Смерть на Параде Победы

– Волка ноги кормят, – в тон ему ответил Алтунин и коварно закинул крючок: – Фима, а ты сегодня дежуришь?

– Нет, – ответил Левкович. – Послезавтра мне на сутки. А на сегодня я уже все закончил, уходить собирался, да вот тебя увидел…

«Врешь», – отметил в уме Алтунин. Просто так, без дела, мог слоняться по коридору Управления кто-то из оперов, хотя никто не слонялся, потому что у всех всегда были дела. Кто-то из оперов, но не эксперт. Лаборатории научно-технического отдела находились в отдельно стоящем двухэтажном здании. Эксперт, желая перекинуться словечком с коллегой, мог заглянуть в соседнюю лабораторию, но в «большом» здании ему без причины не оказаться.

– Вот и я скоро освобожусь! – деланно оживился Алтунин. – Отдохнуть немного хочется. Давай это, сообразим с тобой на двоих… У меня дома. У меня поллитровочка припасена, картошка есть, луковица найдется…

После демобилизации Алтунин жил один. Отец погиб под Москвой в сорок первом, мать умерла от пневмонии в эвакуации в Челябинске, и в пустой комнате ему было как-то неуютно, не привык еще. Поэтому он был не прочь приглашать к себе в гости товарищей, если выдавалась такая возможность. Левкович, правда, ни разу у него не бывал, но почему бы и не скоротать вечерок с хорошим человеком Фимой Левковичем?

– Я недалеко живу, на углу Дегтярного и Малой Дмитровки, добавил Алтунин, еще не привыкший называть родную Малую Дмитровку Чеховской улицей.

– А почему бы и нет?! – просиял Левкович и Алтунин понял, что наживка проглочена, можно подсекать. – Только давай сначала ко мне зайдем, я тоже недалеко живу, в Третьем Колобовском, рядом с бюро находок…

В этом бюро находок до войны работала зеленоглазая девушка Люба с милыми ямочками на щеках. В тридцать девятом у Алтунина чуть было с ней не сложилось. Чуть… «Надо бы как-нибудь заглянуть в бюро мимоходом, – подумал Алтунин и подчеркнул зачем-то: – Просто так заглянуть, любопытства ради…» Если ради этого самого любопытства, составляющего суть оперативно-розыскной деятельности, целыми днями и ночами тоже бегаешь по Москве, то почему бы не заглянуть в восьмой дом по Третьему Колобовскому переулку?

– Я на секунду, только маму предупрежу и воблу возьму, у меня така-а-ая вобла, – Левкович аж зажмурился от удовольствия. – Чистый омуль! Ты омуля ел, когда-нибудь?

– Ел, – кивнул Алтунин, – только это было так давно, что я уже забыл, какой он на вкус…

«Чистый омуль» оказался мелкой плотвой, но по голодным временам вполне мог сойти за омуля. Рыба, картошка, лук – это было просто царское застолье. Поллитровка (неприкосновенный запас Алтунина на всякий пожарный случай) закончилась быстро. Левкович разрумянился, расслабился и сам сунул лапу в капкан.

– Как идет работа по убийству Шехтмана, Вить? – спросил он, словно только что вспомнил. – Есть новости?

Только что, ага, вопрос этот так и читался в его взгляде весь вечер. Момент удобный все никак не подворачивался, а тут вот подвернулся.

– Есть! – не моргнув глазом, соврал Алтунин. – Точнее – будут с минуты на минуту.

– Это как? – не понял Левкович.

– Очень просто, – Алтунин слегка отодвинулся от стола, обеспечивая себе свободу маневра на тот случай, если Левковичу вдруг взбредет в голову наброситься на него. – Сейчас ты, Фима, расскажешь мне, почему и для чего ты так пристально интересуешься убийством Шехтмана. И учти, что в сказочку про то, что это был твой любимый дантист, я не верю. Ни на столечко не верю.

Продемонстрировав Левковичу для наглядности кончик мизинца, Алтунин взял с тарелки недоеденную картофелину (ели по-холостяцки, без вилок), откусил от нее немного и стал жевать, внимательно наблюдая за выражением лица Левковича. С одной стороны, вроде как дружеский разговор, а с другой – почти допрос.

