Человек неразумный

– Владислав, – обратилась она к Заломову, – у меня ощущение, что вы с вашей мужланской прямотой могли бы добраться и до самых истоков нашей морали, до священных заповедей, регламентирующих наше поведение, – голос Ниночки теперь звучал на удивление серьёзно. – Ведь многие верят, что эти заповеди впечатаны в наше сознание самим Творцом.

– Но такое мнение сложилось у людей, незнакомых с теорией эволюции.

– Чувствую, сейчас вы начнёте мне доказывать, что религиозная мораль повышает приспособленность, – сочувственно улыбнулась Ниночка.

– Наверное, так оно и есть, – согласился Заломов. – Во всех религиях боги ревностно следят, чтобы действия отдельного человека не шли в разрез с интересами коллектива. Боги тщательно отслеживают малейшие проявления эгоизма и жестоко (обычно неадекватно жестоко) за это наказывают. Более того, религиозные заповеди стремятся поставить под неусыпный круглосуточный контроль всю жизнь человека – от рождения до смерти. Ясно, что чем сильнее религия сплачивает людей и чем жёстче подавляет она эгоизм каждого, тем выше у племени шансы на успех в жесточайшей межплеменной борьбе за жизненные ресурсы. Поэтому нельзя исключить, что высокий уровень тоталитарности религий ранних цивилизаций (например, иудаизма) является следствием естественного отбора племён на выживаемость.

– Так вы полагаете, что религия очень даже полезная вещь! – давясь от смеха, воскликнула Ниночка.

– В определённом смысле, да, – согласился Заломов. – Более того, Ветхозаветный Бог откровенно требует от верующих в него плодиться и размножаться. А так как приспособленность индивида измеряется числом половозрелых потомков, то получается, что исполнение божьей воли оборачивается повышением приспособленности всей популяции.

– Ой, маменьки! Ой, убей меня кот своей пушистой лапой! – воскликнула Ниночка, неожиданно вспомнив свою любимую в студенческие годы присказку. – Аркадий Павлович, вам надо непременно переманить этого молодого человека в свою лабораторию.

– Мы учтём ваше пожелание, – ответил Кедрин на удивление серьёзно. – Нам нужны молодые и способные специалисты.

– Кому же это вам? – беззаботно спросила Ниночка.

– Нашей Партии, – ответил Кедрин, и, видя недоумение в глазах приятельницы, спокойным и ровным голосом уточнил, – Коммунистической партии Советского Союза, дорогая Ниночка.

Заломов уже приготовился услышать хохот Кедрина и его коронное восклицание «Шутка!», но учёный молчал, и лицо его оставалось непроницаемым. Ниночка посерьёзнела и тоже замолчала, хлопая глазами, а Заломов, воспользовавшись наступившей паузой, раскланялся и вышел.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КЕДРИНА

В пятницу 12-го февраля Заломов проводил урок, посвящённый эффекту положения у дрозофилы. Тема была сложной, но очень интересной. Когда ребята осознали, что, по существу, им сообщили все основные опытные данные, и что теперь они могут предлагать свои варианты объяснения загадочного явления, в классе повисла абсолютная тишина. Урок закончился, школьники обступили молодого учителя, и тот, весь перепачканный мелом, старался, как мог, утолить любознательность юных дарований. Прозвенел звонок на следующий урок, и Заломов вышел в коридор. Сразу за дверью он встретил Демьяна, смотревшего на него с неподдельным уважением.

– Ну, старик, ты даёшь. Чем это ты их так заинтересовал?

– Да эффектом положения.

– И что? думаешь, они что-то поняли?

– Фактуру поняли, сам же эффект, конечно, нет.

– Я-то лично совершенно убеждён, что этому эффекту нет, и не может быть объяснения.

– Как это не может быть объяснения?

– Неужели, Слава, ты ещё не просёк, что такого рода эффекты нам специально подбрасывают, чтобы указать лишний раз, чего мы, на самом деле, стоим.

– Это кто же их подбрасывает?

– Кто-кто? – ОН! – Демьян направил указательный палец вверх. Заломов сокрушённо развёл руками.

– Опять ты, Дёма, за своё.

– Да ладно, я, вообще-то говоря, пришёл сюда не для философических дискуссий. Меня прислал Аркадий Павлович пригласить тебя на свой день рождения. Шефу исполняется сорок девять, и он почему-то хочет, чтоб и ты составил ему компанию.

– Где и когда? – оживился Заломов.

