вас за лето забыл, что предлоги всегда пишутся отдельно. Правда, это не помешало вам уверенно излагать свои мысли. Про некоторых даже можно сказать, что они стали мыслителями.

Она повернулась вокруг своей оси и отыскала взглядом «братьев».

– Возьмем, к примеру, Караева и Мазаева. Они написали одно сочинение на двоих, что я в своей практике, честно говоря, встречаю впервые. Если вы не возражаете, я зачитаю кое-какие места из их несомненно философского труда…

Класс, предвкушая удовольствие, заерзал на партах.

– Итак, сочинение на тему «Взрослые мы или дети?». План сочинения: «Маршак и Агния Барто о детях. Право на труд и учебу. Если хочешь быть здоров. Заключение». Строго говоря, две трети сочинения написаны во славу футбола и хоккея. Авторы, как видно, предпочитают спорт всем другим видам деятельности.

Восьмой «А», в том числе и «братья», буквально упивались язвительно-ироническими комментариями Натальи Георгиевны, и она это знала.

– Тему сочинения авторы, собственно, раскрывают в самом конце. Послушайте, что они пишут. «На вопрос: взрослые мы или дети? – ответить не можем. Это знают наши родители и учителя. Когда тебе в новогоднюю ночь хочется до конца досмотреть „Голубой огонек“ или летом вместо пионерского лагеря поехать со стройотрядом в Сибирь, тебе говорят: „Еще маленький“. Когда же не хочется идти в школу или проходить диспансеризацию, тебе говорят: „Ты уже большой и должен иметь сознание“…» Вам это нравится? – обратилась Наталья Георгиевна к классу.

Восьмой «А» одобрительно зашумел, кто-то даже большой палец показал.

– Я не сомневалась: вам понравится… А что, по-вашему, я поставила за это сочинение?

– «Петуха»?!

– «Четыре»?!

– Да, я поставила им четверку… – Она сделала многозначительную паузу и добавила: – Четверку на двоих. Надеюсь, за лето вы не забыли, сколько будет, если четыре разделить на два?

Класс разочарованно и недовольно загудел.

– Ты что-то хотела сказать? – заботливо наклонилась Наталья Георгиевна над Катей Малышевой.

– Мы считаем, за такое сочинение нельзя ставить двойку, – встав, сказала Катя. – Ребята написали то, что думали, а за это нельзя наказывать.

– Садись, – рукой помогла ей сесть Наталья Георгиевна. – Во-первых, не рано ли ты начинаешь говорить от имени всех? В школе-то без году неделя… А во-вторых, они сделали девятнадцать ошибок. Это – вдвоем! На четырех страницах!.. И по поводу их жалоб на взрослых я скажу: демагогия… Вы большие и вам уже скучно в пионерском лагере? Но вы же поехали! Вы хотели узнать, что такое романтика, и поехать в Сибирь? Но – не поехали! И знаете почему? Вам нравится быть детками. Поднимите руки, кто из вас этим летом был на юге?… Полкласса! А почему бы и нет? Папы и мамы обеспеченные да и боятся оставить деток одних на время отпуска: детки могут с голоду помереть или превратить квартиру в дискотеку. А теперь поднимите руки, кто этим летом хоть рубль заработал?… Коробкин… Самохвалова… И всё!.. Но, извините, я забыла, у нас не классный час, а урок литературы.

Наталья Георгиевна порылась в стопке тетрадей и раскрыла одну из них.

– Лучшее сочинение, на мой взгляд, написал Рублёв.

Она не сразу нашла, где он сидит.

– Чувствуется, летом много читал, думал. Простой лаконичный стиль. – Долистав сочинение до конца, объявила: – Одна маленькая ошибка при переносе слова. «Пять»…

Наталья Георгиевна опять собрала сочинения в стопку, постучала ею о стол и отдала Спринсян для раздачи после урока.

– Тема нашего урока: «Недоросль» – комедия Дениса Ивановича Фонвизина…

В то время, когда она раскрывала историческое своеобразие эпохи, в которую создавался «Недоросль», в воздушном пространстве класса появился самолет. Белый, из линованной бумаги. На его дельтовидных крыльях было написано: Малышевой. Взлетев под самый потолок, он на мгновение, словно думая, не случится ли каких-то неприятностей во время приземления, замер, а затем сразу перешел в пике и упал около парты адресатки.