Хмеля от выпитого Алтунин не чувствовал. Так было всегда – в возбужденном состоянии водка его не брала, только настроение немного улучшалось. Полезное качество для оперативного работника, которому иногда приходится пить с осведомителями, а то и с бандитами. В банды Алтунина до войны засылали трижды – один раз в Ленинграде, один раз в Туле и один раз в Твери. Для засылки принято приглашать сотрудников из других городов, которых местные урки в лицо не знают. Москва, на что уж большой город, а все сотрудники органов давно «срисованы».

Левкович заметно напрягся, стрельнул глазами влево-вправо, поиграл желваками, изобразил нечто вроде улыбки и сказал:

– Да ну тебя, Вить, не выдумывай. Я просто спросил, любопытно же.

Алтунин не торопясь доел картофелину и сказал, глядя в глаза Левковичу:

– Завтра утром я доложу о твоем интересе, Фима. Не обижайся, я обязан это сделать. Твое упрямство не оставляет мне выбора.

Левкович вздрогнул и начал бледнеть.

– Посмотрим, что ты скажешь под протокол, – жестко закончил Алтунин и встал, давая понять, что дружеские посиделки-разговоры закончились.

У Левковича было три пути – сказать правду, попытаться купить молчание Алтунина и попытаться заставить его замолчать навсегда. Последний вариант Алтунина сильно не беспокоил, хоть здоровье уже не то, что раньше, но на Левковича его хватит. Можно было и оскорбленную невинность изобразить, но этот вариант, годный только для дураков, Алтунин даже не рассматривал. Фима Левкович был умным человеком и на такое бы не пошел.

– Сядь, – дрожащим голосом попросил Левкович. – Сядь, пожалуйста…

Алтунин сел. Сидящему легче вцепиться в глотку, но Левковичу явно было не до этого. У него дрожали не только голос, но и руки, и губы, и черты лица, казалось, дрожали, и от того выглядели какими-то расплывчатыми. «Поплыл человек», называл подобное состояние начальник отдела. Поплыл – это хорошо, больше шансов, что правду скажет.

– Ты, Вить, чего не надо не думай, – Левкович заискивающе улыбнулся и как-то по-собачьи преданно посмотрел на Алтунина, – а то, небось, в бандитские пособники меня уже записал…

– Пока еще не записал, – ответил Алтунин, сделав ударение на слове «пока».

– Дело в том… – Левкович нервно сглотнул и с видимым сожалением покосился на пустую бутылку, – дело в том, Витя, что Арон Самуилович – мой отец. Настоящий отец. Такие вот дела…

Много чего мог ожидать Алтунин, но не такого.

– Туфту гонишь! – вырвалось у него сгоряча.

Начальство время от времени начинало бороться с употреблением словечек и выражений из блатного жаргона, но это рвение быстро иссякало. Да, сотруднику органов не к лицу изъясняться на фене, да, все понимают разницу между нами и ими, но что уж поделать – с кем поведешься, от того и наберешься, как гласит народная мудрость. Само начальство в гневе или раздражении тоже переходило на «музыку»[14]. Во время недавнего собрания, посвященного предстоящей отмене комендантского часа, комиссар Урусов сказал: «Я с вас с живых не слезу, если преступность хоть на полпроцента вырастет». Вроде бы не выросла, если судить по маю, даже снизилась немного, не иначе как угроза подействовала.

– Не гоню! – ответил Левкович, и прозвучали эти слова так, что Алтунин ему поверил. – Арон Самуилович, папой я его так называть и не научился, был знаком с моей мамой с детства, мама ведь, тоже из Шклова. В Москву она приехала уже будучи замужем, но встретила старую любовь и все закрутилось по новой. Отец мой, то есть мамин муж, Наум Левкович, ничего не знал, или, может, только притворялся, что не знает. А мне мама сказала, когда Наум Янкелевич умер. И познакомила меня с настоящим отцом. Не скажу, что мы с ним сильно сблизились, но родственную душу сразу чувствуешь…

Левкович всхлипнул раз, всхлипнул другой, а потом закрыл лицо ладонями и совсем не по-мужски разрыдался. Чужие слезы Алтунина давно не трогали, на допросе плачет или пытается пустить слезу каждый второй, но это был особый случай. Неловкий случай. Пригласил человека в гости, подпоил и начал пугать. А человек свой, сотрудник НТО Фима Левкович, не урка какой-нибудь… У Фимы, оказывается, драма – отца убили. Фима, конечно, тоже дурака свалял, мог бы и сразу правду выложить, не юлить. Сын за отца не ответчик, это сам товарищ Сталин сказал, но Фиму понять можно – неудобно как-то… А он, чудило гороховое, начальнику отдела про Фимин интерес уже рассказал. Кругом нехорошо вышло.

