Медуза

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Она приходила посидеть у моря почти каждое утро, если не было дождя. Маленький каменистый пирс в стороне от небольшого курортного посёлка. Частные лодочки рыбаков, крохотные яхты и прогулочные катерки, мерно покачивающиеся с одной стороны, и голые неприветливые камни, под которыми плескалось прозрачное Эгейское море, с другой. Всего две скамьи на пирсе. Одна, её любимая, смотрела в открытое море, слева скалы, основание которых время от времени облизывали пенистые волны, с силой вышвыриваемые на берег неспокойным Эге.

Когда ближе к полудню солнце разогревало деревянные доски скамьи, от лодок начинало тянуть рыбным духом. Запах дурманил деловитых деревенских котов, которым до всего было дело, и они выходили, гонимые голодным любопытством, на пирс греться на солнце, жмуря глаза от ярких лучей и сонной лени. Рыбные кости, хвосты, требуха и даже сочившиеся сладким жиром головы нередко перепадали котам – вдоль дороги, проходящей рядом с морем, по обе стороны от пирса тянулись сплошь рыбные рестораны, летом забитые любителями сочетаний странных закусок в маленьких тарелочках, острых, пряных, солёных, с ароматной мутноватой, разбавленной в нужных пропорциях с горной водой, ракы; а сейчас, поздней осенью, рестораны либо уже закрылись на зимний сезон, либо открывали свои двери для редких зимующих гурманов ближе к вечеру.

С её части пирса от моря тянуло лёгким устричным ароматом. Вода была чистая и прозрачная, над каменистым дном, пересечённым кое-где колышущимися мочалками зелёных водорослей, зависали полупрозрачные еле заметные рыбы. Вечно голодные, они атакуют голые ноги купающихся и больно кусают в местах, где остались порезы травой или ранки от укусов комаров. Подвергнувшись атаке этих любителей плоти три месяца назад в тихой милой бухте в ста пятидесяти километрах отсюда, она с опаской относилась к любому предложению поплавать и придирчиво осматривала свои конечности перед заходом в воду.

Чуть подальше в море спускалась старая лестница для купальщиков. Проржавевшие, заросшие водорослями ступени и рыжие, в заплатках расплавленного сваркой металла, перила. Она никогда не видела, чтобы с этой стороны пирса кто-то заходил в воду по этой лестнице, хотя здесь не швартовались судёнышки, купальщики, пользовались другими, с противоположной стороны, плавая в двух метрах от лодок, которые время от времени заводились загорелыми матросами и уплывали в неизвестном направлении.

****

Она смотрела на металлическую лестницу и вспомнила, как в детстве они спускались почти по таким же ступеням купаться в городское озеро – озерцо, запруду, любимое и практически единственное летнее развлечение в их маленьком индустриальном городке. Спуск по ступеням ей никогда не нравился. Пока ты медленно опускаешь разгорячённое солнцем тело в холодную воду, постепенно привыкая к поднимающемуся по трусикам ледяному холоду, щекочущему бедра и низ живота, какая-то массивная тётка в выцветшем купальнике уже наступает своими испещрёнными серыми трещинами плоскими ступнями, поджимая скукоженные пальцы, на твои руки, хватающиеся за скользкие, поросшие тиной ступени. А снизу уже подпирают, спешащие на берег, весело переговаривающиеся мужики. И вот ты уже хватаешь побольше воздуха в лёгкие, чтобы сдержать вскрик и погружаешься в холодную тёмную воду, кишащую у берега человеческими телами, а твои ноги касаются склизкого песка. Она ещё не умела плавать, просто ходила вдоль берега, разводя руками перед собой, как это делают пловцы, и подкидывая пятки назад, чтобы они попеременно выглядывали из воды. Она представляла, как со стороны кажется, что она плывёт.