– В его кабинете сегодня в шесть.

Тема разговора была исчерпана, но Демьян всё стоял, краснел и мял своими пухлыми красными руками потрёпанную кроликовую ушанку. Наконец, выбрав до конца допустимый лимит времени, он всё-таки решился продолжить разговор:

– А кстати, помнишь, в день нашего знакомства в «Теореме» мы с тобой слегка поцапались насчёт Мирового Духа. Ты был тогда отчасти прав. В привычном для нас трёхмерном пространстве духам вроде бы, действительно, нет места. Я долго думал над этим и наконец понял, что Мировой Дух обитает в непредставимом нами четвёртом измерении. Именно там покоятся Хроники Акаши – иными словами, все знания Вселенной, записанные на каком-то нематериальном носителе. А наши души – лишь крохотные закутки, бухточки, заливчики единого и безграничного океаноподобного Духа, пронизывающего всю Вселенную. Иными словами, наши души сотканы из субстанции, заполняющей четвёртое измерение.

– А когда эта субстанция возникла?

– Она никогда не возникала, она вечна. Во всяком случае, она была в мире ещё до появления материи.

– А Бог у тебя соткан из той же субстанции?

– Как это соткан? Да Он и есть та самая субстанция.

– Значит, наши души – это небольшие кусочки самого Бога?

– Да, конечно! Именно поэтому Он всегда с нами.

– Но почему же тогда наши божественные души, эти, как ты уверяешь, кусочки самого Бога, толкают многих из нас на отвратительные поступки, нарушающие Боговы заповеди?

– Честно говоря, я и сам этого не вполне понимаю, – Демьян слегка задумался, но вскоре глаза его снова радостно засверкали: – Как же я это сразу не сообразил! Конечно же, в четвёртом измерении, кроме Бога есть ещё и Дьявол! Бог – это положительная духовная субстанция, а Дьявол – отрицательная. Бог толкает нас на добрые дела, а Дьявол – на злые.

– И наша душа представляет собой смесь двух противоположных по знаку и вечных, как мир, субстанций, пронизывающих всю Вселенную?

– Да-да! Конечно! А почему нет?

– Но тогда почему в Библии при описании творения мира ничего не сообщается о Дьяволе? Ведь там чёрным по белому написано, что в начале времён, кроме первородного влажного хаоса и парящего над ним Божьего Духа, никого и ничего не было.

– Значит, или Моисей намеренно исказил сообщение Бога, или же сам Бог (видимо, с какой-то целью) на время скрыл от нас факт существования Дьявола.

– Ну, ты, брат, силён, – только и нашёл что сказать Заломов.

Ровно в шесть Владислав вошёл в кабинет Кедрина. Здесь, кроме хозяина, уже были Альбина и Ниночка, через пять минут появился Демьян, и наконец в 6.15 вбежала Анна. Увидев своего недавнего друга, она слегка занервничала, но вскоре успокоилась и даже вполне приветливо ему улыбнулась. Анна была по-прежнему чертовски привлекательна, и Заломов с ужасом отметил, что всё ещё неравнодушен к ней. Пламя костра он притушил, но кой-какие угольки упорно продолжали тлеть. И в этом крылась опасность. Впрочем, присутствующих мало заботили чувства Заломова, ибо все взоры были прикованы к широкому полированному столу, точнее, к стоящим на нём двум зелёным толстостенным бутылям с шипучим напитком, известным под названием «Советское шампанское». А на белых блюдечках переливались в холодном свете люминесцентных ламп бутерброды с недоступной простому советскому учёному икрой лососёвых и осетровых рыб.

Когда все были готовы к возлияниям, Кедрин почему-то приложил палец ко рту в знак, чтобы сидели тихо, и с каменным лицом предложил выпить «за здоровье виновника торжества». Шампанское разлили по бокалам из розового чешского стекла, и все принялись звонко чокаться. Чокаясь с бокалом именинника, Ниночка успела ввернуть: «С днём вас рожа, дорогой вы наш товарищ Кедрин! И будьте по-прежнему самым умным и самым красивым мужчиной Института, да и всего нашего Городка! – гости засмеялись, но лицо хозяина сохраняло выражение таинственной настороженности.

Затем взяла слово Анна.

