Человек неразумный

– Ну, договаривайте, Дёма, не стесняйтесь, – голос Заломова по контрасту с Демьяновой патетикой звучал сухо и безучастно. – Итак, для чего же неземного дан нам столь мощный разум?

– Он дан нам для контакта с Космосом, – ответил ученик доктора Кедрина и для придания веса сказанному слегка выпучил свои и без того выпуклые глаза.

Заломов понял, что беседа вот-вот перейдёт в давно переевшее ему плешь мистическое русло, и с тоскою на лице он продолжил навязанный ему спор.

– Ну и с чем же или с кем же в межзвёздной пустоте мог бы контактировать наш разум?

– С Мировым Духом, обитающим где-то в глубинах Космоса! – выпалил Демьян.

– Из ваших слов «где-то в глубинах космоса» следует, что Мировой Дух занимает не всё космическое пространство, а лишь его часть, видимо, какую-то особую его область?

– Да. Конечно. Наиболее проницательные мыслители полагают, что где-то там, в центре Вселенной, сосредоточена вся информация о прошлом и будущем Мира.

– Похоже, вы полагаете, что Мировой Дух обладает протяжённостью и формой? Как вообще он вам представляется?

– Честно сказать, – глаза Демьяна засверкали, – я представляю его неким клубящимся облаком, в котором постоянно вспыхивают и гаснут какие-то таинственные дрожащие огни.

– Да вы, батенька, просто форменный поэт. Вы мыслите Дух как некое светящееся текучее тело неопределённой формы и состава, как нечто вроде Океана-Соляриса, сотворённого буйной фантазией Станислава Лема, не так ли?

– Пожалуй, что так, – простодушно согласился Демьян.

Заломов рассмеялся:

– Ещё немного и вы начнёте вслед за Демокритом рассуждать о свойствах атомов духов и богов. Но, дорогой Дёма, дух не может состоять из атомов и элементарных частиц, и у него не может быть ни формы, ни границ, ни дрожащих огней.

Демьян на секунду задумался.

– Не понимаю, к чему вы клоните, – пробурчал он неуверенным голосом; однако вскоре взбодрился и с вызовом воскликнул: – А разве наш собственный дух не ограничен нашей телесной оболочкой?!

– Тогда, может быть, вы укажете мне место, где этот дух у нас гнездится? – набросился Заломов на бедного Демьяна. – Может быть, он обитает в нашем сердце, или в головном мозге, или в печени, или в диафрагме, или в полостях трубчатых костей, или в крестце, или в копчике, или в крови? – Вот места, куда чаще всего помещали человеческую душу древние народы.

Демьян немного подумал и ответил:

– Наверное, всё-таки в головном мозге.

– А нельзя ли поконкретнее? – Заломов уже не сдерживал язвительной улыбки. – В каком отделе головного мозга, в каком полушарии, в какой доле, в какой извилине?

Демьян снова задумался, но весь вид его показывал, что он сбит с толку.

– Я не могу указать вам точное местоположение нашего духа.

– Дорогой Дёма, – провещал Заломов тоном мудрого учителя, – фактически вы описываете дух как облакоподобный физический объект. Если бы я верил в духов, то не опускался бы до столь плоского материализма. Духовное – как нечто противоположное материальному – не может обладать протяжённостью, формой, границами и физико-химическими свойствами. Оно также не может обладать массой и энергией. И, стало быть, не может двигаться, светиться и физически воздействовать на нас. Получается, что в ощущаемом нами трёхмерном мире (а другого мира нам не дано) духов просто быть не может.

От возмущения Демьян даже подскочил на стуле. Он приподнял плечи, набрал в лёгкие побольше воздуха для продолжительной тирады, но так и застыл с раскрытым ртом, ибо в этот момент раздался сладкозвучный призыв Анны: «Мальчики, хватит философии, я танцевать хочу».

Действительно, молодые люди, поглощённые своим петушиным боем, и не заметили, что публика в кафе уже ударилась в безудержное славянское веселье. Пляшущие люди образовали нечто вроде хоровода и под звуки зажигательной балканской музыки летят по кругу, положив руки на плечи друг друга. Тут были и Кедрин, и солидные господа, сидевшие с Ниночкой, и сама Ниночка, забывшая о своём возрасте, о своей маске и обо всём прочем, чем являлась она в этом мире. Трое молодых спорщиков тоже включились в хоровод. Заломов быстро усвоил несложные движения, и сладкая, пьянящая радость затопила его душу. Он видел только Анну, видел, как её волнистые волосы, подчиняясь дикому ритму, падают то на округлые плечи, то на упоённое пляской прекрасное лицо. Временами она поворачивалась к нему, и в её тёмных грозовых очах вспыхивали такие электрические разряды, от которых его сознание куда-то сладко проваливалось. И в том сладком провале он видел её танцующей в свете костра с гирляндами цветов вместо одежд… Эх! Чего только не привидится неженатому молодому мужчине под влиянием танца, всеобщего веселья и близости молодой, красивой и здоровой женщины!