Однажды «проплывая» таким образом вдоль скользкого берега, поросшего острой травой, она наступила на стекло. В мутной воде не было видно ничего, поэтому ей показалось, что она наступила на розочку от разбитой бутылки, и десятки острых осколков впились в мякоть подушечки под большим пальцем. Мозг получал сигналы от внезапного ранения в темноте и трансформировал их по-своему. Когда ты чувствуешь боль и не видишь что происходит, воображение рисует ужасные кровавые картины. Ей казалось, что подушечку срезало, или она болтается на тонком лоскутке кожи, по крайней мере, наступить на мысок правой ноги она не могла. Допрыгав до лестницы и растолкав копошащихся детей, она на одних руках влетела на берег и, сев на траву, стала рассматривать ступню. Подушечка была на месте, она не болталась, но порез был глубоким. Позже они доберутся до дома, промоют и продезинфицируют рану, а на следующий день хирург наложит несколько стежков, на этот процесс она предпочтёт не смотреть. Даже представлять, как твою плоть, хотя уже и частично омертвевшую, протыкают иглой и сшивают, как два куска ткани, омерзительно и тошнотворно.

Через двадцать пять лет она вспомнит этот эпизод на больничной койке в Куала-Лумпуре, умоляя медсестру: «No stitching. Please, no stitching». Медсестра, не желающая брать на себя ответственности, скажет, что решать будет доктор. Через десять минут пожилая доктор, говорящая на хорошем английском, объяснит, что это будут жидкие нити, проще говоря, клей, склеивающий два края раны на голове, идеально рассечённой ребром стеклянной двери отельной ванной комнаты тридцать минут назад.

После истории со стеклом она никогда не любила купаться в речках, озёрах и прочих сомнительных водохранилищах, где не видно дна, и каждый раз ты рискуешь наступить в противный, порой по щиколотку, кишащий неизвестностью, мягкий водяной мох, хотя родители, да и друзья, очень любили такие вылазки на ближайшие к дачам водоёмчики, с радостью залетали в первый попавшийся, поскальзывались на склизкой тине и со смехом скатывались в мутные воды, ныряли или плавали наперегонки до другого берега, а затем приставали к ней с расспросами, почему ей невесело, она не купается, плескались у неё под носом и брызгали в лицо или пытались затащить её в воду, выворачивая худую руку из плечевого сустава, не обращая внимая на её упрямое сопротивление.

Глава 2

В начале октября на пирс ещё приходили купальщики. Редкие женщины за сорок, ещё более редкие мужчины за шестьдесят. Это были не праздные отдыхающие, раскладывающие подстилки, выстраивающие батарею солнцезащитных средств от известных французских и немецких брендов, и вынимающие из пляжной сумки потрёпанный томик в мягкой обложке. Женщины за сорок и мужчины за шестьдесят приходили с конкретной целью. Они аккуратно вывешивали полотенце скамейку, чтобы быстро перехватить его, выскользнув из прохладных морских объятий, переобувались в резиновые тапочки для купания, перекидывали купальные халатики через перила второй лесенки и решительно спускались в море. Они плавали с такими целеустремлёнными лицами, как будто готовились к триатлону, а не наслаждались процессом. Зато после купания они расслаблялись и, растеревшись полотенцем, садились на смотрящую внутрь бухты скамейку, подставляя свои лица утреннему солнцу, переговаривались, курили или просто бесцельно поглядывали на парнишек-рыбаков, присевших на корточках чуть подальше со своими самодельными удочками.

Она смотрела на свою часть моря, свободную от купальщиков и погружалась медленно и целеустремлённо в воспоминания, как пловцы в воду.