– Дорогой Аркадий Павлович! – начала она громко и весело, и тут Кедрин снова сделал жест, чтобы сидели тихо. Анна понизила голос почти до шёпота. – Сорок девять – священная семёрка в квадрате – это возраст расцвета для мужчины. Когда, с одной стороны, он видит, как много им сделано, а с другой, – он знает, сколько славных и великих свершений ожидает его в недалёком будущем! – и, слегка повысив голос, Анна быстро закруглилась: – Так выпьем же, друзья, за нашего искромётного и мудрого, ироничного и великодушного Аркадия Павловича!

– Спасибо, Анна Дмитревна, за добрые слова, – негромко ответил Кедрин, и Заломову показалось, что глаза учёного чуть увлажнились. – Товарищи и друзья! – продолжил именинник, приглушая и выхолащивая свой драматический баритон. – Вот сегодня, вот сейчас я хотел бы воспользоваться подходящим моментом, чтобы поделиться с вами некоторыми результатами моих недавних размышлизмов. Друзья мои, все мы обладаем божественным даром мыслить, но мы не знаем, откуда эти мысли берутся и как облекаются в свои сверкающие словесные одежды в соответствии с таинственными и подозрительно точными законами грамматики. Однако я твёрдо знаю, что эти невесть откуда взявшиеся мысли (а порою и идеи) звучат в моей душе негромко и бесстрастно. Крик передаёт не мысль, а гнев, отчаяние и страх. Поэтому, мои дорогие юные коллеги, общаясь друг с другом, правильнее сказать, обмениваясь друг с другом мыслями, никогда не повышайте тон и громкость вашего голоса. Увы, я лишь недавно познал величайшую истину: «Говорить надо тихо для того, чтобы расслышать слова, приходящие к нам свыше».

Тут над праздничным столом повисла, можно сказать, гробовая тишина.

– Раньше, – тоскливо продолжал Кедрин, – я говорил очень громко и потому слышал только себя. А вот в последнее время в моей голове стали с регулярной периодичностью звучать слова: «Аркадий, слушай меня внимательно! Больше думай, меньше болтай, люби ближних своих и не греши!»

– Убиться можно! – не выдержала Ниночка.

– А ещё тот сипловатый, слегка дребезжащий голос требует, чтобы я больше не циклировал, – задумчиво добавил Кедрин.

– Как это не циклировал? Вы же, Аркадий Павлович, всё-таки не женщина, – засмеялась Ниночка и резко умолкла, увидев, что её веселье никто не поддерживает.

– Мой Голос имеет в виду совсем не то, о чём вы подумали, Ниночка, – уныло и анемично пояснил Кедрин. – Мой Голос имеет в виду, что практически все люди живут, будто бегут по замкнутому кругу. Они зарабатывают деньги, чтобы жить, и живут, чтобы зарабатывать эти чёртовы деньги. Вот что значит циклировать.

– Однако ж, как нам жить иначе? – простодушно удивилась Альбина.

– Мой Голос утверждает, что всё в нашей жизни пустые циклы. Всё, кроме настоящего творчества.

– А разве творчество может быть не настоящим? – спросила Анна.

– Может, если это циклическая процедура за деньги. Настоящие творцы творят не за деньги и не по приказу других людей. Желание творить нисходит к ним свыше. Только так, только боговдохновенно создаются подлинные шедевры искусства и науки.

– Потрясающе! – вскричала Ниночка, – а что ещё сообщает вам этот странный Голос?

– Иногда таинственный хрипловатый Глас, что недавно вселился в мою душу, заставляет меня припомнить, сколько раз я говорил не то, что думал, сколько раз уступал нажиму властей предержащих, сколько сил растратил на бесплодные утехи. Что ж? за всё это предстоит мне ответить перед Всевышним, – Кедрин помолчал и добавил: – Но более я не грешу. Вот с этого дня, с моего 49-летия, я буду говорить только тихо.

– Аркадий Павлович, – раздался встревоженный голос Альбины, – а как быть с вашим докладом на Учёном совете в понедельник? Ведь там вам придётся много и громко говорить.

– Во-первых, Альбина Фёдоровна, существует микрофон, а во-вторых, своё выступление я предельно укорочу.

В кабинете снова повисла тягостная тишина, которая была прервана Демьяном.

– Аркадий Павлович, а вы дайте мне текст вашего доклада, и я его с удовольствием прочту… за вас.

Тут многие засмеялись, но Кедрин не смеялся.

– Дорогой Демьян Иваныч, разве вы не замечали, что тексты своих докладов я никогда не пишу? – лишь тезисы, такие же краткие и ёмкие, как те, что прозвучали в апреле семнадцатого на Финляндском вокзале Петрограда. Впрочем, спасибо. Возможно, когда-нибудь я воспользуюсь вашим предложением.

