Любовь анфас

«Ну, знаешь, это слишком», – сказала бы она другому. Любому другому, но не Серому. С ним, как в армии: спрашивает – отвечаешь. Да и не обидно как-то спросил. Ведь важно, не что, а как спрашивают. У него «собачье» выходило такое, что представлялись красивые стройные псы, а не шавки, торчащие из помоек или сумок на светских приемах. Да и сам он – Серый, самое что ни на есть собачье прозвище.

– На самом деле по паспорту я Олеся. Отец Куприна любил. А может, Чурсину или Марину Влади… – сказала она и осеклась.

Вот сейчас она свое получит. Не надо умничать. Откуда Серому знать про повесть Куприна? Про фильм, в котором дикарку Людмила Чурсина играла? Про ее взгляд с экрана, от которого советские мужики впадали в задумчивость и неделю на жен смотреть не могли? Про французский фильм «Колдунья», с которого Высоцкий поплыл? Про то, как плакать хотелось, когда Олеся уходила, оставив рябиновые бусы на ветке дерева. Это же целый культурный пласт!

– Да, понимаю отца твоего. Я сам после фильма рябиновые бусы мастерил. Сушил ягоды сначала. И незрелые, и зрелые перепробовал. Но только они фиговые получались, отваливались с нитки. Куприн своими руками эти бусы точно не делал.

– А должен был? Вымысел не есть обман… – напела Леся любимого барда и опять воображаемо надавала себе по губам за несдержанность.

– Вообще-то Окуджава не прав. – Серый говорил спокойно, но в уголках глаз мелькало что-то дразнящее: «Ну, съела?» – Вот если бы он написал «вдоль Смоленской дороги холмы, холмы, холмы»? А ты бы потом проехала по той дороге – и нету холмов. Всю песню бы обгадил. Вообще он романтик был, «комиссары в пыльных шлемах», «на той единственной Гражданской…» Красиво, сил нет! Только его папашу расстреляли эти самые комиссары. И мать репрессировали, восемнадцать лет лагерей.

– Откуда знаешь?

– В домике его в Переделкино документы есть, экскурсовод опять же. И стихи читают. Душевно, приятно, нравится. А потом проходишь сто метров в домик Пастернака – и там тоже стихи. И герань на окне. И понимаешь, кто из них поэт, а кто просто стихи писал.

– Но поэзия разной бывает, – примирительно закруглила Леся.

– Нет, – не пошел на примирение Серый. – Поэзия просто бывает. Или не бывает. Знал я таких: «У меня само льется, я только записываю». Когда у человека из носа льется, он платком пользуется. И не тычет потом этот платок всем в морду. Сдерживаться надо, когда из тебя льется. Или отходить подальше. Вообще дерьмо это все: «поэзия разной бывает», «люди все разные», «каждый вправе творить». Это от скудоумия. Раньше право голоса получали единицы и знали цену этому праву. Вот Джордано Бруно высказался и волдырями на костре изошел. А теперь каждый имеет право нести любую хрень, хоть книжку написать, хоть стишки навалять, хоть блог вести. Вот и придумана формула для легковерных дураков: все разное, все по-своему интересное.

– А кто решит, где настоящее? Кто судить должен?

– Время. Только оно. Вот ты статьи пишешь, на какое время рассчитываешь? Сколько лет их будут читать?

Ага, стало быть, сдала ее Вика. Ну и ладно, ничего в этом позорного нет. Статьи как статьи. Разговор захватил Лесю настолько, что она моментально простила Вику и ринулась в бой.