Малышева из записки успела понять, что некто, подписавшийся Фантомасом, вместе со своим другом приглашает ее в кино.

– Ты, кажется, получила авиаписьмо? – быстрым шагом подошла к ней Наталья Георгиевна. – Если не секрет, от кого?

Малышева, покраснев, встала, убрала записку за спину и замотала головой.

– Я не могу сказать… Записка личного характера.

– Ты считаешь, на моих уроках можно заниматься устройством личной жизни?

– Я этого не говорила, – смело взглянула Малышева.

Наталье Георгиевне не понравилось, как ей отвечает Малышева, но ни лицом, ни голосом она не выдала своих чувств. Будь это не новенькая, а другая ученица, она бы сразу поняла, кто послал записку.

– Что ж, проведем маленький социологический опрос, – сказала она с невозмутимой улыбкой. – Кто автор записки?

Она повернулась к партам, где было погуще мальчиков.

– Ты?… Ты?… Вы?!

Когда очередь дошла до «братьев Карамазовых», они переглянулись, подмигнули друг другу и, взлетев над партой, дуэтом отрапортовали:

– Так точно, мы!

– Оказывается, вы не только спортом увлекаетесь, – с той же улыбкой сказала она. – Конечно, не подумайте, что я вам запрещаю проявлять внимание к девочкам. В вашем возрасте это так естественно. Но я не позволю, чтобы вы на моем уроке посмеивались над Митрофанушкой, сами будучи Митрофанушками. Тем более меня не устраивает роль госпожи Простаковой! Попрошу из класса…

«Братья» снова переглянулись, обнялись, как идущие на смерть, и, печатая шаг, удалились с урока.

– Твой дневник, – попросила у Малышевой Наталья Георгиевна. Заметив, что ее сосед недовольно сморщился, она поинтересовалась: – Тебе, Коробкин, что-то не нравится?

– А в чем ее вина? – встал тот и наклонил голову в сторону Малышевой. – Я бы на ее месте тоже не сказал, кто послал записку.

– Садись… – смерила его взглядом Наталья Георгиевна. – О твоем рыцарстве я наслышана, хотя и не уверена, что оно полностью бескорыстно. Я и без тебя знаю, что твоя соседка вела себя благородно и что выдавать товарищей нехорошо. А хорошо, по-твоему, играть на уроке в крестики-нолики, что сейчас с упоением делают Мишулин и Боровский? А подводить глаза, как Зарецкая, жевать пирожок, как Гречкосей, в то время, когда я объясняю тему? Да я и тебя хочу спросить: у нас сейчас урок литературы идет или производственная практика? У тебя парта или склад запчастей?

Она давно видела, что руку тянет Рублёв. Уже воздух втягивает…

– Н-насчет записки… – не дожидаясь разрешения, начал он.

– Достаточно! – властно перебила она его. – Мне деньги платят не за дискуссии с вами!.. – И, согнав с лица все признаки недовольства и волнения, продолжила урок: – Мы остановились на том, что существовавшая в то время система отношений в обществе неизбежно порождала в представителях правящего класса и их детях эгоизм, потребительское отношение к жизни, духовную пустоту и чванство.

… После литературы по расписанию было еще два урока. Но Колюня сразу после звонка на переменку как бы дематериализовался. Малышева встретила «братьев» в буфете и в два счета выяснила, что те пострадали безвинно. Она ела ватрушку с творогом, запивала ее компотом и недоумевала: кто же вокруг этой записки столько туману развел? Пойти в кино на дневной сеанс с двумя и даже с одним мальчишкой – что в этом особенного?

… Бабуля была дома. Колюня обрадовался этому: будет с кем поболтать, душу отвести. Сидение за партой в одиночку угнетающе действовало на него. Да и забыть про инцидент с запиской тоже не мешало. Хотел публично признаться, что это он ее послал. Да вот злая Наталья помешала. «А ты и рад, что помешала», – откровенно сказал ему «внутренний голос».

– Половина учителей болеет, – пошел Колюня молоть, опережая вопрос бабули, почему вернулся из школы так рано. – Да и как им не болеть? С нами, наглыми, железные нервы надо иметь. Скорее бы внедряли компьютеры, что ли?…

– Есть сейчас будешь или потом?

