Полная версия
Малахов курган
Сергей Тимофеевич Григорьев
Малахов курган
Повесть
Сергей Тимофеевич Григорьев[1]
(1875–1953)
Замечательный русский детский писатель Сергей Тимофеевич Григорьев внес значительный вклад в литературу для детей и юношества. Первую свою книжку для детей он написал в 1923 году, и последние тридцать лет его жизни были без остатка отданы детскому читателю.
Сергей Тимофеевич был добрейшим человеком. А к тем, для кого он писал книги, – к детям, – испытывал самую нежную привязанность, интерес и верную, постоянную любовь. Об этом свидетельствуют его жизнь, его произведения.
В детскую литературу Григорьев вступил не молодым начинающим литератором, а зрелым человеком. За его плечами стоял уже большой жизненный и литературный опыт.
Сергей Григорьев родился на берегу Волги, в городе Сызрани. Большая река, с пароходами, баржами, плотами, навсегда запомнилась писателю; он воскрешал знакомые места во многих своих книгах. Сергей Григорьев собирался стать инженером, поступил в институт в Петербурге. Но вскоре его увлекло студенческое революционное движение. Спасаясь от ареста, он уехал из Петербурга и инженером так и не стал.
Стал Сергей Тимофеевич литератором, к чему имел склонность с юных лет. Как это часто бывает, он начал писать стихи, а в 1899 году в «Самарской газете» напечатал свой первый рассказ. И – удивительное дело! – этот первый рассказ Григорьева был о детях…
Много лет Сергей Григорьев вел жизнь провинциального журналиста-газетчика. Жизнь эта была несладкой. Его острые статьи, направленные против купцов, местного начальства, запрещались цензурой; на газеты, где он печатался, накладывались штрафы или их закрывали. Сергею Тимофеевичу приходилось испытывать нужду, переезжать из города в город.
Годы революции и Гражданской войны Сергей Григорьев провел большей частью в Поволжье, в Саратове, а в 1920 году переехал в Москву. За это время он переменил множество работ – и литературных и нелитературных. Только в конце 1922 года Сергей Тимофеевич поселился в небольшом подмосковном городке Загорске (ныне Сергиев Посад) и там решил целиком отдаться тому, о чем мечтал еще в юности, – литературе.
В 1923 году Сергей Григорьев опубликовал рассказ «Красный бакен». Это был рассказ о детях, и написан он был для детей.
Первые книги нового детского писателя были созданы по свежим впечатлениям только что закончившейся Гражданской войны. В книгах «Красный бакен», «Белый враг», «Паровоз Эт-5324», «С мешком за смертью» и «Тайна Ани Гай» рассказывалось о жестоких испытаниях войны, о судьбах детей и подростков, захваченных водоворотом битв и разрухи.
Одна из самых известных книг Сергея Григорьева – повесть «Малахов курган», написанная в 1940 году. Она посвящена знаменитой Севастопольской обороне (1854–1855). События ее изложены с исторической точностью и обстоятельностью. И в соответствии с историей в ней выведены образы знаменитых флотоводцев, которые сумели объединить русских солдат и матросов для защиты города от превосходящего по силе врага. Среди этих исторических персонажей наибольшее внимание привлекает необыкновенная личность адмирала Павла Степановича Нахимова. Величие этого знаменитого адмирала автор видит не столько в его известных победах, сколько в самом характере этого человека, его уважительном отношении и заботе о простых людях России, в том, что основой флота он считал не корабли, а людей, на этих кораблях служащих. И не блестящих офицеров из знатных дворянских семей, а матросов, которые тянули лямку трудной флотской службы почти от отроческих лет до седин…
И все же, несмотря на значительное место, которое занимает в повести образ адмирала Нахимова, в центре произведения писателя не адмирал, не сам флот, а большая и дружная матросская семья Андрея Могученко.
Жизнь матросов тех времен была особой. Матросы, которым предстояло служить всю жизнь, обзаводились в Севастополе семьями, а их сыновья, как правило, тоже шли во флот, становясь потомственными моряками. Такой была и семья Могученко.
Сергей Григорьев с большой любовью всматривается в жизнь этой семьи, создает образ Андрея Могученко, любимца Нахимова, его жены, сыновей и дочерей. И среди них писателя больше всего привлекают характер и судьба Вени – младшего сына Могученко, храброго и умного мальчика, ставшего не просто свидетелем, но активным участником великой Севастопольской обороны.