– Сереж, чтобы их читали, недостаточно писать хорошо. Надо, чтобы кто-то думал, что он должен их прочитать. Чтобы этих «кто-то» было много. Чтобы было социальное давление: это ты должен почитать. Чтобы на лицах было написано: «Как? Ты это не читал? О чем с тобой можно говорить после этого?» Вся общественная наука построена по принципу интеллектуального МММ, пирамида, по сути. Чем выше твой уровень, тем больше людей купили твои интеллектуальные акции. И они умрут, доказывая всем, что ты гений. А если не докажут, то сами банкротами станут. Все, как в МММ. Тому, кто уже вкупился в это дело, нужно, чтобы под ним как можно больше людей купили те же билетики, начали повторять те же слова, цитировать те же статьи. И одно дело, если под тобой армия студентов, или аспирантов, или сотрудников твоего института. Тогда твою статью изучат, посмеются над ней, но на цитаты разберут. И другое дело, если ты внизу. Это везде так. Вот представь, что в школе начали бы изучать Баратынского вместо, например, Лермонтова. Ну, выкинул бы Лермонтова из программы какой-нибудь чиновник. Просто потому что у него дочь от какого-то Михаила Юрьевича аборт сделала, от имени осадок остался. И все. Через пару поколений дети перестанут спрашивать: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром?» Так что время твое, Сережа, – судья с пристрастием.

– Знаешь, Олеся, – задумчиво сказал Сергей, – ты не спорь со мной, потому что я прав.

Он как будто нечаянно, занятый предметом спора, перешел на ее полное имя. Но была в этой нечаянности какая-то утрированная небрежность, прикрытая шуткой о своей безусловной правоте. И Леся поняла, что это не просто так, не от рассеянности, что это благодарность за «Сережу».

– Булгакова в советской школе не изучали. И что? От плаща с кровавым подбоем всю страну повело. А те же рябиновые бусы Куприна? Это же очуметь! Ну ты что? Где чиновник и где рябиновые бусы? Ну, вспомни. До сих пор картинка перед глазами: рябиновые бусы на ветке висят. Это же какая-то высшая мера любви! А ты говоришь…

– Ладно. Пусть так. Об искусстве судить сложно, тут чиновник действительно не всем рулит. Но в науке?.. Казалось бы, Ньютон – великий физик, закон всемирного тяготения и прочая красота. А ведь не он это открыл. Был такой мужик, абсолютный гений, Роберт Гук. А Ньютон позаимствовал от него идею, быстренько все оформил и получил себе место в истории. Он не только открытие себе забрал, но и, став главой Королевского общества, приказал уничтожить все бумаги и портреты Гука. Гук – единственный в истории член Королевского общества, портреты которого не сохранились. И все человечество благодарит Ньютона и знать не знает про Гука. Так что власть или, как сейчас говорят, административный капитал легко конвертируется в научную доблесть. Разве я не права?

– Нет, ты не права. Человечество не Ньютона славит, а человека, открывшего закон всемирного тяготения. А как уж его звали – Ньютон ли, Гук ли, – это вообще вопрос для человечества неинтересный. Это касалось только тех двух людей, их тщеславия, их амбиций. Они умерли, и все. Тема закрыта. Важно только то, что было сделано. И не важно кем.

Сергей замолчал, но Леся почувствовала, что он не закончил. Просто подбирает слова.

– Я понял, в чем твоя проблема, Олеся, – вдруг без предупреждения он свернул с Ньютона на нее. – Ты знаешь себе цену в науке и страдаешь, что эту цену тебе не дают. А дают другим, которые хуже тебя, глупее, банальнее. Как на базаре.

– А Вика, оказывается, любит давать интервью. – Усмехнулась Леся.

– На Вику не греши. Есть такой парень, который все про всех знает. Его зовут Гугл. Вика только наводку дала. В интернете много твоих работ, я почитал, что-то даже понял. Ты умная и резкая. У тебя яростный счет к жизни. Жаждешь, чтобы дуракам указали на их место, а тебя бы, совершенно заслуженно, перевели в первый эшелон. А наука, как я понимаю, устроена не как пирамида. Ты тут не права. Наука – это грибница. Земля пронизана нитями грибницы, и никто не знает, где на поверхность выскочит гриб. Но это заслуга не гриба, а всей подземной системы. Ты не хочешь быть частью грибницы, тебе надо непременно выскочить на поверхность, на всеобщее обозрение, на крепкой ножке, в симпатичной шляпке. И неприятно, что выскакивают другие, которых ты невысоко ценишь. Тут одно из двух: или смирись, будь невзрачной частью грибницы, или уходи. Но только помни, что грибы – это фуфло, корм для червей, вся суть в грибнице.