– Так устал – даже есть не хочется. И некогда. Уроки, общественная работа…

– Сегодня убиралась, на полу нашла, – протянула она ему фотокарточку Малышевой форматом 3х4. – Любовь, что ли, твоя?

– Ты что?! – оглушительно громко рассмеялся Колюня. – Это Валерочки Коробкина страсть.

Бабуля никогда твердо не знала, когда эта балаболка правду говорит, а когда дурь выламывает. На всякий случай пошла разогревать щи, отбивную котлету и допекать пирог с яблоками. Колюня же, напевая боевой мотивчик, ногой открыл дверь в свою комнату, ногой же и закрыл.

Бросил сумку на стол, подошел к зеркалу и пристально посмотрел себе в глаза… «Ну, Рублёв, ну, рыжий прохвост, заварил ты кашу с этим культпоходом в кино! Смешнее всего будет, если Коробка, здорового лба, и Малышеву пропустят в кинозал, а тебе посоветуют прийти попозже, с паспортом. Фильм-то: дети до шестнадцати не допускаются. Боятся, вдруг детки узнают то, что они давным-давно знают. Нет, дудки, я уже не маленький! Маленьким меня школьная форма делает. А как облачусь во все фирменное, у билетерши в зобу дыхание перехватит от почтения!» Он открыл дверцу шифоньера. Отцовский вельветовый пиджак с борцовскими плечами – вот что его состарит сразу лет на пять!

– Обед на столе, – заглянула к нему бабуля. – А я пошла в хозяйственный. Ты дома будешь?

– Нет, скоро ухожу на выставку японской графики, – соврал он и сам не понял зачем. – Кстати, дай-ка трешечку на мороженое.

– На мороженое?… Совсем меня за дуру считаешь…

Но деньги, затребованные внуком, куда денешься, выдала. Отец с матерью, уезжая, оставили для него хорошенькую сумму: по тридцать рублей в месяц на карманные расходы. Она была против такого баловства. Невестке побоялась, а сыну сказала: «Вы вроде как откупаетесь от него…» Хотела утаить эти деньги и сберечь их для внука: пригодятся, когда станет большим. Но тот знал про них и тратил на что хотел.

Прошлой зимой позвал товарищей из школы на день рождения. Она приготовила им поесть, пирог испекла, фруктовой воды по бутылке на человека поставила. Они еще за стол не сели – сразу включили какую-то оголтелую музыку, такую громкую, что у нее на кухне стаканы по столу поехали. Лечатся они от чего-то ею, что ли? Сидеть с ними – она еще из ума не выжила – не стала, пошла к соседке.

В одно время с ней из квартиры вышел и Валерий. Этот парнишка ей нравился. Смирный. Суждения как у взрослого. «Что мало был?» – спросила она. «Скоро по телику будет урок астрономии, – озабоченно ответил он. – А с ними разве посмотришь?» Через час она вернулась – их никого уже не было, убежали на улицу. На столе кроме бутылок из-под фруктовой воды стояла еще одна, она не поняла, из-под чего. Было накурено. Телевизор работал на полную мощность. «Ох, горе ты мое! Беспечный, непутевый. Скорее бы уж отец с матерью забрали тебя к себе. Разве это дело: они там, он здесь?…»

К бабулиному обеду Колюня даже не притронулся. Настроение было – не до щей! Слазил в холодильник. И прежде чем с кружком полукопченой колбасы плюхнуться в кресло, включил телевизор. «Гуд бай, май лав, гуд бай!» – неправдоподобно высоким для своего могучего телосложения тенором пел и оплакивал расставание с любимой грек Демис Руссос на английском языке. Песня Колюне нравилась. Он даже подпевал Руссосу. Правда, при этом продолжал жевать полукопченую колбасу вместе со шкуркой.

Валерий подошел к Дому культуры за пятнадцать минут до начала сеанса. Повертел головой туда-сюда: Рублёв еще не пришел. Соседка по парте (он не сразу узнал ее в цветастой, как у цыганки, юбке и туфлях на высоком, закачаешься, каблуке) подошла чуть позже его и тоже теперь посматривала по сторонам. Коробкин отошел за угол и решил не выходить оттуда, пока не придет инициатор этого культпохода – Рублёв.