– Аркадий Павлович, – проворковала Анна, – надеюсь, все эти удивительные превращения, произошедшие с вами сегодня, не помешают вам продолжить ваши изыскания в теории эволюции.

– Конечно же, не помешают, Анна Дмитревна. Напротив, теперь я буду работать с удвоенной энергией. Ведь наука – дело благое, если, конечно, она не вступает в противоречие с очевидным.

– Странно, – заметил Заломов, – мне кажется, наука всегда отталкивается от очевидного.

– У нас с вами, Владислав, разные представления об очевидном. Именно этот сипловатый Глас, звучащий в тишине моих мыслей, и является теперь для меня самым несомненным проявлением реальности.

Снова возникла тягостная пауза.

«Неужели, – струхнул Заломов, – у Кедрина не всё в порядке с психикой? Или, может быть, он попал под влияние какой-нибудь религиозной секты? А может, он просто решил развлечься?»

Неловкое напряжение попыталась разрядить Анна.

– Аркадий Павлович, – залебезила она, держа в руках какой-то плоский пакет, – зная вашу любовь к классической музыке, я бы хотела преподнести вам в качестве скромного подарка кое-что из Моцарта.

Кедрин взглянул на пакет, и мягкая улыбка озарила его породистое лицо.

– О, «Женитьба Фигаро»! Анна Дмитревна, да вы просто ангел. Обожаю Амадея-Вольфганга.

И сразу после этих слов Аркадий Павлович громко пропел приятным густым баритоном:

Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый

Адонис, женской лаской прельщённый,

Не довольно ль вертеться, кружиться,

Не пора ли мужчиною быть.

Вся компания была огорошена, и на каждом лице застыло выражение недоумения. Насладившись этим зрелищем, Кедрин вскинул руки и громко вскричал: «Шутка! Мои юные простодушные друзья, это же была шутка!»

Пару секунд провисела напряжённая тишина, как бывает на концерте после выступления талантливого артиста, а потом все захлопали в ладоши и захохотали. И громче всех хохотал сам устроитель этого маленького спектакля.

Заломов шёл к своему общежитию по прорытой в снегу дорожке, глубокой, как полнопрофильная траншея, и пытался понять, почему Аркадий Павлович устроил такой странный розыгрыш? «А было ли всё это розыгрышем? Под видом шутки этот очень непростой человек вполне мог бы выставить на суд публики нечто сокровенное, о чём не решался заявить открыто. А может быть, у него и на самом деле проснулся внутренний голос, и он в шаге от моей философии стороннего наблюдателя?»

Заломов взглянул по сторонам и обнаружил, что дорожка-траншея привела его на широкий неосвещённый пустырь. Он запрокинул голову, и взор его стал блуждать по чёрному небу, на котором, предвещая мороз, ярко горели вечные звёзды. И вдруг чувство безотчётной радости охватило его.

– Боже, какое счастье, что я могу видеть этот необъятный и такой бесконечно-разнообразный мир! К чему сверхцели и сверхзадачи, когда самое чудесное я уже получил? Я живу, я чувствую, и я мыслю!

И тут, наперекор этому оптимистическому настрою, в голове Заломова зазвучал голос его вечного собеседника:

– Но ведь ты никогда не увидишь мир, который будет после тебя!

– Странно, что эта верная, хотя и неприятная, мысль приходит ко мне так редко, – прошептал Заломов, – а когда приходит, я тотчас её прогоняю. Да, трудно смириться, что мир будет и после меня прекрасненько себе существовать и развиваться. Но почему меня не трогает, что я никогда не увижу мир, бывший до моего рождения? Почему я не оплакиваю месяцы, проведённые в материнской утробе, годы младенчества да и раннего детства? Конечно, я испытываю лёгкую ностальгию, вспоминая свою юность, но что было, то прошло. Серьёзно же меня волнует лишь то, что случится в будущем. Все мы жаждем новых переживаний – побед, открытий, сенсаций, любовных приключений, путешествий, экзотики … и мы готовы отдать всё, лишь бы наше жизненное кино не кончалось. Увы, и меня привязал к себе этот дивный сериал. И меня чертовски интересует, что случится завтра с этим суетным людским миром. И даже когда где-то там, на другой стороне планеты вспыхивает какая-нибудь локальная война, мне почему-то ужасно хочется узнать, кто и за что там воюет, и кто там победит. И вместе с телевизионщиками я смакую диковинные названия населённых пунктов и странные имена туземных предводителей.