Алтунин похлопал Левковича по плечу, принес ему с кухни свежей воды, спустил хорошенько, чтобы ржавчиной не отдавала, а когда тот немного успокоился и отнял руки от лица, сказал, надевая пиджак:

– Ты посиди немного, я сейчас.

Левкович кивнул.

– Ты чего лишнего не думай, – обернулся с порога Алтунин, сообразив, что его отлучка может быть истолкована превратно – например, как попытка тайком вызвать наряд от соседей. – Я чего-нибудь выпить принесу.

– Хорошо бы, – выдохнул Левкович и полез в карман за деньгами, но Алтунин уже ушел.

Тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить рано ложащуюся соседку Анисью Николаевну, Алтунин прошел по коридору, тихо открыл дверь, тихо вышел, и так же тихо притворил ее, но не до конца, чтобы не щелкать зря защелкой замка и не греметь ключами – за минуту ничего не случится. Затем он спустился по лестнице на первый этаж и трижды позвонил в дверь второй квартиры.

Он не успел отнять палец от звонка, как дверь открылась, но не совсем, а примерно наполовину.

– Что такое? – удивилась краснолицая толстуха в неопрятном фланелевом халате и с волосами, накрученными на самодельные газетные папильотки. – Я вообще-то уже спать ложусь, Виктор Саныч.

– Зачем так официально, Алевтина? – в свою очередь изобразил удивление Алтунин. – Свои же люди, соседи. Через порог пообщаемся или войти пригласишь?

– Входи, раз уж пришел, – женщина отступила на шаг и открыла дверь пошире.

Алтунин вошел, закрыл за собой дверь, достал из кармана пиджака три красные тридцатки и протянул их Алевтине. Та изобразила лицом крайнюю степень удивления и брать деньги не спешила.

– Меня человек ждет, Алевтина, – немного раздраженно сказал Алтунин. – Не ломай комедию, я же не оформлять тебя по сто второй пришел, а торговлю твою незаконную поддержать.

– А при чем тут сто вторая? – сварливо поинтересовалась Алевтина. – Я же не с целью сбыта, а исключительно для личного пользования. Ну, и если соседа когда угостить…

Взяв у Алтунина деньги, она хмыкнула, вернула ему одну купюру, ушла куда-то в глубь квартиры, хлопнула дверью и вернулась с полулитровой бутылкой, в которой плескалась мутная жидкость.

Самогон оказался неплохим, во всяком случае, с души от него не воротило. Алевтина соображала, кому что продавать, и соседу, да еще и капитану милиции, настойку на курином помете подсовывать никогда бы не стала.

Махнув залпом полстакана, Левкович заметно приободрился и, считая, что незачем что-то утаивать, когда Рубикон уже перейден, разоткровенничался.

– Я несколько раз оказывал Арону Самуиловичу услуги – проверял по его просьбе подлинность драгоценностей. По родственному, бесплатно. Ему больше не к кому было обратиться…

Может, и не к кому, потому что в годы войны почти все экспертные конторы эвакуировались, а может, просто Арону Самуиловичу не хотелось светить цацки сомнительного происхождения.

– В марте месяце, когда я работал с золотым браслетом, в лаборатории вдруг появился Джилавян. Ему что-то срочно понадобилось от Овчинникова, но тот уже ушел. Джилавян увидел браслет и пристал ко мне с расспросами – что за вещица, с какого дела… – Левкович вздохнул и развел руками. – Ты же знаешь Джилавяна, он если прицепится, то уже не отцепится. Пришлось сказать ему, что это меня попросил один знакомый…

– Имя ты ему называл?

– Вырвалось, – Левкович снова вздохнул и махнул рукой, словно говоря – все вы одним миром мазаны, пока все не выспросите, не отстанете. – Случайно… Ничего же ведь особенного. Не положено, конечно, но ведь не чужой человек попросил. Про то, что Арон Самуилович – мой отец, я не сказал, я это никому не рассказывал, тебе первому… Это сугубо личное…

– И чем же у вас разговор закончился?

– Джилавян сказал, что я теперь его должник. Ну, вроде как за то, что он меня не станет закладывать.

– Как же ты расплачиваешься? – заинтересовался Алтунин. – Деньгами? Или экспертизы ему без очереди делаешь?

– Он пока еще ничего не просил. Только смотрит ехидно, когда мы с ним сталкиваемся, – Левкович попытался изобразить взгляд Джилавяна, но у него это не получилось.