Особенностью обороны Севастополя в 1854–1855 годах было то, что город обороняли не только солдаты и матросы, но и все население города. В Севастополе тогда было 42 тысячи человек, из них 7 тысяч – женщин. И как об этом рассказывали и писали очевидцы, все население морской крепости так или иначе принимало участие в защите города. Кто был в силах, возводил редуты и рыл траншеи, восстанавливал укрепления после ожесточенных бомбардировок. Матросские жены и дочери самоотверженно вытаскивали из огня раненых, работали в госпиталях.
… Сергей Григорьев написал «Малахов курган» за два года до того, как советские люди во время Великой Отечественной войны, в 1941–1942 годах, повторили подвиг, совершенный защитниками Севастополя почти сто лет назад. Естественно, писатель не мог знать о том, что враг снова будет штурмовать крепость на Черном море. Но жизнь осажденного города в 1854–1855 годах, ежедневное и постоянное мужество его защитников описаны с такой тщательностью, знанием и вниманием, что нам, читателям, очень трудно не сопоставлять исторические события, разделенные целым столетием.
Оборона Севастополя была жестокой и кровавой битвой, которая продолжалась не день, не два, а много месяцев. И Сергей Григорьев показывает, что даже в самых трудных испытаниях люди остаются людьми. Рядом со смертью соседствует любовь, кроме похорон происходят свадьбы, дети ухитряются играть на улицах, где только что рвались вражеские бомбы… Война становится бытом. Только это такой быт, в котором очень отчетливо, очень ярко проявляются человеческие характеры, нравственные качества людей. Повествование о том, как ведут себя люди во время великих и трагических эпох, делает «Малахов курган» не только историческим произведением. Оно важно для каждого читателя, думающего о современности.
Время – главный судия каждого писателя. Часто бывает, что со смертью автора кончается и жизнь его книг. А бывает, что книги продолжают жить. Живут, не стоят на книжных полках и книги Сергея Григорьева.
Лев Разгон
Малахов курган
Глава первая
Черная туча
Веня стоял, держась за трубу, на красной черепичной крыше отцовского дома и смотрел в сторону моря.
Сизовато-черное облако левее мыса Улукул, на норд-норд-ост[2] от входа в Севастопольский залив[3] двигалось вправо, рассеивалось и пропадало. Больше ничего на море не было. О том, что появилось дымное облако над морем, Веня доложил сестре Наташе, спрыгнув с крыши.
Наташа даже не ахнула и не подняла взгляда от кружевной подушки. Перебирая ловкими пальцами коклюшки[4], она только кивнула, а потом сказала:
– А еще что? Погляди еще.
Наташу ничем не удивишь, не рассердишь. Вот если бы дома была Маринка, она сейчас же полезла бы с Веней на крышу и заспорила с ним до драки. Она, наверное, увидит в дымной туче на краю неба паруса и трубы пароходов и скажет, пожалуй, сколько в эскадре[5] вымпелов[6]. А если первым парус увидит Веня, то Маринка начнет смеяться и скажет, что эта черная туча – даже и не туча, а «просто так», осенняя темень, быть крепкому ветру. В сентябре бывает: вот сейчас жарко и солнце палит жестоко с ясного неба, а с ветром, откуда ни возьмись, польет холодный дождь. Маринки нет дома: ранее раннего в парусную[7] ушла. Все сегодня и спали плохо, и проснулись раньше, чем всегда. Батенька из своего бокала чаю не допил, накрыл крышкой, вздохнул: «Что-то будет?…» – и ушел в штаб на службу. Почему он нынче при медалях? Маменька с сестрицей Хоней ни свет ни заря затеяли такую стирку, какая бывает только раз в году, перед светлым праздником[8]. Настирали кучу и унесли двуручную корзину полоскать. И, поднимая тяжесть, тоже вздохнули:
– Что-то будет?…
– Ох, что будет-то, милые! – ответила на ходу сестрице и матери Ольга, убегая вслед за Маринкой с куском хлеба, завернутым в платочек.
Веня побежал было за ней, спрашивая:
– Что будет, Ольга, скажи?
– Что будет, то и будет.
– Да ты куда?
– Куда надо.
– А куда надо?
– Тебе надо дома сидеть!
– А тебе?
– Мне?! – Только хвостом вильнула.
Веня остался дома с Наташей. Ее не допросишься, ей самой только подавай новости: «А еще что?!»
