Судьба без обязательств

– Но раз ты говоришь, что все чисто…

– Все, родной. Придраться не к чему.

– Вот и хорошо.

– Только знаешь, что реально могло быть?

– Весь внимание.

– Если на нее напал Климчук, перехватил где-то по пути, облапил быстренько и убежал, а она отошла в сторонку почиститься и оценить ущерб. А тут убийца не заставил себя ждать.

– Взрослая уравновешенная женщина сворачивает на темную помойку, хотя в трех минутах ходьбы светлый и безопасный дом? Да не, бред какой-то.

– Конечно, бред.

– Полный.

– Так точно, дорогой. Только ты забываешь, что дома ее ждал сын-подросток. Наверное, матери не очень хотелось показываться ему расхристанной и с пятном спермы на пальто.

– Нельзя нам с тобой работать вместе, Анжелочка, – вздохнул Зиганшин, – вечно мы ерунду какую-то придумаем.

* * *

Георгий не любил выходные, которые с юности казались ему бездарной тратой времени. Субботы и воскресенья нравились ему только тем, что утром можно выпить кофе, никуда не торопясь, а потом начиналась скука. Когда Карина была жива, они обычно ездили в гипермаркет, закупались продуктами на неделю, а дальше начиналась культурная программа. Музей, или парк, или лыжи, или еще что-нибудь – Карина всегда знала, где можно провести досуг. Вечером – театр или гости. Георгий томился в музеях, скучал в театрах и гости тоже не особенно любил, но понимал, что нужно уделять время семье, духовно развиваться самому, да и альтернативы, в общем-то, нет. Любое другое времяпрепровождение будет еще более бессмысленным и пустым.

Подрастая, сын стал отвиливать от совместных мероприятий, приходилось тащить его чуть ли не со скандалом, но, если Алешке не удавалось физическое отсутствие, духовно он оказывался очень и очень далеко. Карина отбирала у него телефон, но это не помогало. Сын погружался в свои мысли и не замечал ни прекрасных картин, ни действия на сцене.

Видя страдания сына, Георгий порывался дать ему амнистию от искусства, но Карина была непреклонна. Они же не быдло и не алкаши, а культурные люди и обязаны заниматься воспитанием ребенка.

Георгий был с этим согласен и занимался, но всегда был рад, когда служебная необходимость призывала его на службу в воскресенье.

На уровне ощущений Георгий помнил скуку и тоску выходных, но теперь, на втором году вдовства, они представлялись ему счастливыми, и воспоминание о радости, которой никогда не было на самом деле, вгоняло его в еще большее уныние.

Он хотел быть ответственным отцом, но без жены проводить время с сыном не получалось. Алешка вечно был занят то уроками, то спортом, то хотел общаться с друзьями, и Георгий понимал, что для парня это важно, важнее, чем таскаться с хмурым папашей по пыльным музеям.

У сына была еще одна страсть – чтение. Георгий втайне завидовал способности Алешки с головой погрузиться в книгу, не видя ничего вокруг. Тренер жаловался, что он даже на соревнованиях ухитряется читать, поэтому из него никогда не выйдет чемпиона, хотя физические данные прекрасные.

Георгий тогда огорчился, но не очень сильно – мужчина должен стремиться к победе, но преуспеть лучше не в спорте, а в какой-нибудь отрасли, где любовь к чтению станет плюсом, а не минусом.

У самого Георгия этой любви никогда не было. С большим трудом одолев школьную программу, он решил, что данного культурного багажа ему хватит на всю жизнь, и дальше читал только специальную литературу.

Вымысел был ему неинтересен в любой форме, поэтому он и фильмы не любил, а в театр ходил только ради антракта.

Теперь, когда жена умерла и некому стало заботиться об его досуге, Георгий по выходным наматывал бесконечные километры на беговой дорожке под какую-нибудь документалку. Он существенно расширил свой кругозор и подтянул физическую форму, но тоска по ускользающему времени его не покидала.

Георгий впервые испытал это чувство, будучи шестиклассником. В тот день он не пошел в школу, потому что утром по телику показывали фильм «Корона Российской империи» (наверное, составители программы решили порадовать советских детей, добрую половину которых эпидемия гриппа уложила в кровати). Георгий как раз переболел и чувствовал себя вполне прилично, но, имея в виду посмотреть фильм, немножко преувеличил слабость и головокружение, так что мама разрешила ему остаться дома.

