Человек неразумный

Заломов с Анной пересекли площадь (которую тут же окрестили «Площадью трёх граций») и бодро двинулись по асфальтированной дороге, уходящей вглубь ущелья. Они не прошли и сотни шагов, когда услышали позади себя: «Квартиру ищете?». Обернулись – на них внимательно и серьёзно смотрела пожилая женщина в чёрном шёлковом платье. Кавказка была смугла и горбоноса, губы сжаты, тяжёлые зеленоватые веки до половины закрывали выпуклые чёрные глаза. Оказалось, она сдавала комнату в небольшом домике, мимо которого они только что пролетели, даже не заметив его в густых зарослях вечнозелёной растительности.

Обстановка снятой ими комнаты отличалась крайней бедностью: две железные кровати с продавленными пружинами, стол, накрытый затёртой клеёнкой, и два грубо сколоченных табурета. Не вписывался в убогий интерьер лишь великолепный фикус, который мог бы украсить гостиную любого богатого дома. Единственное окошко было заплетено виноградом, поэтому в комнате даже в середине дня было темновато. Впрочем, недостаток света не помешал Заломову разглядеть приколотую к стене Леонардову Мону Лизу, вырезанную из журнала «Огонёк». Мерцающие тени виноградных листьев весело играли на молодом женском лице, выхваченном из глухого то ли бытия, то ли небытия.

Наскоро приведя себя в порядок, они отправились на ознакомительную прогулку. Дорога к морю привела их в большой сказочный парк. Деревья – и местные и заморские – были высажены здесь будто случайно, образуя рощи, куртины, полянки и укромные закутки. В прудах плавали прекрасные чёрные лебеди и уродливые пеликаны, ужасно похожие на допотопных птеродактилей, а по низко склонённым стволам старых развесистых кипарисов разгуливали изрядно общипанные, но всё равно прекрасные павлины.

Гагринская бухта была опоясана роскошной набережной, выложенной панелями из светло-розового камня. От парка эту чудную каменную дугу отделял ровный ряд высоких пальм, вздымавших на толстых чешуйчатых стволах навстречу солнцу и морскому ветру веера своих гигантских перистых листьев. А рядом лежала и тихо дышала громада бескрайнего моря, сверкающего и манящего. На берег лениво накатывали невысокие светло-салатовые волны и бесшумно проваливались сквозь широкие поры галечника.

Молодые люди погрузились в тёплую сверкающую воду и, рассекая невысокие ласковые волны, бодро поплыли к линии красных буйков… Возвращались медленно, намеренно растягивая удовольствие от купания. Заломов не мог отвести глаз от Анны, от её улыбающегося лица, от капелек воды, прилипших к её совершенно чёрным от влаги бровям и ресницам, от румяных сверкающих щёк, от молодого гибкого тела, скользящего рядом в прозрачной воде. Вдруг она воскликнула: «Влад, взгляни на берег!». Да, пейзаж был великолепным. Он был многоярусным: выше уровня моря – ровный ряд прибрежных пальм, над ними – тёмно-зелёный массив деревьев парка, а ещё выше – широченный и высоченный горный склон, поросший густым сосновым лесом. Издали каждая сосновая крона казалась округлым синевато-зелёным комочком, и мириады таких плотно прижатых друг к другу комочков создавали иллюзию бархата, наброшенного на горный склон; и чем выше в гору забирались сосны, тем синее становился цвет того бархата. А над всей этой роскошью, в дымке едва различалась сливающаяся с небом, серовато-голубая громада Кавказа.

В состоянии экзальтации они вышли на берег и легли на горячую гальку. Странное, доселе незнакомое чувство неги и бездумия наполнило душу Заломова. Голос Анны вернул его в реальность:

– Дорогой, похоже, я малость проголодалась!

– Я тоже голоден как лев, – после небольшой задержки отозвался Заломов.

На северном краю парка, возле полуразрушенной крепостной стены молодые люди набрели на уютное кафе. Замшелые ветви старых развесистых кипарисов нависали над столиками, создавая атмосферу сказочной нереальности. Анна выбрала столик в самой тенистой, в самой романтичной части кафе. За соседними столиками сидели черноволосые носатые люди, звучала незнакомая речь, непривычно громкая и эмоциональная. Из динамика лились печальные восточные мотивы.

Утолив голод, они окончательно расслабились.

– Дорогой, – заговорила Анна, – у меня сейчас чувство, будто всё здесь мне ужасно знакомо. Почему? Неужели из-за того, что я побывала тут в восьмилетнем возрасте.