Но всему приходит конец. Безумная пляска закончилась, и Анна объявила, что ей нужно идти домой. «До встречи», – произнесла она, нарочито прокартавив на американский манер, и направилась к выходу, гордо и без малейших усилий неся над паркетом своё лёгкое гибкое тело. Заломов подошёл к окну и увидел, как Анна, выскочив из кафе, подбежала к видавшей виды Волге, открыла дверцу и, резко повернувшись, бросила взгляд на окна второго этажа. Заломов почти автоматически махнул ей рукой, и Анна, уже находясь в машине, тоже махнула рукой. Затем её Волга тронулась, и, быстро набрав высокую скорость, помчалась в сторону Институтского бульвара.

Заломов шёл домой, и в мыслях его была только она. Сомнений не было – он снова проваливался в любовь. Эти горящие умом глаза, эти сочные губы, это молодое тело, полное здоровья и грации. Эта правильная русская речь, лишённая провинциализмов. И всё это в глубине Азиатского континента, в самом центре Сибири.

А кругом бушевала сибирская весна. Никогда раньше не видывал Заломов такой бурной весны. Зима с морозами и вьюгами безраздельно властвовала до середины марта, потом пару недель стояла очень мягкая (вполне зимняя по европейским меркам) погода. И вдруг волнами стало набегать тепло, огромные сугробы стали оседать прямо на глазах, и наконец всё поплыло. Только на днях вода успокоилась, уйдя в землю, покрытую чёрной грязью и бурыми прошлогодними листьями. Сегодня он видел возле Института ярко-жёлтых, почти люминесцирующих бабочек-лимонниц, а через форточку в его подвальную трудовую келью залетела крапивница с крыльями, будто сотканными из оранжевого шёлка. Берёзы ещё не распустились, но их серёжки уже набухли и начали лопаться, распространяя жёлто-зелёные облачка пыльцы, от которой немного скребло в горле и жгло глаза. Но даже эта лёгкая аллергия не снижала чувства восторга от единения с природой, со всех сторон обступившей Заломова. Наверное, влюблённость обострила его воображение. Ему вдруг показалось, что он видит, как в глубине чёрной влажной почвы, расталкивая комья тучного перегноя, рвутся вверх толстые ростки таинственных, ещё неведомых ему цветов Сибири. Удивительно, но, несмотря на то, что детство и юность Заломова прошли в маленьком провинциальном городке под Ленинградом, он никогда не думал, что можно так болезненно переживать пробуждение природы. Полгода зимы даже для северянина, пожалуй, многовато.

ЕГОР ПЕТРОВИЧ ДРАГАНОВ

Следующий день был субботой. Обычно в субботу Заломов шёл в Институт, но в это утро он забыл про свою работу. Он лежал в постели и перебирал в памяти события вчерашнего вечера. Естественно, особому анализу подверглось всё, связанное с Анной. Восстанавливая в памяти её слова, мимику, жестикуляцию, переливы голоса и смех, он испытывал восхитительное чувство влюблённости. Одурманенное этим чувством сознание требовало одного – снова и снова видеть её. «А захочет ли она видеть меня? – спросил себя Заломов и тяжело вздохнул. – Эх, если бы у меня была голливудская внешность». Но, увы, он прекрасно знал, что не вышел ни лицом, ни видом. Даже спортивная секция по плаванию не настолько улучшила его фигуру, чтобы взгляд стороннего наблюдателя мог бы выхватить его из безликой серой толпы. Иными словами, внешность Заломова можно было, не колеблясь, назвать весьма обычной и даже заурядной. И всё-таки девушки что-то в нём находили и нередко даже влюблялись, правда, не сразу, не с первого взгляда.