И товарищи все убежали на Графскую пристань, на бульвар, на рейд[9]: узнать, что там на флоте делается. Вот там все известно! А отсюда, с крыши, Веня видит только верхушки мачт с ленивыми змеями длинных вымпелов. Веня пытается найти мачты корабля «Три святителя»: на нем держит свой вымпел командующий эскадрой вице-адмирал[10] Нахимов[11]. Вот уж этот все знает: и что было, и что есть, и что будет. А если он знает, значит, и брат Миша знает. «У Нахимова, братишка, матросы все и каждый должны знать, что и как», – говорил Вене, прощаясь, брат Михаил. Только теперь долго Мишу на берег не пустят.
Веня, пригорюнясь, сидел на коньке[12] крыши, обняв коленки. Внизу скрипнула дверь. На двор вышла Наташа, глянула из-под руки на море, потом на крышу и негромко спросила:
– Еще что видно, Веня? Видишь что?
– Вижу, да не скажу! – ответил мальчик.
Наташа усмехнулась и ушла в дом.
Веня не солгал. Он, и верно, кое-что увидел. В большой бухте на одной из мачт – сигнал «приготовительный старшего на рейде», требующий внимания всех кораблей: «Сейчас подам команду!»
Мачту заволокло клубами черного дыма. У Вени ёкнуло сердце: пароходы поднимают пары. Наверное, сейчас флагман[13] подаст сигнал выйти в море навстречу неприятелю. И, уж конечно, пароход «Владимир» возьмет на буксир флагманский корабль и первый выйдет из бухты. На «Владимире» машинным юнгой – Трифон. Он все увидит раньше Вени, а много ли он старше?! Вечор за ужином Трифон важничал, разговаривая с батенькой, словно большой:
– Мы антрацит[14] приняли. Вот беда!
– А что же?
– Да антрацитом очень долго пары поднимать. С ним намаешься!
Самый маленький
Ах, до чего это обидно – быть самым маленьким среди больших! То ласкают, зализывают, словно кошка слепого котенка. «Ты наш маленький, самый маленький! Не обижайте, братцы, сестрицы, младшенького! – учит старших мать. – Он у нас последний!» А то разгневается, зашипит гусыней и сама пнет: «Последыш! Да скоро ли ты вырастешь!..»
Сидя на крыше, Веня бурчит сердито:
– А вот вам назло и не буду расти! Так и останусь маленьким. Поцацкаетесь еще со мной! Плакать не стану!
Стоит ли плакать на ветер! Слез никто не увидит. Плача никто не услышит. Не стоит плакать.
Ветер согнал пароходный дым вправо, в долину речки Черной. Веня опять увидел мачту флагманского корабля. Семафор[15] два раза отбил букву «А»…
– «Аз! Аз!» – повторил Веня сигнал. – «Понял, ясно вижу». Что же он там видит?!
Веня осмотрелся. На вышке морской библиотеки стоят двое. Один положил зрительную трубу на парапет, склонился к ней и смотрит не отрываясь в море. Другой ему что-то указывает рукой вдаль. «Должно быть, сам Владимир Алексеич Корнилов[16]», – решил Веня.
– Значит, шутки в сторону, – вслух прибавил он поговорку отца.
Правее, на башне, вертится, машет своими рейками городской телеграф.
Телеграф похож на человека, ставшего в тупик, – то он напрасно взывает к помощи, воздевая к небу руки, то хлопает себя по бедрам, то в недоумении разводит руками. Махнув в последний раз «рукой», телеграф безнадежно поник. Сигналы следовали так быстро, что Веня не успевал их разобрать. Наверняка ясно одно: передается на Бельбек[17] и дальше депеша Меншикова[18], главнокомандующего войсками на Крымском полуострове, самому царю в Петербург.
Веня устремляет взор на гору Бельбек, где стоит вторая после Севастополя башня телеграфа. Она четко рисуется на голубом небе. И там телеграф машет и разводит «руками», повторяя севастопольскую депешу. Третья вышка – на Альме, через 15 верст[19], ее уже не видать. И так скачками через видимое расстояние несется, повторяясь сотни раз, одна и та же весть. Когда-то она достигнет туманных берегов Невы и телеграф на башне Зимнего дворца повторит то, что в беспокойстве и смятении проговорил напуганный телеграф за тысячу верст, в Севастополе!
Сейчас там, около Питера, наверное, дождь и туман. Где-нибудь депеша светлейшего князя Меншикова застрянет, упершись в стену непроницаемой туманной мглы. От Севастополя до Новгорода будут знать депешу слово в слово все сигналисты. А в Новгороде она полежит! Переписанная на гербовом бланке, она долго будет лежать перед начальником телеграфа на столе. Он запрет дверь на вышку и будет держать там взаперти сигналиста, чтобы тот не разгласил раньше времени известие, адресованное царю, чтобы никто не узнал (хоть бы сам губернатор!) грозной вести.