– Анечка, я никогда не был на Юге и даже не думал о нём, и Чёрное море до сих пор было для меня чисто географическим понятием. Но и меня не покидает странное, плохо выразимое чувство, будто я приехал, нет, будто я вернулся к себе домой. Эти изумрудные горы, сбегающие к лазурному морю, услаждают моё зрение. И этот тёплый, густой от влаги воздух, пропитанный запахами парка и моря, кажется мне фимиамом. И мои вкусовые сосочки в восторге от местной пищи.

– О, Влад, это твоя душа ликует, погрузившись в мир, где нет вражды и борьбы.

– И всё-таки, мне кажется, в этом чувстве дома что-то есть. Вспомни: первый и главный очаг земледелия располагался не так уж далеко отсюда – на Армянском нагорье, у истоков Тигра и Евфрата, примерно там, где, по мнению некоторых востоковедов, находился библейский рай. Исход людей из того рая-эдема начался около десяти тысяч лет назад, а уже через несколько сотен лет гены первых земледельцев достигли этих мест.

– Влад, я ужасно хочу спать, – Анна кокетливо зевнула. Заломов вспомнил, что в Новоярске уже давно наступил вечер, и сразу ощутил всю тяжесть своего утомления.

– Ну что ж? Пошли на свою квартиру в кавказском ущелье.

Было ещё светло, когда они повалились на койки, и вскоре Заломов погрузился в чёрный сон, лишённый сновидений. Последней в его сознании проскочила мысль: «Наши гены разлетелись из этого субтропического рая по всему миру, и теперь их уже никому и никогда не собрать».

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЕ ЧУДО

Проснулся Заломов слишком рано, организм его продолжал жить по новоярскому времени. Было темно, тепло и влажно, тишину нарушали лишь уханья сов в ущелье да мерный шум Жоэквары. Мысли Заломова, коснувшись реки, пронеслись по её руслу, пересекли ширь Чёрного моря, миновали Босфор, пролетели над Мраморным морем и достигли мест, где тридцать пять веков назад многотысячное войско греков-ахейцев билось с троянцами, чтобы вернуть в Спарту одну сбежавшую красавицу. Принято считать, что истинной причиной Троянской войны была жадность ахейцев, но Заломов доверял Гомеру да и по собственному опыту знал, что значит для мужчины женская красота, какая мощь скрыта в глазах, губах, шее… да и в каждом квадратном сантиметре женского тела.

– Странная штука эта красота, – думал он, – из чего она складывается? Стоит лишь слегка изменить форму носа или подбородка, и красоты как не бывало. Чему же тогда мы поклоняемся? Едва ли в наши гены вмонтирован идеал красоты, уж больно отличается он у разных народов… – и тут Заломов вспомнил, что встречал в научной литературе, будто красивое женское лицо можно получить усреднением большого числа лиц случайно взятых молодых женщин местной популяции. – Допустим, – продолжил он своё рассуждение, – у одной женщины на левом крыле носа есть бородавка. Невероятно, чтобы и её подруги имели бы бородавку точно на том же месте, значит, на обобщённом портрете, полученном наложением образов, скажем, тысячи женщин, та бородавка пропадёт, уменьшится в тысячу раз. И такое ослабление произойдёт с каждой индивидуальной особенностью. Выходит, усреднённое лицо будет чистым, гладким, бездефектным и симметричным; нетрудно заметить, что оно получится довольно красивым. А теперь предположим, что наш мозг обладает способностью усреднять лица окружающих женщин, то есть умеет создавать их обобщённый образ. Представим также, что этот обобщённый образ наш мозг хранит где-то в глубинах своей памяти как эталон красоты, как идеал. (Вот она платоновская идея без всякой мистики!) Ну а дальше всё очень просто: когда мы видим конкретную женщину, наш мозг тут же, во мгновение ока, сопоставляет её лицо с эталонным, и при близости обоих образов мы испытываем пьянящее чувство красоты и совершенства. А вот асимметрия, морщины, шрамы, прыщики, бородавки и прочие мелкие дефекты нас раздражают. Кстати, с возрастом число таких дефектов нарастает, и любое красивое лицо постепенно дурнеет. Итак, если при встрече с женщиной меня охватывает чувство красоты и совершенства, то значит, в моём мозгу активировался обобщённый женский образ. Выражаясь более поэтично, красивая женщина позволила мне прикоснуться к одной из платоновских идей.