****

А вы помните, как вас обнимала мама, когда вы были маленькие. Как смеялась c вами заразительным смехом, гладила и перебирала ваши мягкие, цвета перезревшей пшеницы волосы, целовала нежную кожу, покрытую едва различимым пушком, называла вас самым любимым ребёнком на свете, обнимала вас, перед тем как отпустить на прогулку так, словно обнимает всю вселенную, и долго сидела с вами перед сном, разглаживая почти высушенные полотенцем кудряшки, распространяющие тонкий запах травяного шампуня. Вы помните? А она не помнила. Потому что этого не было. Мама была, а любви не было. Ей всегда казалось, что они с родителями разные люди, что они встретились случайно, как незнакомые попутчики в поезде. Встретились и поехали дальше вместе, по бесконечной унылой зимней дороге, когда часами не меняется пейзаж за окном, и только голые стволы деревьев, как изреженная покосившаяся изгородь, мелькают время от времени, постепенно сжираемые ранними сумерками, уступающими дорогу наползающей на железнодорожное полотно темноте длинной зимней ночи.

Она смотрит на фотографии в семейном альбоме и пытается вытянуть воспоминания, счастливые или эмоциональные поездки, запечатлённые на этих черно-белых, а иногда уже и цветных фото. И они не приходят. Говорят, что наш мозг умеет обманывать нас, подкладывая ложные воспоминания. Так, посмотрев на детские фото, услышав рассказы наших родителей про наши детские проделки, мозг скомбинирует воспоминание и оно будет нашим, мы вырастем, будем показывать это фото возлюбленным, рассказывая, как через две секунды после снимка мы упали с этих самых качелей и заполучили на всю жизнь шрам над верхней губой, или как обезьянка с курортного фото перед снимком довела нас до истерики, и родители смогли успокоить только пообещав два круга на карусели в ближайшем парке аттракционов.

Но её мозг прячет весёлые и радостные моменты где-то глубоко, надёжно укутав грустными, мрачными и даже болезненными воспоминаниями. Почему они, люди, улыбающиеся с толстых картонных страниц фотоальбомов, так меня её любили. Зачем завели ребёнка, если не были готовы отдать ему всю вселенную своей любви. Просто потому что все вокруг носились со своими детьми? Или потому что бабушка, живущая за две тысячи километров, с которой они общались только посредством писем, редких открыток и ещё более редких фанерных ящиков, набитых завёрнутыми в жёсткую бумагу сушёными грибами, лесной земляникой и шершавыми, покрытыми пудрой какао, карамельными подушечками, просила сделать ей внуков перед смертью, которая должна была «вот-вот уже прийти за ней»?

Сейчас тебя уже никто не осуждает, если ты говоришь, что пока не хочешь, или не готов завести ребёнка. Молодые мамы с грустью пожимают плечами и всё же соглашаются, что да, для ребёнка нужен большой запас терпения, моральная готовность, что не всегда будут длиться эти моменты эйфории и гормональные всплески, а бабушки уже с меньшим энтузиазмом выпрашивают внуков и, раскусив всю полноту жизни на пенсии, они предпочитают проводить время в попытках привить тропическим цветам, чьи предки никогда не видели снега, привычку зимовать пять месяцев в году и цвести от силы двадцать дней, или, получив двухлетний шенген с щедрого плеча итальянских или испанских консулов, они садятся в гружённые палатками, газовой горелкой и батареями тушёнки немецко-японские внедорожники местной сборки и едут в ностальгический поход по европеизировавшимся прибалтийским странам или отсечённым капиталистическим мечом от ядра бывшим югославским республикам, сползающим по Адриатике из голенища итальянского сапога.