Итак, в то весеннее утро Заломов пожалел, что не красавец. А ведь ещё совсем недавно в болтовне с приятелями-студентами он развивал оригинальные мысли о преимуществах неказистости. Он указывал на «ужасные проблемы», которые якобы осложняют жизнь красивых молодых людей. «Главная беда красавцев, – говаривал Заломов, – в том, что высшая награда достаётся им незаслуженно легко, а это тормозит развитие личности». В своих рассуждениях он доходил даже до презабавного вывода, что красивая внешность – это вообще самое невыгодное, что может получить мужчина от своих родителей. Такова была теория Заломова, но как же сейчас хотелось ему быть красивым! Впрочем, никакие жизненные ситуации не мешали ему находить забвение в своих мыслях и мечтах.

«Эх, лица, лица, – занялась в голове его новая мысль, – какое интересное явление природы. В этнически однородной популяции одни и те же лица появляются снова и снова. И такие, как у Демьяна, и такие, как у Кедрина, да и моё лицо, конечно же, появлялось на Руси несчётное число раз. Действительно, при высокой концентрации генов, стоящих за «русскими» (то бишь за восточно-европейскими) чертами, не так уж редко должны повторяться и комбинации этих генов». Впервые Заломов осознал закон воспроизведения лиц, когда смотрел документальный фильм о войне. Кинокамера медленно скользила по колонне советских солдат на марше, и он видел среди тех погибших или давно состарившихся людей лица своих сверстников. Увидел он и себя и испытал чувство щемящей жалости. А вот личности формируются не только генами. Едва ли за всю историю человечества появлялись хоть раз две совершенно одинаковые личности. Впрочем, личностные типы возникают в полном соответствии с законами комбинаторной генетики. Людей волевых и мягких, любознательных и апатичных, хвастливых и скромных легко отыскать в любом крупном коллективе.

Научным руководителем Заломова был пятидесятитрёхлетний доктор биологических наук Егор Петрович Драганов. Это был среднего роста широкоплечий мужчина плотного, можно даже сказать, атлетического телосложения. Возраст явно не спешил отметиться на его внешности. Жёсткие коротко остриженные волосы шефа ничуть не поредели и сохранили свой цвет и лоск. Только на висках, да и то, лишь присмотревшись, можно было заметить отдельные седые блёстки. Однако, в отличие от большинства моложавых мускулистых мужчин с их лёгкими и точными движениями, Драганов делал всё неспешно, веско и подчёркнуто основательно. Будто каждое его движение было заранее им продумано и имело свою цель. Да и все черты шефа – мощный угловатый череп с сильно выдающимися надбровными дугами, широкие скулы, тяжёлый квадратный подбородок, глубокие вертикальные борозды возле углов рта и даже плотный ёжик негнущихся русых волос – источали целеустремлённость, холодный расчёт и непреклонную волю. Но ярче всего передавали незаурядный характер Драганова его горящие глаза цвета стального лезвия в солнечный день. Ходил он по своему лабораторному хозяйству нарочито неспешно, шаркая по линолеуму старыми, разношенными башмаками без шнурков, заглядывая в каждую щель и распекая сотрудников за нерадивость. И сотрудники его, заслышав характерное шарканье, моментально вытягивались в струнку и немели. Лаборатория Драганова славилась жёсткой дисциплиной и высокой продуктивностью. Статьи с его соавторством регулярно появлялись в центральных отечественных, а порою и в солидных зарубежных журналах.

Заломов попал в Институт по распределению, а лабораторию Драганова выбрал прежде всего из-за высокого уровня её технического оснащения, да и имя шефа было ему хорошо известно. Однако не ради быстрой карьеры приехал Заломов в Сибирь. Просто за несколько лет студенчества ему осточертела жизнь в огромном неуютном, перенаселённом, вечно сером городе с его слякотью, грязью, мраком и социальными контрастами. Его раздражали даже дворцы, наполненные золотом и шедеврами искусств, и он страстно хотел уехать куда-нибудь за Урал, туда, где яркое солнце и яркие звёзды, чистый воздух и чистый снег.

В Новоярском Городке Заломов нашёл всё, о чём мечтал: и голубое небо, и девственно-белый снег, и лёгкий прозрачный воздух, и новое, ещё не вполне обжитое здание Института. Приехал он сюда в конце декабря и получил крошечную, но отдельную комнату в общежитии в двадцати минутах спокойной ходьбы от Института. Окно его комнатки выходило на глубокий овраг, поросший осинами и берёзами, а за оврагом темнел лес, казавшийся дремучим и таинственным. Впрочем, пейзажем за окном Заломов любовался редко, потому что всё светлое время суток проводил в лаборатории.