– А браслет дорогой был?

– Да, – кивнул Левкович, – очень. Старой работы, массивный, восемьдесят три с половиной грамма червонного золота, шесть чистейших бриллиантов по два с половиной карата и два по три с половиной плюс мелкая россыпь… Арона Самуиловича дешевые вещи не интересовали.

«Ничего себе «колесо», – подумал Алтунин. – Недаром Джилавян как увидел его, так сразу стойку сделал»

6

Начальник отдела не спросил на следующий день, разговаривал ли Алтунин с Левковичем и каким был итог разговора. А должен был поинтересоваться, в МУРе полагалось доводить до конца любое дело, большое или маленькое, важное или не очень. Поставь точку – и тогда уже успокаивайся. Если случился разговор и что-то осталось невыясненным, то у разговора должно быть продолжение. «Продолжение следует», как пишут в журналах, публикуя повесть или роман в нескольких номерах.

Но продолжения не последовало. На утреннем совещании Джилавян с Алтуниным получили нахлобучку за отсутствие должного рвения по делу Шехтмана, но остаться начальник попросил Семенцова, а Алтунину махнул рукой – иди, мол, работай. Алтунин все понял – начальник откуда-то знал про Левковича, про то, что тот был внебрачным сыном убитого Шехтмана, поэтому и не заинтересовался алтунинским сообщением. Но и сам ничего говорить не захотел, посоветовал «расколоть» Левковича и получить информацию, так сказать, из первых рук. Оно и верно – так лучше, и ясность внесена и отношения стали более дружескими, более доверительными. А в коллективе, да еще таком особенном, отношения между людьми решают все. «Кадры решают все!» – сказал десять лет назад товарищ Сталин и как всегда попал в самую точку. Именно кадры все и решают. Но если эти кадры разобщены, не сплоченны, если они относятся друг к другу с подозрением или неприязнью, то разве смогут они работать с полной отдачей? Да никогда в жизни! Если бы начальник проинформировал Алтунина сам, то между Алтуниным и Левковичем осталась бы напряженность, неловкость, которая рано или поздно чем-нибудь да подгадила бы. А откуда начальник узнал, если Левкович никому не рассказывал? Да мало ли откуда, недаром же говорится, что в МУРе секретов нет.

– Сейчас Дмитрич Гришу раскочегарит и он нам сразу убийство Шехтмана раскроет, – сказал Джилавян, идя по коридору.

«Раскочегарить» – это был такой особый метод, заключавшийся в ободрении и одновременном раззадоривании новичка. Чтобы человек поверил в себя и показал, на что он способен. Некоторые, попав в круг маститых спецов, робеют, тушуются и оттого совершают разные промахи, а порой, и откровенные глупости. Другие просто не знают с чего начать. Работа в МУРе существенно отличается от работы в райотделе. «Принципы едины, а подход разный», говорит начальник отдела, и он тысячу раз прав. Подход действительно разный, более масштабный, что ли.

– Хорошо бы, – сказал Алтунин, не веривший в то, что Семенцова можно раскочегарить.

Никаких улик преступники в квартире Шехтмана и возле нее не оставили. Несознательные люди… То ли дело Митя-Маленький, который в тридцать девятом подломил продмаг на рабочей улице и, кроме отпечатков пальцев, оставил в кабинете завмага свой паспорт. Устал, ковыряясь в сейфовом замке (медвежатник из Мити был никудышный, одни дешевые понты), решил перекурить, достал из кармана папиросы, да не заметил, как паспорт выронил. А тут – ни отпечатков, ни окурочка.

Выходить на бандитов через подводчика?[15] Да тут подводчиков можно считать десятками. Все знали, что Шехтман обеспеченный человек. Известный на всю Москву дантист бедствовать по определению не будет. И золотишко у всех дантистов, которые коронки ставят, имеется. То есть навести могли и коллеги из поликлиники, и соседи по дому, и многочисленные клиенты, и знакомые. Широко жил покойник, не в смысле того, чтобы швыряться деньгами, а в смысле знакомств-контактов. Это с одной стороны, так сказать, – официальной. Преступники могли прийти за ценностями и «приятно удивиться», то есть увидеть, что ценностей этих гораздо больше ожидаемого.