Пуская колечки трубочного дыма, начальник телеграфа сидит и улыбается, довольный, – никто в столице, даже сам император Николай I[20], еще не знает содержание депеши, что лежит здесь, на столе. А он, начальник телеграфа, знает. Поглядывая то на первые слова: «Всеподданнейше Вашему Императорскому Величеству доношу», то на подпись «князь Меншиков», начальник телеграфа пустил густое облако дыма на самую середину бумаги, чтобы скрыть и от своих собственных глаз секретное сообщение, поспешно спрятал депешу в пакет, надписал на нем: «За непрохождением действия фельдъегерем[21] в Санкт-Петербург в собственные руки Его Императорского Величества», – запечатал пятью сургучными печатями – четыре маленькие по углам, посредине одна большая, все с двуглавыми орлами. И уж фельдъегерь с депешей в сумке на бешеной тройке помчался сломя голову в туман…
– Подвысь![22] – бешено рявкнул фельдъегерь, увидя закрытый шлагбаум у Нарвской заставы.
Проворный инвалид[23] бросился бежать и поднял черно-белое бревно. Тройка ринулась, промчалась по улицам столицы, птицей подлетела ко дворцу. Фельдъегерь через три ступеньки взбежал по лестнице мимо всех, прямо к дежурному свиты его величества генерал-адъютанту. Генерал засеменил по паркету к дверям царской спальни и стукнул в дверь. В испуге царь вскочил с постели и вышел. Генерал подал ему депешу. Николай I сломал печати, развернул бумагу.
У царя задрожали пальцы.
«Сего числа неприятельский флот англичан, французов и турок в составе 60 кораблей, 30 пароходов и множества транспортов с войсками, всего до 300 вымпелов, подошел к Севастополю».
Первая победа
Наташа вышла из дома посмотреть, что это Веня притих на крыше, не случилось ли чего еще. А Веня сидит на гребне крыши и, уткнув голову в колени, спит.
Сестра окликнула его тихонько, опасаясь, что он встрепенется спросонок и скатится вниз.
– Заснул, сердечный! А гляди, что деется на море… Гляди!..
– И не думал спать вовсе!
– А что у нас деется, не видишь. Ты гляди, что на море-то, милый! – сказала Наташа и, зевнув, ушла в дом.
Грохнула пушка. Веня протер глаза и увидел, что это с Павловской батареи. Кольцо пушечного дыма убегало с батареи в море по-над волнами навстречу какому-то пароходу; кольцо растрепалось и полетело пушинкой по ветру назад. Веня сразу узнал, что пароход чужой – у нас на флоте нет такого фрегата[24] – длинный, трехмачтовый, двухтрубный, винтовой. Под всеми парусами и под парами чужой фрегат весело бежит, чуть вея из белых труб дымком. За кормой стелется белый шлейф пены. Пушка не остановила парохода. Он идет, не меняя курса, прямо ко входу в бухту…
– Берегись, наша! – закричал Веня в сторону рейда. – На брасах[25] не зевай!..
С рейда навстречу чужому пароходу выбежал наш с подобранными парусами.
Веня с первого взгляда узнал, что это «Владимир».
– Ага! Развел-таки Тришка пары. А говорил – «антрацит». Валяй, наша! Бери на крючья! Пошел на абордаж[26]! – поощрял Веня «нашу», притопывая по крыше ногами.
Ему кажется, что он стоит не на крыше, а на капитанском мостике парохода и держится не за печную трубу, а за холодный медный поручень.
Волна брызжет на бак «Владимира» пеной. Чужой фрегат все ближе. Веня видит, что там команда побежала по вантам[27]. Через минуту чужой скомандует «право на борт», обронит паруса, круто повернет и даст по «Владимиру» залп всем бортом. Веня уловил маневр коварного врага.
– Носовое! – кричит Веня комендору[28] носовой бомбовой пушки, приставив кулак рупором ко рту. – Бомбой пли!
Рыгнув белым дымом, мортира[29] с ревом отпрыгнула назад. На чужом пароходе рухнула верхняя стеньга[30] на первой мачте. Чужой фрегат убрал паруса, но не успел повернуться для залпа, как Веня скомандовал:
– Лево на борт! Всем бортом пли!