Родители ушли, а он приник к телевизору и какое-то время завороженно пялился на экран, как вдруг почувствовал леденящий ужас, причину которого не мог сразу понять.

Сначала он подумал, что просто завидует героям фильма, их насыщенной и интересной жизни, но вскоре сообразил: все гораздо хуже. Это была острая тоска по самому себе, по бесцельно потраченному дню, который никогда не вернется. Он вдруг показался себе каким-то грязным, обрюзгшим, отвратительным и старым. К горлу подкатила тошнота, и Георгий решил срочно выбираться из этого болота, пока не увяз. Он выключил телевизор, раз и навсегда стряхнул с себя морок художественного вымысла, и когда родители вернулись с работы, застали отрадную картину: сын сидел за учебниками и пытался решить задачу со звездочкой.

Георгий стал лучше учиться, плотно занялся дзюдо, приналег на общественную работу, хотя до этого был холоден к пионерскому движению, и быстро поднялся до председателя совета дружины, успел провести эпический сбор макулатуры и металлолома и готовился стать председателем комитета ВЛКСМ школы, но тут эта могучая организация вдруг перестала существовать.

Георгий не растерялся, ибо в коммунистические идеалы не верил с детства, а в комсомоле тусовался только потому, что нравилось быть занятым, энергичным и востребованным. Они с ребятами не штудировали труды Маркса, а занимались разными полезными делами, за которые не стыдно людям в глаза смотреть при любой политической системе.

Впрочем, рано усвоив полезный урок, что идеологическую платформу могут выбить у тебя из-под ног в любую секунду, Георгий больше не совался в политику.

Исчезнувший комсомол больше не мог ему помочь с поступлением в вуз, но, к счастью, Георгий получил медаль и без труда прошел на юрфак университета, исполнив мечту отца, выпускника школы милиции.

В универе он учился так же ревностно, как в школе, и спортом занимался так активно, что однажды даже выиграл студенческое первенство. Общественная работа в те годы пришла в полный упадок, и Георгий ходил в Студенческое Научное Общество, писал статьи и собирал материалы по поручению преподавателей, в общем, жил насыщенной и полной жизнью.

Потом делал карьеру, создавал семью, стараясь, чтобы ни один день не пропадал напрасно, и все равно нет-нет да и хватала за душу холодная каменная рука.

А теперь что ж… На службе он достиг потолка, совершенно ясно, что генералом он никогда не станет и на повышение тоже не пойдет. Жена умерла, сын почти вырос, и в будущем ничего его не ждет, кроме пенсии.

Он прожил достойную жизнь, максимально использовав время, силы и способности, не только достиг высокого положения, но и совершил много хороших дел, которыми имеет право гордиться, но так не хочется чувствовать себя выброшенным из жизни! Боже, как не хочется! Акела должен промахнуться, но суть не в том, что придется уступить дорогу молодым и ловким волкам, а в том, что Акела не может схватить проносящийся мимо день. Время утекает без толку, без смысла, сколько ни клацай вокруг него зубами…

Он не думал об этом, только когда был влюблен. О, тогда он знал, зачем живет, и был так счастлив, что ни о чем не жалел и ничего не боялся. Тогда даже безделье казалось ему исполненным глубокого смысла, если рядом с любимой.

Время то давно ушло, но вдруг вернется хотя бы тень прежнего счастья, если у них с Аней все получится?

Георгий замечтался: картины будущей семейной идиллии с Анечкой представали перед его внутренним взором так ясно, что просто обязаны были сбыться. Родится дочка, такая же хорошенькая и изящная, как Аня, и любовь вытеснит из сердца безнадежность, и время станет не бессмысленно утекать, а приближать его к первой улыбке, первому шагу, первому слову малышки.

Снова придется бороздить музеи и театры и нырнуть в водоворот семейных торжеств, и снова будет ему скучно, но скука – это не тоска.

Георгий слез с беговой дорожки и отправился принять душ.

Он долго стоял под струями горячей воды, которую включил на полную мощность, громко и фальшиво пел и думал, звонить девушке или лучше просто послать ей букет цветов с романтичной записочкой. Склонялся он ко второму варианту: так получилось, что Георгий никогда не ухаживал за девушкой, и теперь ему хотелось прочувствовать, каково это.