Из опыта прежней жизни он знал, как много времени может поглощать пустая болтовня, как быстро тема разговора покидает деловую почву, чтобы блуждать по вязкому болоту извечных российских проблем. Эти разговоры с молодыми диссиденствующими интеллектуалами уже давно ничего ему не давали, похищая главное – время, которое хотелось посвятить чему-то важному и для себя, и для людей. Вот почему на новом месте Заломов решил жить незаметно, контактируя лишь с теми, кто был совершенно необходим для работы. Этому, как ни странно, поспособствовал и сам Егор Петрович. Его обширное лабораторное хозяйство привольно раскинулось в полупустых кабинетах первого этажа, но шеф поместил новичка поодаль от своих сотрудников, в маленьком кабинете на нулевом цокольном этаже. Так по воле случая получил Заломов желанную его сердцу тишину и избавился от необходимости вести бесконечные разговоры с приятелями и «друзьями», так легко возникающими в молодости. Приведя нового сотрудника на его рабочее место – в полутёмную комнатку с узеньким, зарешёченным оконцем, наполовину засыпанным снегом, – Драганов изрёк своё трудовое напутствие: «Вот вам, Владислав Евгеньевич, прекрасное лабораторное помещение, вот вам и подобающее оборудование. Работайте! Ни минишефов, ни лаборантов вам не положено. Сами понимаете, направление новое, непроработанное. Я должен минимизировать потери, ежели вдруг что-то пойдёт не так, или ежели – не дай-то бог! – мы с вами не сработаемся».

Но самый первый разговор с шефом произошёл чуть раньше – 24-го декабря. За окном драгановского кабинета бушевала вьюга, и голая обледенелая плеть старой берёзы то и дело звонко ударяла по оконному стеклу. В просторном помещении было не слишком тепло, но Егор Петрович был одет легко – вельветовые чёрные джинсы да какая-то простенькая крапчатая рубашка с глубоко расстёгнутым воротом и закатанными до локтя рукавами. О том, как учёный поддерживал свою прекрасную физическую форму, можно было догадаться по скакалке и тяжёлым десятикилограммовым гантелям, явно недавно брошенным в дальний угол; да и запах кабинета заставлял Заломова припомнить уже подзабытую атмосферу спортзала. Об активной жизненной позиции шефа свидетельствовали и картинки на стенах. Более всего привлекали внимание большие глянцевые портреты членов Политбюро, приколотые канцелярскими кнопками к длинной деревянной рейке. Несколько неожиданно замыкал эту галерею портрет маршала Жукова в парадном мундире и при всех орденах. А к противоположной стене была плотно прибита (или даже намертво приклеена) довольно странная картина – красочная карта-схема, отражавшая территориальный рост Московии и её правопреемниц за последние семь столетий. В небольшом застеклённом шкафу стояло несколько сверкающих никелем и позолотой спортивных кубков, по-видимому, когда-то завоёванных хозяином кабинета.

В ходе их первого разговора шеф поведал Заломову свою сокровенную идею, можно сказать, мечту. Но о ней речь зашла не сразу; сначала Егор Петрович подробно и по-отечески заботливо осведомился о получении подъёмных, об устройстве в общежитии и о прочем в том же роде. Затем шеф коснулся климата и природы Городка. Оказалось, он очень гордился и лесами, и снегами, и длинной морозной зимой, и коротким жарким летом. Таков уж человек. Практически все мы со «странною любовью» (как когда-то подметил М.Ю.Лермонтов) относимся к местам, где прошли наши юные годы. Объектом этой странной любви может оказаться и степной аул, и столичный мегаполис, и полувымершая деревенька, разбросавшая свои дряхлые избы вдоль речушки, всеми забытой сразу после упадка торговли между Варягами и Греками. Заломов простил Драганову его сибирский патриотизм, ибо и сам имел сходные слабости.