– Тебе прямо тренинг вести «Как стать незаметным и счастливым». Как у тебя все просто и правильно, завидки берут. Звания – фуфло, деньги – фуфло, престиж – тем более. А что ценно? Ага, быть частью грибницы, сидеть под землей и радоваться, что где-то вылупился новый гриб. И нет разницы, где ты в этой жизни. – Леся язвила и сама понимала, что как-то неудачно, плоско и неостроумно.

– Нет, разница есть. Смотря какие грибы лезут. Если белый гриб, молчи и корпи на общее благо. Если поганки, беги оттуда. Рви по живому. Вот и все. Выбор человек делает, когда в голове все просто: или – или. А если начинает тасовать колоду – с одной стороны, с другой стороны… – то все в треп уходит.

– И опять мимо. Не всегда можно «или – или». Те же грибы не делятся на съедобные и ядовитые.

– То есть?

– Сережа, грибы на три вида делятся: съедобные, ядовитые и несъедобные. Есть грибы, от которых не отравишься, но есть их нельзя. Например, желчный гриб, он один целую сковородку портит, гадостной еду делает.

– Значит, отнеси его к ядовитым. И все. Не надо прятаться за сложностью. Чем сложнее схема, тем больше соблазн обойтись без выбора.

– А ты? Ты выбирал?

– Мне легче было, выбирать не пришлось. Когда нет выбора, жить легко, – засмеялся Серый.

Засмеялся как-то окончательно, давая понять, что лимит откровенности на сегодня исчерпан. И так много сказал неожиданно для самого себя. Леся благодарно сжала его руку. Пальцы были теплые и твердые, надежные. «Вертолетик» унялся, пошел на снижение и благополучно приземлился, как будто его пилот слушался команд Сергея. Леся облегченно засыпала под ритмичное похлопывание Сергея по ее плечу через натянутое до подбородка покрывало.

А когда проснулась, была ночь. В свете луны различался профиль Сергея. Он не ушел, смотрел на океан так сосредоточенно, как будто впервые его видел. Леся потянулась к нему благодарно и доверчиво. И он бросил луну, бросил океан. Ради Леси.

* * *

Вика тактично переночевала у Риты, чему та была искренне рада. Рита тосковала без Гоши, который улетел на поиски нового гнезда, новой точки в их кочевом маршруте. Молодые люди посчитали, что засиделись на одном месте, и чудная возможность бесконечного путешествия становится все призрачнее: ребенок растет, скоро вынуждены будут бросить якорь. А как же «бороздить просторы»? Когда еще случится радостно попеть «мы едем, едем, едем в далекие края»? Словом, жажда к перемене мест требовала утоления. И действительно, если просто жить на одном месте, то почему на этом острове, а не дома? Ну океан, ну тепло… Но дома тоже есть свои плюсы. Родители, друзья, работа, в конце концов. И если начинать сравнивать, то можно впасть в глубокую задумчивость и даже поставить под сомнение весь этот проект. Но если непрерывно переезжать с места на место, с одного острова на другой, пересекать границы и проливы, кружиться в гуле вокзалов и портов, обживаться в гостиницах, в съемных квартирах, в бунгало, радоваться, что багаж не подмок, а на новом месте чистая плита, что таксисты здесь берут меньше, а продукты дешевле, что днем здесь жарче, зато комаров меньше, то все вопросы снимаются. Новые пейзажи и новые обои симулируют перемены в жизни, ее напор и полнокровность. Суета переезда дает чувство движения. Просто движения – без цели, без смысла. Кому, как не Вике, было это знать.