И тут в голове Заломова возбуждённо зазвучал его внутренний голос: «Да любое прикосновение к чему-то обобщённому награждает нас эстетическим удовольствием!» – эта мысль показалась Заломову слишком уж смелой, но внутренний голос пустился её отстаивать: «Говорят, Пифагор, доказав свою знаменитую теорему, верную для всех прямоугольных треугольников, так обрадовался, что устроил пир для целого города. А Эйнштейн на полном серьёзе уверял, что красота уравнения – чуть ли не главный критерий его верности. Кстати, уравнения физиков – это грандиозные обобщения, объясняющие поведение огромного числа реальных объектов. Похоже, ради сладкого переживания красоты и совершенства нас и тянет к обобщениям!» – «Кто же это нас тянет?» – не выдержал Заломов. – «Кто, кто? Наш мозг, конечно. Наш разум, наша душа, – ответил всезнающий внутренний голос. – Эта тяга души к радости и лежит в основе нашей пресловутой тяги к знаниям».

Забрезжил рассвет, и на светлеющей стене обозначился тёмный прямоугольник с ещё неразличимым ликом таинственной Джоконды. Заломов подошёл к окошку и взглянул сквозь завесу виноградных листьев на крутой склон ущелья. Хорошо были видны лишь светлые проплешины голых скал на тёмном ковре леса. Он перевёл взгляд на спящую Анну: «Вот в этой женщине я не вижу ни единого изъяна, – ни во внешности, ни в характере, ни в интеллекте. Боже! но ведь таких женщин в природе не бывает! Значит, я чего-то не замечаю. Это любовь сделала меня слепым. Это мой мозг меня ослепляет. Он делает всё, чтобы мой союз с Анной завершился производством потомства».

Через полчаса они весело шагали по влажным плитам кипарисовой аллеи парка, с наслаждением вдыхая влажный воздух, пропитанный ароматами экзотических растений. Горный склон, парк и набережная были погружены в глубокую тень, но сквозь редкий слой деревьев на самом гребне хребта уже что-то золотилось и сверкало. Тёмный галечник пляжа был влажным и прохладным. Морская вода стояла, как в пруду, и лишь приглядевшись, можно было заметить нежное дыхание моря. Но вот из-за горы выкатило солнце, и сразу всё вокруг будто вспыхнуло: и листва парка, и цветы олеандров, и мокрые камни на пляже, и вся поверхность безмятежно спящего моря.

Они заплыли за линию буйков и, повернувшись к берегу, снова восторгались великолепием набережной, парка и гигантского горного склона. И снова Заломов видел скользящее на чёрном фоне морской бездны лучезарное тело своей Афродиты. Душа его сжалась от экстаза, и наслаждение его было почти непереносимым, почти граничащим с болью. Смешно, но он уже жалел себя, силящегося когда-нибудь в будущем восстановить в памяти столь сладостное переживание. Выйдя на пляж, они легли на прохладные топчаны и несколько минут молчали. Заломов отдался потоку почти бессвязных мыслей, который неожиданно примчал его к довольно болезненной теме: «Почему не сбываются ожидания юности? Лермонтов в моём возрасте уже написал всё, что прославило его навеки, а я до сих пор не совершил ничего значительного. Что же Анна нашла во мне?»

– Анечка, что ты во мне нашла?

– Ты единственный известный мне интеллектуал, который не одержим манией борьбы с конкурентами.

– О, эти непостижимые женщины! Что же тут хорошего?

– Не знаю. Просто на данном отрезке жизненного пути ни конкуренция, ни борьба меня почему-то не увлекают.

– А успех?

– Да придёт, миленький, к тебе успех, уж в этом-то я уверена на все сто.

Она одарила его долгим ласковым взглядом, и горечь Заломова провалилась куда-то в неведомые глубины его собственной души. Тёмно-серые глаза Анны с жёлтыми звёздочками вокруг зрачков напомнили ему один экспонат гранита в геологическом музее Городка. Жёлтые блёстки, разбросанные по зернистой поверхности тёмно-серого камня, были там вкраплениями золота. «Неужели мне дано всю жизнь любоваться этим чудом? И каждое утро видеть эти глаза, это свежее румяное лицо, эту милую улыбку?» – спросил себя влюблённый Заломов.