«Владимир» повернул и дал залп всем бортом. Веня приставил кулак к левому глазу зрительной трубой и увидел: чужой сделал поворот и, не дав залпа, пошел в море, держа к весту[31].
– А-а, хвост поджал! Струсил! Ура, братишки! Наша взяла! Ура!
И кажется Вене, что до него долетает после гула бортового залпа «ура», подхваченное командой «Владимира»… Но поручень мостика внезапно выскользнул из рук Вени. На крутой волне качнуло так, что «Владимир» зарылся носом, и Веня, не устояв на коньке крыши, кувырнулся и покатился кубарем вниз. Не успев схватиться за желоб, запутался в лозе, увешанной черными гроздьями винограда, и спрыгнул на землю…
– Во как у нас! Ура! – Веня вскочил на ноги и кинулся внутрь дома.
В прохладном сумраке у окна Наташа проворней, чем всегда, перебирала коклюшки; она как будто решила сразу доплести широкое – шире холста – кружево, а плела она его уже третий год!
– Чего это палили? – спокойно и тихо спросила Наташа, не поднимая головы от подушки, утыканной булавками.
– Чего палили?! Эх ты! – возмущенный равнодушием сестры, воскликнул Веня. – К нам на рейд чуть-чуть английский пароход-фрегат не ворвался!
– Ах, милые! – притворилась, чтобы угодить братцу, встревоженной Наташа. – Да ну?
– Ну-у?! Я приказал «Владимиру» прогнать его… «Владимир» как ахнет: пали левым бортом! Бац! Бац, бац!
– Ах, милые мои! – повторила Наташа и, подняв голову, улыбнулась брату: – А ты не убился, с крыши валясь?
– С какой это крыши? Я на салинге[32] у «Владимира» на фок-мачте[33] сидел со зрительной трубой. Я первый ведь и увидал чужого!
В оконнице от гула дальнего выстрела звякнуло стекло. Еще и еще… Три пушечных удара, похожих на деловитый успокоенный лай крупного пса.
– Пойти поглядеть, – сказала Наташа, бросив коклюшки.
Веня бежит впереди сестры на волю. Через крыши в море далеко виден чужой пароход, направляющийся поспешно к весту. А «Владимир», послав три снаряда вслед убегающему врагу, повернул обратно, закрыл пары, поставил паруса и, окрыленный удачей, возвращается в бухту.
– Вот как мы вас! – кричит Веня.
– Да уж от тебя попадет и туркам, и англичанам, и всем! – обнимая и целуя брата, говорит с улыбкой Наташа.
Отщипнув ягодку винограда с ветки, Наташа попробовала и сказала:
– Пора виноград резать… Пойдем-ка, милый, в горницу – я буду кружево плести, а ты мне сказку скажешь.
– Сестрица, я не хочу сказывать сказку, я сбегаю на Графскую пристань – посмотрю, не попало ли во «Владимир».
– Нельзя, батенька не велел!
– А ты ему не сказывай.
– Он и так узнает.
– А я сам убегу.
– Я тебе убегу! Идем, Венька.
Наташа хватает Веню за руку и тащит в дом. Он упирается, рвется, кричит…
– Что за шум, а драки нет?! – воскликнул, входя во двор, матрос в бушлате и высоких сапогах.
– Стрёма, здорово! – кричит Веня. – Ура! Вот как их «Владимир»-то…
Наташа отпустила руку Вени – он кинулся к Стрёме и начал его тормошить и дергать.
– Здорово, братишка!
Матрос отстранил Веню рукой, снял шапку и поклонился:
– Здоровеньки ночевали, Наталья Андреевна?
– Спасибо. Как вы?
– Благодарим покорно, ничего…
– По делу к батеньке или так?
– Дельце есть до вас самой, Наталья Андреевна.
– Какие же могут быть у вас до меня дела, Петр Иванович? – потупив взор, спросила Наташа.
Стрёма надел шапку, посмотрел на стену, увитую лозой, и сказал:
– Созрел у вас виноград-от. Пора сымать…
– Как маменька велит.
Стрёма посмотрел внутрь своей шапки, где на донышке написан номер «232» и фамилия «Стрёмин».
Наташа лукаво улыбнулась:
– Коли дело есть, говорите. Мне некогда: надо кружево плести… Пожалуйте в хату, – пригласила Наташа.
– Дело-то есть, – говорил Стрёма, не решаясь следовать за Наташей. – Шли мы мимо – в штаб нас послали, так по пути… Очень желательно взглянуть на вашу работу. Уж очень хорошо у вас выходит взволнованное море и корабли.