Но сейчас отъезд Гоши был очень кстати. Она пока поживет у Риты. Пусть Леся переживет любовное приключение. То, что оно ничем не закончится, Вика не сомневалась. Чем больше у нее был стаж любовных историй, тем меньше иллюзий по поводу их красивых концовок. Сама она давно уже не испытывала никаких романтических чувств. Израсходовала свою восторженность, исчерпала до дна. Наверное, слишком неуемно ее тратила.

* * *

Леся видела сны про свою гордую решимость расстаться с институтом и никогда не расставаться с Сергеем. Это были сны наяву, когда в полудреме еще можно направлять сюжет, придумывать забавные подробности. Потом приходил настоящий сон, и кино заканчивалось. Было просто темно. А еще спокойно и радостно, как после просмотра душевной мелодрамы со счастливым концом.

По маленьким кусочкам она сложила прошлое Сергея и начала притачивать к нему большие куски, настоящие глыбы придуманного будущего. Это в прошлом у него была сварливая жена и болезненный ребенок, а в будущем его ждет семейное счастье в Лесином исполнении. У нее же все для этого есть: квартира, столица, фигура, детородный возраст и даже место в последнем ряду жизненного партера. И всем этим она готова поделиться. Бери, не жалко. Только люби взамен. Это же так просто – любить такую замечательную Лесю.

Леся переехала к Сергею, как только вернувшийся Гоша вытеснил восвояси Вику. Ситуация напоминала эффект домино: Гоша возвратился к Рите, Вика – к Лесе, а Леся съехала к Сергею. В этой перестановке фигур слышался деревянный стук шахмат о доску в руках несдержанного гроссмейстера: фигуру – туда, фигуру – сюда, шах и мат. Вот только кто кому ставит мат, было неясно. А раз неясно, то и думать не о чем.

Теперь подруги виделись часто, но на бегу, мельком. И у обеих было чувство, что в этом беге они не притормаживают, а ускоряются, едва завидев друг друга. Вика избегала встреч, потому что знала, что на свете есть только одна тема, которая сейчас интересует Лесю. А что она ей скажет? Вдруг Леся начнет гадать, чем сердце успокоится? Слезами, конечно. Точно не маршем Мендельсона. Дело даже не в Сергее. Вика хорошо знала островную жизнь, ее магнетизм, который притягивал особую породу людей. Людей разных, но в чем-то очень схожих. Готовых к скитаниям, признающих тиранию момента. Расстраивать подругу не хотелось, поэтому при встрече она ускорялась, изображая срочные дела.

И Леся ее не останавливала, интуитивно улавливая, что в словах Вики не найдет опору. Леся ревниво оберегала свою мечту от чужого опыта. Вика – умная, родная, лучшая. Но сейчас все это лишнее. Сейчас лучше без нее.

Лесю не смущало, что Сергей говорил исключительно о настоящем и никогда о будущем. Самым отдаленным будущим для него был вечер сегодняшнего дня. И каждый раз это было очень качественное будущее, с весельем и умными разговорами, с основательными суждениями о главном, с острыми шутками, с ночными купаниями голышом, с выходом из океана по лунной дорожке. Но без продолжения, без развития. Как будто они идут не по восходящей спирали, а по кругу. Но ведь вдвоем идут, вместе, обнявшись. Разве этого мало? Сергею, похоже, хватало. А Леся добирала недостающее в своих мечтах, уравновешивала ими ситуацию, дотягивала ее до совершенства.

С утра Сергей уходил на работу, оставляя Лесю наслаждаться ее мечтой. В ней уже блестели обручальные кольца, плескались в океане совместные дети и звучали шины семейного авто, на котором они будут ездить к друзьям на шашлыки.