«А целовать пока не будем», – вдруг вспомнил он скабрезный анекдот и рассмеялся.

Время утекает безвозвратно, но некуда им с Анечкой спешить.

Выйдя из ванной, он увидел, как Люся несет в комнату сына чай и тарелочку с печеньем. Георгий поморщился – «что за барство» – и остановил ее.

– Но как же, – растерялась Люся, – Алешеньке сейчас надо это.

– Что это? – хмуро спросил Георгий, недоумевая, почему Люся вообще здесь.

– Это же первое дело, чайку выпить, когда грустно, – сказала она с уверенностью, – в чае самая сила.

– Почему вы решили, что Алексею грустно?

– Ой, ну вы не женщина, не понимаете. Мальчику сейчас забота нужна и ласка. Шутка ли, мать потерял, а вы совсем его не жалеете.

– Отнесите в кухню, – скомандовал Георгий, которому совершенно не хотелось устраивать митинг в собственном коридоре, – и в дальнейшем я вас настоятельно прошу ничего подобного не делать.

– Но, Георгий Владимирович…

– Настоятельно прошу, Люся, – с нажимом повторил он, – и кстати, я сегодня не ожидал вас тут увидеть.

– Да я вчера догладить не успела.

– Ничего страшного, сделали бы в понедельник.

– Там новые дела накопятся. Хозяйство – это такое дело, чуть зевнешь и через день уже не будешь знать, за что хвататься. Да вы не волнуйтесь, я лишних денег не возьму, вы ж мне почти родные.

Георгий сдержанно кивнул, и вдруг стало неприятно, что Люся видит его в халате и с мокрыми волосами. Не настолько они все-таки родные.

– У меня ж тоже сердце не каменное, – вздохнула Люся.

Георгий молча вернулся к себе и оделся, с досадой думая, что обидел домработницу. Разве можно порицать человека, когда он близко к сердцу принимает чужое горе и хочет помочь?

Люся работала у них в семье много лет, Георгий уж и со счету сбился. Карина всегда употребляла глагол «служит», а не работает, и он действительно подходил гораздо лучше. В истории семей Люси и Карины сквозила тень какого-то книжного благородного служения.

Отец Карины Александр Корсунский был главным прокурором области, а мать до перестройки трудилась судьей, но как только стало можно, основала адвокатскую контору и замечательно преуспела в своем бизнесе. При такой насыщенной жизни не до быта, и много лет в семье служила Галина Федосеевна, расторопная баба, красивая монументальной русской красотой.

Георгий до сих пор с восторгом вспоминал, как она делала тесто для пельменей: брала доску, насыпала горку муки, выливала туда яйцо, еще что-то и начинала рубить ножом, так что через несколько минут непостижимым образом появлялся упругий шар.

Юридическая фирма тещи приносила солидный доход (Георгий предпочитал думать, что дело обстоит именно так, и тесть-прокурор тут ни при чем), семья переехала в загородный дом, обзавелась целым штатом прислуги, а Галина Федосеевна стала кем-то вроде дворецкого.

Когда Георгий женился и родился сын, на семейном совете было категорически решено сделать все, но не допустить, чтобы Карина попала в кухонное рабство. Она – умненькая девочка, с перспективами, и совершенно не обязана хоронить себя среди кастрюль и подгузников.

Чтобы этого не произошло, на помощь молодой семье была командирована Галина Федосеевна. Она приходила три раза в неделю и здорово освободила их от быта. Георгию было немного неловко перед другими молодыми семьями, которые прекрасно справлялись самостоятельно, а потом он привык, и даже то, что услуги Галины Федосеевны оплачивали родители Карины, со временем почти перестало его смущать.

Он понял, что жена – это жена, а прислуга – прислуга, и смешивать эти понятия не нужно. У уважающего себя мужчины супруга пол не моет, а если варит борщи, то исключительно потому, что любит это делать, а не по необходимости угодить своему повелителю.

Плохо, когда нет возможности держать прислугу, но еще хуже, если возможность есть, но использовать ее запрещает раздутое эго мужа, и очень некрасиво испортить жене профессиональное будущее только из ложной гордости, чтобы ощущать себя альфа-самцом.

И все равно первые годы брака было немного неловко перед родителями жены. После университета его ждало отличное место в юридической фирме тещи, тогда еще будущей, но он пошел служить в милицию. Просто не мог поступить иначе.