А с другой, неофициальной, и того хуже. Если Шехтмана в уголовной среде знали как богача, то подвод мог вылезти откуда угодно. Один сболтнул, другой услышал… Для того чтобы вломиться ночью в квартиру и запытать хозяина до смерти, много ума не требуется, здесь дерзость нужны с жестокостью. Ну и какая-нибудь уловка, чтобы хозяин открыл дверь. Знал Алтунин такую уловку, срабатывающую почти безотказно. Называлась она: «Откройте, милиция!». Поддельное удостоверение, липовый ордер на обыск, суровая решимость на лице… Это уж насколько безгрешным надо быть, чтобы заподозрить подвох или ошибку и не открыть дверь. А один-двое могут и в форме быть, для пущей убедительности. Нападения на сотрудников милиции с целью завладения табельным оружием и форменной одеждой случаются ежемесячно, и не одно. Июнь толком и начаться не успел, а уже на Большой Угрешской участкового убили и раздели. Человек в марте демобилизовался по ранению, только работать начал…

Пройти войну со всем ее ужасом и погибнуть в мирном городе в мирное время было не просто обидно или несправедливо. Это было вопиюще обидно и ужасно несправедливо. Это было настолько неправильно, что и поверить невозможно. Четыре года, четыре долгих года Алтунину, как и всем советским людям, казалось, что после Победы наступит совсем другая жизнь, светлая, счастливая, в которой радости будет столько, что хоть ложкой ешь, хоть лопатой греби. И как можно в такое счастливое время гибнуть от бандитской пули или воровского ножа? Однако же вот гибнут люди…

– Ничего, скоро всех переловим, – подумал Алтунин, не замечая, что думает вслух.

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, – поддел его Джилавян, думая, что речь идет об убийцах Шехтмана.

В комнате отдела шел жаркий спор между Даниловым и Беляевым. Когда только начать успели, удивился Алтунин, совещание всего-навсего минуту назад закончилось.

– Ты мне, Валентин Егорович, лапшу на уши не вешай! – кривился Данилов, иронично величая Беляева по имени-отчеству, хотя обычно они обращались друг к другу по именам даже на собраниях. – Я ж в конце концов не совсем чужой авиации человек…

– Не совсем чужой! – срывался на дискант Беляев. – Два раза в парке с вышки прыгал![16] Мне серьезный человек сказал, летчик!

– Да он тебя разыграл, чудак-человек! Увидел очкарика-лопуха и решил подшутить!

– Что за шум, а драки нет? – поинтересовался Джилавян.

– Гражданин Беляев, – «гражданин» – это была крайняя степень цензурного сарказма у Данилова, – утверждает, что наши умные конструкторы придумали для нашей доблестной авиации самолет без крыльев, а я прошу его не вешать мне лапшу на уши, а класть в тарелку…

– Мне знающий человек сказал, он испытывал… – встрял Беляев, но Данилов не дал ему договорить.

– Тот, кто испытывает новое оружие, по бильярдным и пивным языком трепать не станет. А самолет без крыльев, если хочешь знать, уже сто лет как изобретен!

– Да ну! – всплеснул руками Беляев. – Что ты говоришь?

– Что знаю, то и говорю, – уголки губ Данилова предательски задергались. – Этот самолет называется снаряд! Круглый, без крыльев, и в воздухе летит!

Беляев покраснел, но смеялся вместе со всеми. Сторонниками прогресса были все, но Валентину Егоровичу скорее подходило определение «фанатик». Ни бельмеса не смысля в технике (как говорится – доктору докторово, слесарю слесарево), Беляев с видом знатока-эксперта рассуждал о новых танках и самолетах, о снарядах, которые могут долететь из Москвы до Парижа, о гиперболоидах, марсианских кораблях и прочих выдумках, причем выдумки эти выдавал за уже сбывшуюся реальность. «Мне тут один знающий человек сказал», многозначительно начинал Беляев, и окружающие знали – сейчас доктор выдаст очередной анекдот. Главное было – слушать, не возражая и не сомневаясь, потому что возражения и сомнения Беляев встречал в штыки.

Семенцов пришел от начальника угрюмым, видать, тот его не столько «раскочегаривал», сколько «песочил».