Шеф продолжал расписывать суровые прелести местного климата, а мысли Заломова улетели во времена его детства, на Юг Ленинградской области, на низкие берега его любимой речки. Со времён отступления Великого ледника переносила она свои чистые воды из одного небольшого озера в другое. И он снова увидел тот проплывавший мимо широкий лист кувшинки, на котором сидела синяя стрекозка, заложив за спину прозрачные крылышки с тёмно-синими пятнами. Эти синие стрекозки его страшно привлекали и своею красотой и тем, что летали, порхая, как бабочки, и, как бабочки, умели складывать крылья за спиной. Появление красавицы-стрекозки, спокойно плывущей на своём роскошном зелёном плотике, вызвало у 11-летнего Заломова страстное и нелепое желание добраться до неё. Но та была слишком далеко, и она уплывала. И вот тогда-то и метнул он в неё свою удочку. Почему и зачем? – навсегда осталось для него загадкой. Стрекозка вздрогнула и улетела, смешно маша своими легчайшими сине-пятнистыми крылышками. Инцидент, что называется, был исчерпан, но теперь рядом с опустевшим листом кувшинки плыла и рыболовная снасть Заломова. Вскоре быстрое течение вынесло удочку на перекат, где она и застряла, запутавшись в густой водяной траве.

Чтобы добраться до удочки, он зашёл в воду и скоро понял, что речка глубже, чем ему представлялось. Пришлось плыть, и тут случилось непредвиденное – водяная трава почти мгновенно оплела его руки и ноги. После краткой и бурной попытки вырваться из травяных пут Заломов с ужасом осознал, что не может дотянуться ртом до поверхности. Оставалось лишь опуститься на дно и, хватаясь за пучки речной травы, подтягивать своё тело к берегу. Нужно было преодолеть под водой каких-нибудь семь-восемь метров, и он преодолел их, истратив все свои силы и весь свой кислород. Он плохо помнил, как выполз на берег и рухнул на жёсткую осоку. Отдышавшись, добрался до сухого места и лёг на живот на самом краю обрывистого берега. Взгляд мальчика упал на воду, и… перед ним открылся новый, дотоле неведомый мир подводной жизни реки: жёлтое дно, освещённое вечерним солнцем, длинные изумрудные ленты речной травы, бурые раковины бесконечно медленно ползущих беззубок. Вдруг он заметил, что возле большого куста водяной травы, среди её змеевидных стеблей, находящихся в непрерывном колебательном движении, есть нечто зелёное, узкое и совершенно неподвижное – это была небольшая щука. Совсем рядом с нею крутилась стайка мелкой плотвы. Глупые рыбки то приближались к щучке, то отдалялись от неё, но та оставалась совершенно неподвижной. Заломов просто обомлел от волнения. Восторг наблюдателя слился с бешеным охотничьим азартом. Он не понимал, чего ждёт щука, да и видит ли она плотвичек, мельтешащих прямо перед её носом. Несколько минут ситуация под водой не менялась: щука оставалась на своём месте, а мирные рыбки плавали взад-вперёд вблизи хищницы. Наконец он засёк тот молниеносный бросок узкого тела и увидел, как сверкнул на солнце серебряный бок жертвы, и как брызнули во все стороны обезумевшие от ужаса плотвички. Щучка тоже куда-то пропала.

Заломов был потрясён именно этой подсмотренной картиной подводной жизни реки, а всё пережитое в борьбе с речной травой осталось в его памяти лишь эпизодом, предварившим неизмеримо более важное событие. Весь остаток каникул в то лето провёл он, лёжа на берегу речки и следя за всеми её обитателями – от улиток и пиявок до рыб и водяных крыс. Вспоминая свои школьные каникулы, чаще всего он видел прозрачную воду и дрожащие серые тени рыб на желтоватом песчаном дне.

В школе Заломову нравились многие предметы, но на каникулах он погружался в мир биологических грёз. Тысячи однодневок, парящих в светлом воздухе белых ночей, напоминали о краткости жизни, и он мечтал, как было бы здОрово научиться задерживать старение. «Ведь наша жизнь, – рассуждал он, – фактически химический процесс, этакая долго длящаяся химическая реакция. Почему бы не попытаться её замедлить, или даже почему бы не попробовать обратить её вспять? И тогда можно было бы омолодить бабушку. Но если жизнь каждого отдельного живого существа – химическая реакция, то и вся жизнь на планете Земля – тоже химическая реакция, непрерывно текущая в течение многих сотен миллионов лет». Эта мысль одновременно и поражала, и забавляла. Он смотрел на окружающие его формы жизни и пытался представить, как могли какие-то первозданные медузы превратиться во всех этих бесчисленных и таких невероятно разных тварей, населяющих окрестные водоёмы, луга, леса и поля. Временами, особенно по утрам по дороге к речке, у него мелькала уж совсем странная мысль: почему эта речка, и кувшинки, и водяная трава, и все эти странные существа, что прыгают, ползают и летают вокруг него, кажутся ему прекрасными? почему он любит их? А в последнее безмятежное каникулярное лето между девятым и десятым классами добавилась новая группа вопросов: как работает сознание? что такое думать и понимать? как возник разум? Именно тогда впервые и прорезался у Заломова его внутренний голос. Как хороший шахматист разыгрывает в своём воображении бесконечные партии, играя попеременно за белых и за чёрных и подчас забывая, где он и где противник, так и Заломов вёл бесконечные споры со своим воображаемым оппонентом. Роль оппонента обычно брал на себя его двойник, его внутренний голос.