К счастью, его мама тоже решила заняться бизнесом и удачно вложилась в стоматологическую клинику. Там была и доля Георгия – будучи студентом, он перегонял подержанные машины из Германии и неплохо на этом заработал. Против ожидания, мамин проект не прогорел, а совсем наоборот, и Георгий каждый месяц получал неплохие дивиденды, не миллионы, конечно, но оплатить труд помощницы по хозяйству вполне хватало.

Лет семь назад Галина Федосеевна вышла на заслуженный отдых и вместо себя порекомендовала дочь. Люся была парой лет старше Карины, работала где-то продавцом и нуждалась в дополнительном заработке, поскольку одна тянула ребенка.

Статью Люся пошла в мать, такая же красивая и расторопная, Георгий недоумевал, что за дурак ушел от этой роскошной женщины.

За семь лет он привык к ней, но не привязался и почти родной не считал. А ведь она действительно сильно поддержала их с сыном после смерти жены. Георгию ни одной секунды не пришлось задуматься о быте, все осталось в точности как при Карине.

Георгий поморщился от своей неблагодарности. Давно следовало дать ей премию или повысить зарплату, а он принимал заботу Люси как что-то само собой разумеющееся.

Он зашел в комнату сына. Алешка лежал на диване, уткнувшись в книгу. Длинные тощие ноги с узкими ступнями в пронзительно зеленых носках были заплетены каким-то невообразимым узлом.

Увидев отца, Алексей хотел встать, но Георгий положил руку ему на плечо, сам сел рядом и скосил глаз на обложку книги: очередной Джордж Мартин. В этом весь сын – пока весь мир сходит с ума по сериалу, Алешка читает первоисточник. А грызть печеньки во время этого процесса – самое то.

– Тебе Люся часто дает что-нибудь вкусненькое? – напрямик спросил Георгий.

– Бывает.

– Я тебя прошу больше ничего у нее не брать.

– Почему?

– Потому что это вредно.

– Ну послать ее будет как-то не круто.

– И все же не бери. Я ей сказал, но не уверен, что она меня послушает.

– Что за интрига, пап?

– Просто тебе этого не нужно. Люся тебя жалеет, хочет утешить, но поверь, это так не работает. Разве что-то изменилось оттого, что ты попил чаю с печеньем? Нет, дорогой, положение осталось прежним, только ты приобрел плохую привычку заедать стресс, вот и все. Ты же не собачка, чтобы тебе давали сахарок. Когда ты попадаешь в трудную ситуацию, надо не чай пить, а подумать, что делать, и делать это, а если сделать ничего нельзя, то решить, как жить дальше в новых обстоятельствах.

– Пап, да я понял.

– А то сегодня ты приучишься сладким утешаться, а завтра что – алкоголь?

– Ну хоть не вещества, спасибо и на этом.

– Не надо иронизировать, это очень серьезно. Когда приучаешься давать себе поблажки, очень трудно потом остановиться. И раз уж мы об этом заговорили, сынок, вот что я тебе хочу еще сказать…

Георгий замялся. Он не привык вести с сыном задушевных разговоров и сейчас испугался, что Алешка решит, будто он на него сердится.

– Ты потерял мать слишком рано, – продолжал Георгий, осторожно подбирая слова, – а я не умею тебя как следует утешить, потому что моя мама еще жива. У меня просто нет такого опыта, я не знаю, отчего тебе могло бы стать легче. Правда, не знаю, сын.

– Да все нормально.

– Только одно я тебе скажу совершенно точно: не принимай чужую жалость. Кто-то, вроде нашей Люси, искренне тебе посочувствует, а большинство совсем наоборот. Жалость – это эволюция инстинкта стаи бросать слабых и больных на растерзание хищникам. Ах ты бедненький, несчастненький, ну посиди, погорюй, попей чайку, пожалей себя, а мы пока побежим вперед и займем то место под солнцем, которое досталось бы тебе, пойди ты с нами, – вот что думают сердобольные жалельщики. Не поддавайся им, Алеша, не слушай добреньких и не жалей себя, а то раскиснешь. Ты получил серьезный удар, но рефери уже отсчитал, надо вставать и продолжать драться.

Алешка улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Один был чуть скошен, в точности как у отца.