«Давай, попьём кофе», – предложила Анна, и, прихватив кошелёк с мелочью, они прямо в купальных костюмах двинулись к кафе на южном конце набережной. По дороге Анна что-то щебетала об изменчивости цвета моря, а мысли Заломова всё кружили вокруг её слов о его якобы скором успехе. «Конечно, – думал он, – Анна имеет в виду добротный, заслуженный успех в решении какой-нибудь важной узкопрофессиональной задачи. Но я-то под успехом разумею нечто иное. Не количество статей, не высокую должность, не число подчинённых, реализующих мою волю. Нет, я хочу решать проблемы общебиологической и даже философской значимости. Мне нужен успех, вроде того, что выпал на долю Дарвина, Пастера, Менделя… Да и к тому же, быстрый карьерный рост у меня просто не получится. Уж слишком избаловал я себя, делая всегда лишь то, что хотел, а для успешной карьеры нужно уметь «сгибаться в перегиб». Но не похож ли я на безумного игрока, задравшего до небес ставку и иррационально верящего в свой выигрыш?»

Добравшись до кафе, они заказали пару чашечек крепкого кофе по-восточному и заняли столик под зонтиком у самого парапета. «Боже! вот она формула счастья! – мелькнуло в голове Заломова. – Это красивая женщина, великолепный кофе, солнце и морская синь».

С юга Гагринскую бухту ограничивал далеко забежавший в море низменный Пицундский мыс. Он лишь слегка возвышался над горизонтом, и высокие здания на его кончике едва проступали сквозь пелену испарений. Не отрывая глаз от этого мыса, Заломов заговорил, и голос его зазвучал задушевно-мечтательно:

– А ты знаешь, Анюта, что на той низкой косе древние греки когда-то основали город? Да и где-то здесь тоже стоял их городок.

– И что же не сиделось этим древним грекам в своей Древней Греции?

– Кедрин объяснил бы их непоседливость взрывом пассионарности.

– А ты что придумал?

– Да ничего не придумал. Я только удивляюсь.

– И что же, Влад, тебя удивляет, и что же ты не можешь понять?

– Я не могу понять, благодаря чему крохотные древнегреческие городки породили столько гениев высшей пробы. Подумать только: малюсенький гористый островок Самос вблизи побережья Малой Азии (с размерами сорок на десять километров) породил не менее десятка гениев высшей пробы. Одного Пифагора хватило бы на вечную славу Самоса, а тут ещё и величайший Эпикур, и гениальный философ Мелисс, и великий астроном Аристарх Самосский, предложивший за восемнадцать веков до Коперника гелиоцентрическую модель Солнечной системы. А сейчас? почему сейчас многократно возросшее население Греции ничего подобного не порождает?

Анна напряжённо смотрела на Пицундский мыс, и на лице её застыло выражение, какое бывает у людей, решающих непосильную задачу. После длительной паузы она ответила: «Да-а, проблемка не из хилых. Но мы к ней ещё вернёмся, а пока давай искупнёмся».

Они вышли из-за столика и спустились на пляж. Солнце уже палило во всю свою полуденную мощь. «Давай вернёмся вплавь», – предложила Анна. Плыли медленно, болтая о пустяках и восхищаясь видом гор, чьи зелёные подошвы почти касались моря, а далёкие каменистые вершины сияли над белой клубящейся полосой облаков.

После обеда они спали, а около шести вечера снова пришли на пляж. Небо и море по-прежнему сияли синевой, шарф белых облаков по-прежнему облегал синевато-зелёный бархат горных плеч, но солнце уже клонилось к закату, и солнечная дорожка золотой лентой протянулась от горизонта до самого берега. Они вошли в эту полосу сверкающей воды и поплыли – каждый по своей солнечной дорожке – блаженно улыбаясь и глядя куда-то вдаль своими поглупевшими от счастья глазами. А после купания легли прямо на тёплую гальку и расслабились, убаюканные мерным дыханием моря и монотонным скрипом цикад. «Дорогой, не пропусти закат!» – воскликнула Анна.