Работа Сергея состояла в бесконечных погружениях с аквалангом, чтобы снимать на видео подводные приключения неумелых туристов. Потом запись монтировалась, накладывалась музыка, пригодная для фильма о капитане Немо, и счастливые путешественники увозили на родину доказательство геройского отпуска. Хотя в момент погружения их раскоряченных тел глаза пучились от ужаса, а некоторые даже крестились перед прыжком. Только ради фильма они готовы были вынести муку подводного страха.

Леся попробовала с Сергеем спуститься под воду. Было страшно и красиво. Как будто она оказалась внутри огромного калейдоскопа, в котором стекляшки создают мерцающие витражи, каждый раз разные и зыбкие. Но страшно ей было больше. А вдруг воздух кончится? Или лямка лопнет и маска соскочит? И гнетущая тишина, как будто она оглохла. Наверное, со временем страх отпустит, привыкнешь к тишине, поверишь в прочность лямок. Но ведь и к красоте привыкнешь. Вместе со страхом уйдет и оглушительность красоты. Тогда зачем? Нет, она лучше на берегу подождет. И как-то это символично: мужчина возвращается из плавания к той, что ждет его на берегу. Леся из всех пор островной жизни тянула намеки похожести на семейную идиллию.

Эпизоды прежней жизни Сергея были настолько рваными, что Леся не могла склеить из них хоть какой-то связный текст. Он ничего не рассказывал о себе. Но Леся, как пчела, собирала заветное по капельке. Где-то мелькала фраза «Я тогда студентом был», и в Лесину копилку падало: учился в институте. Или он смешно показывал, как танцевал на его свадьбе одноногий сосед, и Леся ревниво отмечала в невидимом блокноте: был женат. Постепенно туда добавилось: работал на шахте, развелся, любит дочь. Да, еще (как она могла забыть?): «работал в вытрезвителе». Негусто, но Лесю это не расстраивало, ведь все лучшее – впереди.

Однако дни бежали, деньги у Леси таяли, а прекрасное будущее упорно отгораживалось от настоящего. Грань между ними не истончалась, а приобретала хронический характер. В уме начинал стучать счетчик. Как только Леся просыпалась, первой мыслью было: сколько дней осталось до конца отпуска? Десять дней. Потом девять, восемь… Нужно было или возвращаться, или телеграфировать об увольнении по собственному желанию. Или ждать, когда уволят.

Она молчала до последнего. Ну что она скажет? Собираешься ли ты на мне жениться? Нелепая фраза. Нелепая и жалкая, независимо от ответа. Давай проясним отношения? Звучит с оттенком скандальности и наезда. Как ты ко мне относишься? Только пионерского галстука не хватает. Есть ли у нас будущее? По-книжному слишком…

Ничего не придумав, Леся пришла на берег, где работал Сергей.

– У тебя сегодня как? Много работы? Меня снимешь? На память.

– С чего вдруг?

– У меня отпуск заканчивается. Мне уезжать пора.

И пауза. Пауза, наполненная надеждой, слабенькой, но еще живой. Леся ждала, что Сергей попросит остаться, что не отпустит, ну или хотя бы пообещает приехать. Пусть не приедет, но пообещает. Вместо этого:

– Понятно. Когда едешь?

– Завтра.

Снова пауза. «Только не заплакать. Какая же я дура, дура, дура!..»

– Олеся…

– Все нормально, я пойду.

– Давай поговорим. Надо бы раньше поговорить.

– Нет, не хочу, не могу… Гадские слезы. Не обращай внимания. – Леся пятилась, отгораживаясь от Сергея руками.