Очнувшись от воспоминаний, Заломов снова оказался в кабинете крупного сибирского учёного. Тот молчал и напряжённо смотрел на стакан чая с домашним вишнёвым вареньем, невесть откуда взявшимся в этих суровых краях. За время затянувшейся паузы Драганов несколько раз делал значительное лицо, буравил невидящим взором потемневшее окно, но ничего не произносил. Всё предвещало приближение главной части беседы.

– Сейчас в мире стремительным темпом развивается генетика, – зазвучал хриплый бас Драганова. – Нет смысла объяснять вам значение этой науки в недалёком будущем. Однако для покорения генов нам необходимо знать, как они устроены, и, главное, где находятся регуляторы их активности. Поняв это, мы сможем вводить любой ген в любой организм и заставлять тот ген на нас работать. Вы представляете, что тогда начнётся? – жёсткий хрип шефа зазвучал ещё жёстче. – Например, кому-то не хватает ума – так добавим ему пару генов ума. Не хватает таланта – и тут что-нибудь подыщем. И наоборот, у шибко шустрых можно некоторые гены и поослабить, а у витающих в облаках, – шеф коварно осклабился, будто увидев перед собою тех, особенно ему несимпатичных «витающих в облаках», – хорошо бы кой-какие гены чуток… э-э зарегулировать, чтоб и витающие в облаках знали положенное им место. Это же абсолютно!

– Вы спрОсите меня, – продолжал Драганов, – а что надобно сделать, чтобы приблизить решение столь великой задачи? И я вам отвечу: надобно найти новые подходы к вскрытию тонкой структуры генов – быстрые и дешёвые. Проще всего решать эти задачи на плодовой мушке дрозофиле. На её изучение и брошены сейчас основные силы западной биологии. Но ведь и мы, Владислав Евгеньевич, не дремлем. Вы, конечно, отметили, что и в моей лаборатории дрозофила является главным экспериментальным объектом. И вот недавно в моей голове родилась одна весьма перспективная мыслишка, которая, я уверен, позволит нам обогнать америкашек, даже не догоняя, даже не срезая углов на поворотах.

Драганов, не торопясь, допил чай, подцепил ложечкой прилипшую ко дну стакана вишенку и степенно перенёс её в рот. Покончив с вишенкой, он наконец приступил к изложению своей «перспективной мыслишки»:

– Как-то раз наблюдал я такую картину: в мушиный корм, в котором ёрзали личинки дрозофил, совершенно случайно, видимо, по ошибке лаборантки, попал краситель лилового цвета. Сейчас я не скажу вам, какой это был краситель, – Драганов бросил взгляд на собеседника, проверяя, следит ли тот за ходом его мыслей. – Вы же знаете, как питаются личинки мух. Они отрыгивают в корм свои пищеварительные соки, а продукты переваривания снова заглатывают. И вот я заметил, что поначалу мушиный корм был лиловым, а через пару дней цвет пропал. Ну, теперь-то вы понимаете, к чему я клоню?

– Пока нет, – простодушно ответил Заломов.

– Вот, что значит настоящая идея! Она выглядит совсем не очевидной! Это же абсолютно! – Драганов встал, скрестил руки на груди и медленно двинулся вдоль глянцевых плакатов с приукрашенными и омоложенными лицами кремлёвских небожителей. Дойдя до портрета Георгия Жукова, он остановился, поднял свой тяжёлый взор на ордена, покрывающие широкую маршальскую грудь, и захрипел: – Так вот, Владислав Евгеньевич, нет сомнений, что в данном случае у дрозофилы нашёлся ген, действие которого привело к обесцвечиванию лиловой краски. Понятно, что ежели тот ген повредить, попросту говоря, испортить, то личинки потеряют способность разлагать красящее вещество, и цвет мушиного корма останется прежним, скажем, тем же лиловым. Ну так как, коллега? – Драганов повернулся к Заломову, – теперь-то вы начинаете улавливать?