Заломов повернулся на спину и обнаружил ряд изменений. Во-первых, изменились все краски: листва стала зеленее, горы синее, а берег и море приобрели розоватый оттенок. Во-вторых, над пляжем летали сотни крупных голубых стрекоз-дозорщиков из рода Anax, и, главное, солнце садилось в море, и его огромный оранжево-красный диск уже коснулся чистой линии горизонта. Далее всё развивалось с поразительной быстротой. Вот солнце погрузило в море свой нижний сегмент и слегка растянулось вдоль вертикали, как растягивается воздушный шар под тяжестью гондолы. Вот оно превратилось в сияющий купол гигантской огненной медузы; и вот, вся эта сотканная из багряного пламени махина то ли провалилась в море, то ли зашла за него. Берег сразу потемнел, и рои больших стрекоз куда-то пропали. И стало видно, как на освещённый горный склон снизу вверх набегает тень. «Тень чего? – спросил себя Заломов. – Не моря же, за которое зашло солнце?» Ответ был очевидным – это вверх по горному склону легко бежала тень Земли, тень его планеты. На мгновение Заломовым овладело чувство смятения перед колоссальностью масштаба явления. «Вот что важно, – прошептал он, – а все мои проблемы с Драгановым не более значительны, чем проблемы амбициозных тараканов, живущих в мешке из-под изюма и дерущихся за благородный принцип – у кого усы длиннее».

Они молча оделись и пошли домой. На площади Трёх граций заскочили в гастроном, чтобы купить продукты для ужина, а когда снова вышли на воздух, городок уже погрузился в кромешную тьму южной ночи. Навстречу им из Жоэкварского ущелья дул сильный тёплый ветер.

Их жилище после величественных картин природы показалось Заломову особенно жалким, но впереди был вечерний пир. Наконец стол был накрыт, и ароматное вино было налито в грубые видавшие виды гранёные стаканы.

– Дорогой, – сказала, улыбаясь, Анна, – давай вернёмся к вопросу о массовом производстве гениев в древнегреческих городках. Честно сказать, на семинарах по диамату мне тоже не раз приходило в голову: откуда взялись эти странные и такие ужасно умные философы? А сколько Древняя Греция породила замечательных драматургов, поэтов, ораторов, скульпторов, архитекторов! …

– О да. Любой из гениальной тройки – Эсхил, Софокл, Еврипид – не уступит Шекспиру. К тому же ты забыла об их великих историках, полководцах и политиках.

– Миленький, так это же чистое чудо! Откуда у них всё это?

– И главное, Анечка, откуда у них такой рационализм? Забавно, но по своему духу древние греки пятого века до нашей эры мне ближе, чем мои родные русские предпетровской эпохи. Когда читаешь историю Пелопоннесской войны, без конца ловишь себя на том, что воспринимаешь Фукидида как современника. Никаких богов, никакой болтовни о грехах, пророчествах и знамениях; всё просто и ясно, как статья политического обозревателя в современной газете. Жадные демократические Афины – США, а суровая Спарта – Советский Союз. А чего стоит атомная теория Демокрита в модификации Эпикура? Какой замечательный, почти современный, взгляд на мир: есть лишь пустота и летящие в ней атомы, которые время от времени совершенно беспричинно, изменяют свою траекторию.

Анна задумалась, глядя на побелённую стену, по которой ползали какие-то мелкие чёрные насекомые. Через пару минут она заговорила:

– Либо древние греки умудрялись учить своих детей творческому подходу, и тайна их преподавательской методики утрачена, либо они обладали повышенными (по сравнению с нами) прирождёнными творческими способностями. Первое объяснение выглядит весьма сомнительным. Я допускаю, что можно научить дисциплине мышления, но убеждена, что нельзя научить выдумывать. Фонтан наших идей питается от какого-то глубинного источника, по сути, неподвластного сознанию.

– Но если не воспитание, то тогда гены. Третьего вроде бы не дано.

– Выходит, что так, – неуверенно согласилась Анна. – А может быть, всё-таки есть что-то третье?

– Да едва ли, – серьёзно ответил Заломов и неожиданно добавил: – А теперь взгляни-ка на мой знак зодиака!

Анна проследила за взглядом Заломова и вздрогнула. Недалеко от двери по полу медленно полз, вероятно, привлечённый электрическим светом крупный скорпион совершенно чёрного цвета. Он полз прямо к их кроватям.

– Дорогой, что-то я малость растревожилась. Боюсь, это не к добру.

И хотя сказала это Анна с улыбкой, но в её голосе Заломов уловил тонкие вибрации иррационального страха.