И ещё мне хочется что-нибудь сделать для блага людей. – Всё смолкло. Через несколько секунд внутренний голос изрёк:

– На самом деле тебя интересует не благо других людей, а их похвала, ублажающая твоё тщеславие. Просто в ответ на людскую похвалу твой мозг (как и положено мозгу общественного животного) вырабатывает некоторое количество опьяняющего наркотика. Но не забывай: как бы ни была велика кажущаяся польза от твоих трудов, занимайся этими «благодеяниями» лишь до своих пятидесяти, ну, в крайности, до пятидесяти пяти лет.

– Почему же только до пятидесяти пяти? – удивился Заломов.

– К пятидесяти пяти умственные способности заметно снижаются, я уж молчу о так называемом здоровье. Хвалить тебя будут всё реже, и всё чаще ты будешь испытывать пренеприятные переживания человека, лишённого привычного наркотика.

– Так чем же ты предложишь мне заниматься после пятидесяти пяти? – спросил сбитый с толку Заломов.

– После пятидесяти пяти обрати свои мысли назад. Научись радоваться своим былым свершениям, своим красиво прожитым дням, когда ты был в апогее своих возможностей. Как сказал Экклезиаст: «… нет большего блага, чем радоваться своим делам».

– И это всё? Но учти, на пенсию выходят немного позже. Я просто обязан работать до шестидесяти, – не унимался Заломов.

После краткой паузы внутренний голос ответил:

– Да, конечно. Работать надо, но спокойно, без желания утереть кому-то нос или понравиться начальству. Не раздражайся, ни с кем не конфликтуй и спокойно уступай дорогу честолюбцам. А придя домой, следуй главной инструкции Экклезиаста, то бишь ешь, пей и веселись.

КЕДРИН ТВОРИТ

Примерно через три недели, в четверг четвёртого марта, когда Заломов зашёл после своего урока в учительскую, к нему подбежала молоденькая секретарша директора школы. Радостно улыбаясь, она доложила, что недавно в приёмную звонил доктор Кедрин и очень сожалел, что не смог поговорить «со своим старинным юным другом Владиславом Евгеньичем». Заломов тут же набрал кедринский номер и услышал в трубке хорошо поставленный голос институтского Демосфена: «А, Владислав! Рад, что не забыли старую развалину. Не могли бы вы заскочить завтра часиков в пять (естественно, вечера) в местный ресторанчик. Есть одна идейка, которую хотелось бы обмозговать в неформальной дружеской обстановке. Знаете, как говорится, один ум хорошо, а полтора лучше», – и Кедрин расхохотался.

Догорал солнечный мартовский день. Снег подтаивал на южных разъеденных солнцем склонах сугробов. Стеклянный перезвон повеселевших синиц пасхальным благовестом плыл над деревьями и домами, извещая всех переживших сибирскую зиму, что весна уже не за горами. В прекрасном настроении Заломов вошёл в ресторан и сразу увидел за столиком у окна Кедрина с Анной. Оба были разодеты. Кедрин был в своём парадном костюме шоколадного цвета. Этот костюм он надевал, когда выступал на всесоюзных и международных симпозиумах. Впрочем, как всегда, учёный был без галстука, и верхняя пуговица его светло-кремовой сорочки была демократично расстёгнута. Анна была в бархатном тёмно-бежевом платье-костюме, который вполне гармонировал с нарядом её шефа. Заметив Заломова, Кедрин бодро привстал, и весь зал мог услышать его дивный баритон: «Дорогой Владислав, наконец-то! Скорее присоединяйтесь к нам. А то я, грешным делом, уж было забеспокоился, а не собираетесь ли вы проманкировать моим приглашением». – «Ну что вы, Аркадий Павлович, как вы могли так подумать», – ответил, улыбаясь, Заломов.