– Не так важно, победишь ты или проиграешь, но бороться надо в полную силу, вот и все, сынок. Вся премудрость жизни.

– Спасибо, пап, что поговорил со мной, – сказал сын.

Георгий похлопал его по плечу, встал и вышел, так и не поняв, была это ирония или нет.

* * *

Психиатрическая больница, где лечился Климчук, располагалась почти за городом, отделенная от железной дороги полоской густого, совсем дикого леса. Снег сошел, только в тени старых елей оставались маленькие островки грязных городских сугробов.

Неряшливо лежала на земле желтая прошлогодняя трава, на колючих голых ветках шиповника, густо росшего вдоль забора, кое-где виднелись черные сгнившие ягоды. Как будто сюда за зимой сразу вернулась поздняя осень.

Припарковавшись, Зиганшин вышел к воротам больницы, набирая номер Макса. Просто так на территорию не пускали.

Высокое здание больницы, сложенное из красного кирпича, смотрелось нарядно на фоне свинцового неба, и Зиганшин слегка приободрился. Из фильмов и книг он имел крайне нерадостное представление о сумасшедших домах и сторонился этих учреждений.

«Так, всё, Кларисса Старлинг, не бзди, – приказал он себе, – никто тебя тут не обидит».

Откуда-то появился Макс в идеально отглаженном двубортном халате, таком старомодном, будто снял его с портрета какого-нибудь своего медицинского корифея. Он быстро зашагал к воротам, пошептался с охранником, и Зиганшин был милостиво пропущен сквозь турникет.

– Хорошо, что вы пришли, – сказал Макс и повел его куда-то в сторону по вымощенной плиткой дорожке. Оглядевшись вокруг, Зиганшин ахнул: больница оказалась гораздо больше, чем он предполагал. Обогнув кирпичное здание, он увидел еще одно такое же, а вокруг по довольно большому саду было разбросано еще несколько домиков, тоже красного кирпича, но старинной постройки, с узкими стрельчатыми окнами, крутыми арками и высокими крышами. Зиганшину домики напомнили тюрьму «Кресты», и от этого сделалось грустно.

– Да у вас тут целый город, – сказал он.

Макс взмахнул рукой, будто обводя свои владения.

– Можно сказать, государство в государстве. Как Ватикан, – улыбнулся он, – никто в нем не рождается, но население растет.

Зиганшин снова огляделся. Несмотря на пасмурный день, в больничном саду было много народу. Люди сидели на скамейках, гуляли, неподалеку человек жадно курил, прислонившись к дереву, и только присутствие людей в медицинской одежде говорило о том, что это не обычный парк.

Ну и отсутствие мамаш с детьми тоже заставляло насторожиться.

А так ничего особенного. Зиганшин и Голлербах спокойно шли, Макс вежливо отвечал на приветствия, и от этой свойской обстановки Зиганшину стало совсем не по себе.

Наконец они добрались до закрытого отделения, где атмосфера слегка сгустилась. Тяжелые двери с решетками, пропускники, почти как в их системе.

В отделении оказалось чисто и светло, свежий ремонт, относительно новые кровати, но все равно чуть слышно пахло щами, тоской и безысходностью, так что Зиганшину сразу захотелось на улицу.

Макс провел его в ординаторскую и попросил санитара привести Климчука.

Зиганшин натянул белый халат, предложенный товарищем для того, чтобы не волновать пациента, посмотрел в зеркало и почувствовал себя самозванцем.

В визите сюда не было большого смысла. Климчук признан невменяемым, показания его никакой юридической силы не имеют, и фактологическая их ценность тоже весьма сомнительна. На кой черт он сюда приперся? Просто на психов поглазеть? Понять, что есть на свете люди, с которыми судьба обошлась гораздо жестче, чем с ним?

Тут санитар привел Климчука, прервав горькие размышления Зиганшина.

Предполагаемый убийца Карины Александровны Пестряковой оказался очень даже привлекательным мужиком. Высокий, осанистый, с прекрасными густыми волосами, красота которых была очевидна даже в короткой стрижке за госсчет, Климчук выглядел весьма завидным кавалером.

Только при внимательном взгляде становилась заметна расслабленная линия рта и тусклое, пустое выражение глаз, которые быстро перебегали с предмета на предмет. И ни разу, заметил Зиганшин, Климчук не встретился с ним взглядом. В руках, тоже красивых, благородной лепки, он комкал краешек своей толстовки. Видимо, тут разрешалось ходить в своей одежде.