Это был напрасный жест, он не догонял. Стоял на месте, застыв как соляной столб. Взрыв мечты был такой силы, что Лесю будто контузило. Звенело в ушах, тошнило, мотало. «Только бы дойти до Вики…»

* * *

Вика ни о чем не спрашивала, только гладила по вздрагивающим плечам и повторяла: «Ничего, ничего, тс-с-с-с, все будет хорошо». А что и как будет хорошо, не объясняла. Словно баюкала несмышленыша. И от этого Лесе было еще хуже. Она ожидала Викиного темпераментного потрясения, ошеломления: «Как? Почему? Этого не может быть!» И непременного обличения: «Каков оказался!» И тогда Леся начала бы пересказывать любовную историю во всех деталях, во всех подробностях, штопать словами ту пропасть, которая возникла между ними в последнее время. И они вместе плутали бы по лабиринтам этой истории, пытаясь понять случившееся. Но Вика молчала и только баюкала Лесино горе. Выходит, что нет тут для Вики никакого лабиринта, все как на ладони. И только Леся была будто слепая. «Какая же я дура, дура!» – зло корила себя она.

– Вика, скажи честно, ты так и думала? Что так все кончится?

– Леся, а ты как думала?

– Значит, только я такая дура? А ты у нас умная? – Лесе захотелось поругаться с Викой, как будто та в чем-то виновата перед ней.

– Ты не глупая, а влюбленная. Иногда это одно и то же.

– Вика, ну почему так?

– Леся, пойми простую вещь. Ты – человек системы, даже если она тебе жмет в каких-то местах. А есть люди на обочине. Я, например. Семья – это тоже система. Тебе она нужна, а ему нет. Сейчас нет. Может быть, если бы вы встретились пять лет назад, все было бы иначе. Или пять лет спустя. Он же не одеяло, его за уши не удержишь.

– Да кто его держать собирался? Вика, ты не представляешь, как мне с ним хорошо было! Как будто мы с ним две половинки.

– И ему наверняка. Я же видела, как он на тебя смотрел. Но ты не хочешь понять и принять простую вещь. Мало быть половинками одного целого. Чтобы они соединились, им надо совпасть во времени и в пространстве. Куда ты возьмешь его в свою жизнь? Аквариумы чистить в память об океане? А ты как тут жить будешь? Через месяц потухнешь, я же тебя знаю. Потому что ты по сути своей – торпеда. Тебе цель нужна. А Сергей – не цель. Он человек, и человек умный.

– Что же этот умный мне ничего не объяснил?

– Боялся, наверное. Это не так просто – любимому человеку сделать больно. А может, надеялся.

– На что?

– Не знаю. На чудо, наверное. Может, к себе, к тебе прислушивался… Значит, чего-то не расслышал в себе. Или в тебе.

– Он ничего не сказал, вообще ничего. Понимаешь? Просто стоял и молчал.

– Он не говорит пустых слов, ты же его знаешь. Наверное, нечего было сказать. Не накопил пока. Может, скажет еще?

– И как мне теперь?

– Прими эту историю как дар, как любовь на сказочном острове. Не унижай ее трагедией – не позвал, не женился… Просто поблагодари за то, что это с тобой случилось, что это произошло.

Леся снова, уже в который раз, подумала, что беспутная, бесшабашная Вика как была, так и осталась ведущей в их отношениях: она направляет, расставляет вешки, разворачивает Лесины заносы. Как же много у Леси всего: мудрая подруга, любимый мужчина, сказочный остров!.. А она, дура, ревет. «Какая же я дура, дура, дура!» – в который раз за день повторила Леся. Слова вроде бы те же, но совсем другие, с другим смыслом.

* * *

Леся вернулась на работу загорелая и похудевшая. Это была не худоба, а стройность. Есть худоба изможденная, неприглядная. Так худеют женщины, от которых уходят мужья. А есть стройность, словно просушенная ветром, закрепленная солью моря, провяленная солнцем. В килограммах такое не поймать. Весы показывают ту же цифру, а глаза встречных мужчин сигналят о разном. Одним они говорят: я не виноват, в спасатели не гожусь, выплывай сама. У других просят разрешения пойти рядом, поспать сообща, пожить вместе. Чтобы заразиться счастьем, перетянуть его на себя. На Лесю стали смотреть так, как будто она могла спасти от несчастья.