– Виктор, бери Гришу и поезжай в клинику к вдове Шехтмана! – на правах старшего распорядился Джилавян. – Я в воскресенье был у нее, но она толком ничего не говорила, только плакала, а потом ей плохо стало, и меня доктора выставили. Хорошо хоть успел список ее украшений получить, которые дома в шкатулке лежали, а то совсем зря время бы потратил. Но вчера, как сказали врачи, ей уже стало лучше, так что давай, действуй. Заодно и Грише опыт передашь. А я с соседями помозгую насчет шехтмановских криминальных связей. Список, кстати, вызубрите, мало ли что…

Список был небольшим, всего двенадцать пунктов, что там зубрить – разок взглянул и все. Пункт первый – «серьги заграничные из золота 750-й пробы с бриллиантами каплевидной формы по два карата каждый», пункт двенадцатый – «бриллиантовая брошь с жемчугом и эмалью в форме бабочки, подарок моего отца на нашу свадьбу, пробу и достоинство камней не знаю, поскольку ни разу ее не оценивала». Алтунин подумал о том, считается ли бриллиантовая брошь приданым или идет по особой статье. Иногда ему приходили в голову совершенно глупые мысли.

По уму в больницу надо было ехать Джилавяну. Раз уж начал контактировать с человеком, так продолжай. Но приказания не обсуждаются, да и контакт мог, что называется, «не пойти». А может, Джилавяну непременно нужно самому пообщаться с бэхаэсовцами…

– Ты, Гриш, пока узнай у доктора, как с больными общаться надо, – сказал Алтунин Семенцову, – а я отлучусь на минуточку.

– Куда? – поинтересовался Джилавян, привыкший, чтобы его распоряжения выполнялись незамедлительно и беспрекословно.

– На минуточку, – повторил Алтунин, создавая впечатление, что ему приспичило отлучиться по нужде. – Я быстро, одна нога еще здесь, другая – уже здесь.

Вместо туалета Алтунин заглянул к кадровикам. Перемигнулся с усатым майором Семихатским, тот сразу вышел в коридор и спросил хриплым басом:

– Чего тебе надобно, старче?

В кадрах, начиная с начальника, подполковника Филатова и заканчивая машинисткой Аллочкой, все были сухари и буквоеды, к которым в обход инструкций не подступиться. Только Семихатский выделялся среди кадровиков добродушием и снисходительным отношением к просьбам личного характера. Разумным просьбам – справочку нужную выдать сразу без этого вечного «приходите завтра», шепнуть о том, что отправили представление к награждению, выписать новое командировочное удостоверение взамен потерянного, не сообщая об этом начальству, и прочее в том же духе.

– Ты сегодня надолго задержишься? – ответил вопросом на вопрос Алтунин и добавил: – Дело у меня есть, маленькое, но личное.

– До восьми точно просижу, – воздерживаясь от дальнейших вопросов, ответил Семихатский. – А позже – это уж как дело пойдет. Ты заглядывай, Алтунин, личные дела – это мой профиль.

– Это ты, Назарыч, в самую точку сказал, – туманно ответил Алтунин, прикидывая в голове план сегодняшних дел, смещенный поручением Джилавяна. – Бывай тогда, до вечера.

– И тебе не болеть, – подмигнул Семихатский.

По территории четвертой больницы пробегали с полчаса, путаясь в изобилии корпусов и никак не находя нужного. Наконец какая-то смешливая девица в заплатанном ватнике, накинутом поверх белого халата, сжалилась над заблудившимися в трех соснах и привела их к нужному корпусу.

– Дай те бог, добрая девушка, жениха богатого, круглую сироту, – поблагодарил ее любимой бабушкиной присказкой Алтунин. – Выручила ты нас, а то ведь до темноты бы пробегали.

– Главное, чтобы любил, – рассудительно ответила девица, прыснув в кулак, и сразу же, совсем по-старушачьи, вздохнула. – Где они, те женихи?

– Демобилизации ждут! – бодро заверил ее Алтунин. – Пряжки с пуговицами драют, да сапоги начищают до зеркального блеска!

Увидев, что Алтунин сегодня в хорошем настроении, дурак Семенцов решил вызвать его на разговор по душам. Как и положено дураку, не только глупость сделал, но и время с местом выбрал не самое подходящее.

– Я все спросить хотел, – начал он, поднимаясь за Алтуниным по лестнице. – А как так получилось, что вы, Виктор Александрович, ушли на фронт капитаном и капитаном вернулись?

«А как так получилось, что вы, Григорий Григорьевич, дураком родились и дураком, как я погляжу, помрете?», хотел спросить Алтунин, останавливаясь на площадке между первым и вторым этажом. Но вместо этого он улыбнулся Семенцову (того аж перекосило от этой улыбки) и добрым, даже в какой-то мере, ласковым тоном сказал, глядя в его блеклые рыбьи глаза:

– А вот это, Гриша, не твоего ума дело. Ты меня понял или повторить?