Зиганшин попытался представить, как сложилась бы жизнь этого человека, если бы не болезнь. Если бы он не пошел с классом в злополучный поход, или ребята сделали бы привал на другой полянке. Или родители заставили бы его обуться в резиновые сапоги. Или клещ прицепился бы к пробегавшему мимо зайцу.

Но случилось то, что случилось – одна маленькая неосторожность разрушила жизнь целой семьи.

Пока Зиганшин сетовал, что нельзя повернуть время вспять, Макс заговорил с Климчуком в очень мягком, каком-то обволакивающем тоне, которого Зиганишин никогда раньше у друга не слышал.

– Валя, да, – сказал Климчук отрывисто, – Валя – Валентина.

– Вы писали эти записки, Саша?

– Да, писал.

– Зачем?

– Она жива. Пионерка жива.

– Хорошо, Саша. А вы понимаете, почему вы здесь находитесь?

Климчук занервничал еще сильнее. Он резко растянул подол своей толстовки, потом отпустил его, сжал руки в кулаки, нахмурился, вскочил со стула, сел, снова вскочил.

– Сядьте, пожалуйста, Саша.

Климчук повиновался.

– Я тут, потому что убил человека, – пробормотал он, – но это неправда. Не было такого. Все говорят, что я. Они не знают. А я знаю.

– Вы что-нибудь помните о том вечере, когда была убита Пестрякова? – не выдержал Зиганшин и осекся, поймав укоризненный взгляд Макса. Действительно, нашел кого спрашивать! Бедняга едва помнит, кто он такой и что давали на завтрак…

Вдруг Климчук выпрямился и посмотрел Зиганшину прямо в лицо.

– Я не душегуб, – сказал он, – не душегуб.

Зиганшин выдержал его взгляд с большим трудом.

– Я вам верю, Саша, – произнес он неожиданно для самого себя.

* * *

Георгий смотрел на большую белую акулу, медленно проплывающую над его головой. Свет имитировал блики солнца на волнах, как они смотрелись бы из-под воды, рыбы бодро двигались по своим рыбьим делам, а он скучал.

Жаль было белую акулу, что она вместо бескрайней воды и затонувших кораблей видит респектабельных граждан, и немножко стыдно за человечество, которое заключает опасное существо в клетку и трусливо глазеет, пытаясь разбудить в себе древние природные инстинкты.

Аня внимательно читала таблички возле аквариумов, а Георгий смотрел на нее. Джинсы и клетчатая рубашка шли ей не меньше вечернего платья, и распущенные волосы делали ее совсем юной и такой хорошенькой, и Георгий расстроился, что выглядит облезлым кавалером, но поймал свое отражение в аквариуме с какими-то усатыми страшными рыбами и успокоился – да ладно, вполне импозантный вид.

– В следующий раз пойдем в зоологический музей, – сказал он, заметив, как блестят глаза у Ани.

– С удовольствием. Последний раз я там была, еще когда училась в школе.

– Думаю, что с тех пор мало изменилось. Скелет кита точно должен быть на месте.

– Наверное… А вы, Георгий, разве не водили туда сына?

– Водил, конечно. И в зоомузей, и в Эрмитаж, и Кунсткамеру, и в Музей этнографии, и в тысячу других мест. Только у Алешки такое богатое воображение, что ему не нужен наглядный материал, он все себе придумывает.

Они вышли из океанариума, и Георгий повел свою даму ужинать. Выбор пал на небольшой ресторанчик с клетчатыми скатертями и пальмой возле окна.

Георгию нравилось, как Аня выбирает еду – вдумчиво, быстро и спокойно.

Вспомнилось, как пару лет назад их с Кариной пригласил в ресторан старый приятель. Они с юности дружили семьями, но товарищ развелся, очень непродолжительное время ходил холостяком, скоро встретил новую женщину и позвал Пестряковых на ужин по случаю помолвки. Георгию казалось, что это будет предательством по отношению к первой жене, но Карина его уговорила. Что ж, девушка оказалась да, моложе, но на этом список ее преимуществ обрывался. Красота ее явно боялась мыла и воды, а манеры оказались такими ужасными, что Георгий весь вечер чувствовал себя так, будто кто-то у него над ухом водит вилкой по стеклу.