ВСЕОБЩЕЕ ПОГЛУПЕНИЕ

Как ни странно, но через несколько дней им стала приедаться вычурная экзотика фешенебельного курорта, и их потянуло к местам, ещё не тронутым рукой искусного садовника. И тогда они припомнили свои дорожные впечатления перед въездом в Гагры: шоссе, парящее над бездной, белые скалы на дне пропасти и узкая полоска пляжа. Чтобы попасть на тот пляж, нужно было доехать на электричке до соседней станции «Гребешок», а потом пройти по туннелю, проложенному под полотном железной дороги. Таких туннелей было три, Заломов с Анной облюбовали для себя самый северный как самый романтичный. По ветхой деревянной лестнице они спускались в трёхметровый колодец, затем почти в полной темноте шли по длинному наклонному коридору, пробитому в скальной породе, и вдруг оказывались на пляже, в объятьях ветра и ослепляющего солнца.

Северную границу пляжа отмечала груда массивных надолбоподобных бетонных блоков, наваленных друг на друга для защиты железной дороги от штормов. В хаотичном нагромождении этих блоков была масса щелей и небольших гротов, в которых можно было прятаться от ветра, солнца и чужих глаз. В одном таком гроте, названном Анной «гнездом», они проводили большую часть времени. Приезжали в Гребешок рано утром, брали с собой хлеб, молодой кавказский сыр да пару пустых бутылок, которые наполняли вкуснейшей водой из родника, бьющего прямо из стены подземного прохода. После купания обсыхали и загорали, растянувшись на очень удобном для лежания мельчайшем галечнике чёрного цвета. Каждый камешек этого удивительного галечника величиной и формой более всего походил на крупное чечевичное семечко. В гнезде читали, философствовали и мечтали. Разговаривали громко, не опасаясь быть услышанными. Лишь чайки, наблюдали за ними с пиков на грудах бетонных блоков. Так продолжалось несколько дней, пока не произошло событие, вернувшее их с небес на землю.

Тот достопамятный день начался вполне обычно, если не считать появления в акватории Гребешка стаи дельфинов. Резвящиеся в какой-нибудь сотне метров крупные животные произвели на обоих изрядное впечатление. Особенно сильные чувства испытывала Анна. Широко раскрыв глаза, смотрела она на могучих красавцев, сотворённых морем, и на лице её был разлит восторг, смешанный с небольшой порцией ужаса. Впрочем, вскоре дельфины отплыли от берега, их треугольные акульи плавники какое-то время мелькали вдали и наконец исчезли. Будто очнувшись, Анна воскликнула с несколько наигранным энтузиазмом: «Дорогой, что-то солнце меня притомило, давай искупнёмся!».

На море стоял штиль, морская гладь так сверкала, что было больно глазам. Вода по контрасту с прогретым воздухом казалась прохладной. Немного поплавав, они вышли на берег и возлегли на россыпи окаменевшей чёрной чечевицы.

Эмоции, навеянные дельфинами, вскоре были забыты, и наша пара снова была готова размышлять о природе вещей.

– Влад, – начала Анна, – помнишь, когда-то мы с тобой болтали о рыбках, отправленных жестокой судьбой на вечное поселение в глубокую подземную пещеру. Там, в кромешной тьме, глаза беднягам были ни к чему, естественный отбор их, как говорится, в упор не видел, и потому ничто не мешало постоянно идущему мутационному процессу портить и портить гены, отвечавшие за качество зрения. Понятно, что в конце концов в той мрачной пещере возникла популяция совершенно слепых рыбок.

А теперь поговорим о мутациях, ослабляющих наш интеллект. По идее, естественный отбор должен их постоянно удалять. А если отбор прекратить? – Тут глаза Анны округлились от слегка наигранного ужаса, и она продолжила трагическим шёпотом: – то тогда средний интеллект человечества начнёт медленно, но неуклонно сползать назад к уровню наших жутких звероподобных предков. А может быть, отбор на повышение умственных способностей всё-таки продолжается?

– Боюсь, что нет. Загвоздка здесь в том, что типичная мутация, затрагивающая интеллект, понижает его на очень небольшую величину. А это значит, что типичный «мутант по интеллекту» выглядит вполне нормальным человеком, хотя у него безвозвратно повреждён какой-то кусочек ДНК, помогающий чуть лучше думать. Такого мутанта хорошо бы удалить, отбраковать. Но как его выявить? Представь, тебе дали журнал успеваемости сотни десятиклассников и попросили найти среди них носителя мутации, снижающей успеваемость всего на четверть балла. Согласись – сделать это невозможно. Казалось бы, и не стоит по этому поводу беспокоиться, но мягкие мутации, слегка снижающие интеллект, возникают снова и снова, и если с ними не бороться, то умственные способности людей будут медленно, но неуклонно ослабевать.