Давно не испытывал Владислав такой лёгкой, такой безотчётной радости. Всё вокруг источало сияние и красоту. Сияла залитая солнцем белейшая скатерть. На середине столика, рядом со сверкающей стеклянной пепельницей, сиял такой знакомый серебряный портсигар, и в его полированной крышке отражался кусочек голубого мартовского неба. Слева сидел, слегка отбросив назад свою крупную красивую голову, рассеянно улыбающийся Кедрин. Вероятно, он уже проигрывал в воображении свою вступительную речь. А справа сидела Анна… С некоторой опаской Заломов поднял на неё глаза и не без удовольствия отметил, что смотрит на свою недавнюю пассию, примерно как на музейный шедевр, не испытывая ни досады, ни ревности. Подошла официантка, всем троим знакомая Мэрилин-подобная Светочка, и приняла заказ – армянский коньяк пять звёздочек, стерляжья уха, копчёная севрюга и хорошо известный Светочке кедринский сэндвич. Вскоре коньяк и закуска были принесены, и можно было открывать заседание. Кедрин встал, поднял рюмку с коньяком и громко заговорил, нисколько не опасаясь быть услышанным посторонними:

– Так выпьем же, друзья мои, за нас троих! Что там скромничать?! Ведь мы принадлежим к интеллектуальной элите человечества, к его аристократии духа. Не секрет, что жизненный путь каждого из нас извилист, тернист и каменист, но, несмотря на все ухабы, выбоины, рытвины, колдобины и повороты… – Кедрин сделал глубокий вдох, – этот нелёгкий, тяжкий путь ведёт и, я уверен, в конце концов приведёт нас к сияющим высотам. И при всём при том я всё-таки не могу не признать, не могу не отметить, что будущее, даже самое близкое, остаётся для нас смутным, непостижимым и загадочным. Оно скрыто от нашего мысленного взора малопроницаемой завесой полнейшей неопределённости. Думая о будущем, мы в полной мере осознаём собственную ничтожность и испытываем мистический ужас перед силами, управляющими нашими судьбами. А впрочем, да пропади они пропадом все эти ужасы, страхи и опасения! Чего нам бояться? Какая разница – пополам или вдребезги? Наша жизнь – это сон, и, только умерев и очнувшись от сумбурного и изнуряющего сна жизни, в коем горькое и сладкое даны в менделевском соотношении три к одному… лишь тогда, узрев наконец загробную, истинную реальность, нам откроется: «Кто мы? Откуда мы пришли? И куда мы, собственно говоря, шли?» Дорогие друзья, ну как тут не вспомнить слова основоположника диалектики, ни на кого не похожего и никем до конца не разгаданного, великого и мутного Гераклита Эфесского: «Людей ожидает после смерти то, чего они не чают и не воображают». И всё-таки я не сомневаюсь, что, соединив воедино наши великолепные мозговые мышцы, мы всё преодолеем и дойдём всему и всем назло до сверкающего финала. И как говаривали в любимом моему сердцу древнем Риме золотых времён Октавиана Августа, Публия Вергилия, Квинта Горация и Тита Лукреция Кара: «Через тернии к звёздам! – Per aspera ad astra!»

Молодые люди тоже встали, и все трое одновременно приложились к своим рюмкам. Через некоторое время провозгласила тост и Анна:

– Как славно, Аркадий Павлович, что в этот чудесный предвесенний день вы протянули нам руку дружбы и предложили нам союз. Ну что ж, да здравствует союз, объединяющий – о, нет! – вы, наверняка, сказали бы «связующий». Итак, да здравствует союз, связующий опыт и энтузиазм, интеллект и энергию.

– А ведь это словцо «связующий» вы у Александра Сергеича похитили, – усмехнулся Кедрин. – Помните его «…за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери».

– Каюсь, Аркадий Павлович, грешна. Не удержалась от простенькой двухходовки. Но ведь знала же, что вы меня расколете, – мгновенно отыграла Анна.

Кедрин и Анна понимающе посмотрели друг на друга и весело рассмеялись. Заломов выжидательно молчал. Осушив свою рюмку, старший товарищ извлёк из портсигара дорогую импортную сигарету, закурил и откинулся на спинку стула. Видно было, что теперь он готов перейти к изложению своей «идейки», ради которой и устроил эту встречу.

– Мои дорогие юные друзья, – заговорил он на удивление негромко, – одна мысль уже много дней не даёт мне покоя: почему существуют на земле организмы, у коих в каждой клетке так безобразно много ДНК? Иными словами, почему геном этих божьих тварей столь непомерно, столь, я бы сказал, чудовищно раздут?

Кедрин картинно закрыл глаза и, надо полагать, погрузился в свой глубокий внутренний мир. Только через несколько секунд, будто очнувшись от дум, он вспомнил про свою сигарету, сбил с неё пепел и жадно затянулся. Его длинные пальцы с сигаретой заметно дрожали, и теперь он почему-то смотрел только на Анну, явно избегая взглянуть на Владислава.