– Это дело маленькое… Да ведь вы уж сколько раз глядели. Посмотреть не жалко. За показ денег не платят… Веня, – обратилась Наташа к брату, – ты слазь-ка на крышу, посмотри чего еще…
Веню не так просто поддеть на крючок.
– Да, на крышу! А только что бранилась, что я упал…
Сообразив, что можно поторговаться, Веня прибавляет, подмигнув матросу:
– Я бы на Графскую вот сбегал, пока у вас тары-бары-разговоры, да ты не велишь.
– Пускай братишка сбегает! – просит Стрёма Наташу.
Она нахмурилась:
– Нельзя. Бывайте здоровеньки.
Повернулась и ушла, не затворяя двери.
– А ты иди, не бойся! – шепнул матросу Веня.
Крутой бейдевинд
Стрёма шагнул вслед за Наташей в дом. Веня последовал за матросом. Наташа уже сидела у окна за работой. Стрёма остановился у нее за спиной и, глядя на ее тонкие пальцы, вздохнул:
– Дивная работа!
На синем фоне подушки в сплетении тончайших нитей рисовались пять кораблей. Они весело неслись под крепким ветром на раздутых парусах по курчавым волнам, а в прозрачной глубине моря вслед кораблям дельфины, кувыркаясь, показывали из воды блестящие хребты.
– Крутой бейдевинд[34]! – вздохнув, определил Стрёма ветер по тому, как стояли паруса на кораблях Наташи. – Все паруса до места! До чего все верно!
– Сидайте, что стоите! – ласково пригласила Наташа.
– Да нам некогда, собственно говоря… В штаб нас послали, а мы дорогой…
– Да ты уж садись! – сердито приказал Веня матросу.
Матрос опустился на скамью перед Наташей.
Тишину нарушали только постукивания коклюшек да вздохи матроса. Наташа, подняв голову, улыбнулась и спросила:
– Какие теперь дела на флоте, Петр Иванович?
– Дела – как сажа бела! Братишки, собственно говоря, воют от злости. Да и как же? Неприятель подходит к берегу в больших силах. Готовит высадку…
– Да много ли можно высадить народу с флота? Сомнительно что-то, Петр Иванович!
– Напрасно изволите сомневаться, Наталья Андреевна. Английский флот огромный. У них на борту шестьдесят тысяч человек. Собственно говоря, целая армия!
– А вы бы не давали им к берегу подойти, эх вы! – с укором посоветовал Веня. – Вот как «Владимир».
– И адмиралы, и господа офицеры, и команды точно так и думают: не давать им высаживаться. Собирались адмиралы вечор. Владимир Иванович[35] говорит: «Боже, что за срам! Неприятель подошел в огромных силах к крымским берегам, а славный Черноморский флот стоит на рейде, загородился бонами[36]! Надо выйти в море и разбить неприятельский флот. И все транспорты с войсками сжечь и потопить».
– Столько-то народу, батюшки! Ведь люди тоже! – сказала Наташа, не поднимая головы от работы.
– До драки все люди. А когда к вам в окошко, Наталья Андреевна, полезут…
– Бог с вами, Петр Иванович, какие вы страсти говорите! Пальцы стынут.
Коклюшки перестали стучать.
– Я бы так на месте и умерла, – подумав, прибавила Наташа.
– А я бы, – воскликнул Веня, – схватил утюг да того, кто полезет, утюгом по башке! Не пугайся, Наталья!
– Ты у меня одна надёжа! – улыбаясь брату, проговорила Наташа и начала опять плести свое кружево.
– Малые дети и то свой дом застоять хотят. Однако, Наталья Андреевна, будьте покойны: у вас найдутся и помимо Вени, кто желает защитить ваш покой, – с чувством проговорил Стрёма, прижав шапку к сердцу.
– А Павел Степанович о чем говорил с адмиралами? – спросила Наташа.
– Ну, он-то, сомненья нет, согласен с Владимиром Ивановичем. Он так говорил: «Севастополь – это наш дом. Дело моряка – на море». И я скажу: а все-таки плох тот моряк, кто о береге не помнит. На море мы дом наш бережем. На то и берег называется. Например, взять меня. В Синопском бою[37], прошлым летом, мы затем турецкий флот разбили и сожгли, чтоб они к нам не пожаловали вместе с англичанами. Я во время самого боя из крюйт-камеры подавал картузы[38]. Крюйт-камера – это, дозвольте объяснить, пороховой погреб.