Теперь можно было не ограничиваться творогом на завтрак. От более жирной и калорийной пищи настроение стало как будто умасливаться, неприятности в виде неработающего принтера или очередного начальственного абсурда соскальзывали с нее, как вода с промасленной поверхности. А когда к очередному награждению представляли шефа с набившей оскомину формулировкой «за вклад в развитие», Леся, от которой окружающие ждали уничижительной иронии, снисходительно улыбалась и говорила странное: «Стоит на крепкой ножке в красной одежке» или «Спрятались затейники в молодые ельники». Детские загадки о грибах звучали мило, но непонятно. Вердикт коллег был однозначен: «Вот что значит сходить в отпуск второй раз за год».

Мужчины в метро смотрели на Лесю с радостной внимательностью и отводили глаза, встретившись взглядом. И Леся знала, что это не гимнастика для глаз. Она и сама любовалась собой в оконном стекле вагона, улыбалась отражению и глушила мысль: «Видел бы меня Сергей…»

Старалась не думать о нем. Так сильно старалась, что думала непрерывно. Казалось, что весь мир против нее: стоит включить телевизор, как увидишь морскую даль. Переключишь – еще хуже: атласные спины аквалангистов. Выйдешь из дома и упрешься в бутафорскую пальму на крыльце безвкусного кафе с издевательским названием «Сказочный остров». Но Леся держалась, укрывая тоску паутиной дел.

Следом за Лесей через пару месяцев на Большую землю вернулась и Вика. В связи с неожиданностью приезда Викина комната оказалась занятой квартирантами. Жить ей было негде, и это означало, что жить она может где угодно. Например, у Леси.

Подруги выпили бутылку вина и вывернули друг перед другом душу. Но так, чтобы из потаенных кармашков их родственных душ не вывалилось самое заветное. Леся молчала про Сергея, ни слова, как будто и не было ничего. Ну или почти ничего. Так, ерунда, перешагнула и забыла.

Вика молчала про свои тревоги, про банкротство кочевого сценария жизни. Про свое одиночество и желание обрести дом. Про тяжелые сны, которые подкрадывались к ней под прикрытием пальм. Подумаешь, сон – пустяк. Проснулась, отмахнулась и забыла. Но не забывалось, не перешагивалось, потому и оберегалось от слов.

Ближе к ночи стали стелить постель, в четыре руки заправлять непослушное одеяло в пододеяльник.

– За уши держи, – скомандовала Вика.

У Леси задрожали губы, слишком это было узнаваемо. Встреча после разлуки, радость приезда, строптивое одеяло и команда «За уши его держи». Сколько усилий, и все напрасно. Где же то время, которое лечит? Может, те часы встали? Она отвернулась, чтобы не вовлекать Вику в свои воспоминания. Но подругу не обманешь.

– Сейчас. Я тут привезла тебе кое-что. Сергей просил передать. – Вика нырнула в сумку и вытащила маленькую тряпицу.

Это был холщовый мешочек с бесформенным содержимым. Леся взяла его, провела пальцами, прощупала. Внутри как будто горох – твердый, каменный… А может, ракушки? Нет, не похоже, нет пик-маковок, да и хрупкости нет. Сжала со всей силой – не хрустнуло. Специи какие? Неужели он думает, что она озабочена кухней? Нет, запаха нет. Хотя есть, но другой, не гастрономический, не пряный. Легкий и горький. Леся нюхала мешочек, оттягивая момент раскрытия его тайны. Тянула время, боясь напороться на банальность. Только бы не пошлые сувенирчики типа арабских бусинок с оком во всю округлость. А вдруг малюсенькие каменные слоники? Это же не пережить!.. Господи, чем же напоследок Сергей ее накроет? Разочарованием, обидой? Хватит гадать. Глубокий вдох, и резкое движение. Опрокинуть мешочек, взглянуть и не разреветься. Это же так просто: принять подарок, сказать спасибо, придумать, кому бы его передарить.