Глава 3

Ночью прошёл дождь. Короткий ливень – предвестник длинных, затянувшихся на недели осенних дождей, пробуждающих к жизни выжженные летним солнцем, жёлтые, с зелёными пятнами оливковых деревьев и буйно растущих колючек, холмы и горные склоны. Скамейка была влажной, солнце ещё не успело добраться до мокрого дерева и подготовить его для утренней гостьи. Она прошла на другой конец пирса, посмотрела, на воду, шлёпающую камни и с подсасывающими звуками отступающую, и задумчиво развернулась в сторону берега. Её внимание привлёк какой-то мужчина, отбивающий мокрую тряпку о поднимающиеся вертикально от пляжа скалы. Когда она проходила мимо, он полоскал тряпку в своих пластиковых вёдрах, разложившись на песке, и она его не заметила. Но сейчас он так увлечённо шлёпал куском клетчатой материи о камни, что напомнил ей виденных неоднократно индусов из касты неприкасаемых Дхоби-Прачек, перемывающих тонны дешёвого тряпья из отелей, больниц, борделей, храмов, домохозяйств, муниципальных заведений, прилегающих к трущобам, в которых они работали. В огромных чанах с мутной, похожей на разбавленное молоко, водой, плавали словно большие цветные рыбины, простыни, покрывала, шторы, сари, платки, рабочие штаны и рубашки, нижнее бельё и прочие сложно опознаваемые тряпки. А неподалёку десятки полуголых смуглых мужчин с силой опускали кусок влажной ткани на мокрые камни. Хлюп! Хлюп! – гудела эта часть трущоб. И по всем дорогам, убегающим прочь в разные стороны от деревни прачек, растекались реки молочного цвета, чуть дальше белые ручьи вливались в чёрные вонючие речонки канализации и толкали полусгнившие кучки органических отходов, прочищая себе путь в бесконечную паутину местной канализации.

Шлёп! Шлёп! – звонко хлопал мужчина своей тряпкой о скалу. А потом пришли другие воспоминания, отнюдь не индийские.

****

Воспоминания о том, как часто отец хватался за ремень. Её лупили чаще чем брата. Порка была делом само собой разумеющимся в их семье. Отец не воспринимал никаких мольб о пощаде, если он решил пороть, ничто не могло отвлечь его от этого процесса. Не существовало такой силы, способной переубедить его. Её аргументы не работали, он их даже не слушал. На вопрос, почему только так нужно наказывать, почему не поговорить и объяснить, что так сильно его расстроило, или просто заставить сделать какую-то работу по дому, у него был только один аргумент. «Отец порол нас с братом, и ничего – выросли же. Значит, и тебе не помешает. Здоровее будешь» – приговаривал он после экзекуции, когда она, растирая слёзы, катившиеся без остановки по щекам и подогреваемые обидой и стыдом, жаловалась ему и маме на боль.

Ей говорили, что её порют за ложь. Да, иногда она рассказывала одногруппникам и воспитательницам в детском саду выдуманные истории, например, она с лёгкостью могла придумать родителям новые профессии, а ей самой совершенно другую жизнь, другое прошлое, другое настоящее. Она рассказывала про невероятные путешествия всей семьёй, которых не было, про своих домашних питомцев, которых ей не разрешали заводить в маленькой однокомнатной квартирке, про дорогие игрушки, которыми она могла играть только дома, потому что в детский сад приносить их запрещали. А простодушная воспитательница вечером пересказывала с возмущённым негодованием все фантазии родителям, и те обещали поговорить с маленькой «лгуньей». Разговоры легко сводились к «перевоспитанию» ремнём. Но разве можно пороть ребёнка за то, что у него неординарная фантазия! Дайте ему развить её, не поощряйте, но направьте в нужное русло.

Иногда пороли за правду, просто, правда была слишком похожа на ложь. И она быстро усвоила, что в этом мире лучше помалкивать, если с тобой произошло что-то выдающиеся. Наверное, именно тогда они, отец и мама, упустили ту нить доверия, связывающую родителей и детей, такую тонкую и уязвимую. Она просто перерезала её без сожаления, не оставив никакого шанса им найти путь в её наглухо зашторенную душу.

Когда из штанин доставали ремень, она не упускала из виду его пряжку. Только не пряжкой, молила она про себя, тихо поскуливая. Но в порыве гнева отец не смотрел, какой конец ремня болтался без дела, свисая из сжатого спазмом ярости кулака, а какой, со свистом рассекая воздух, опускался на мягкие места, оставляя косые красные полосы на белой нежной коже. Если хватка была не слишком сильной, ей удавалось извиваться в разные стороны под звуки свистящей кожи, и тогда удары ложились на бёдра, поясницу, позвоночник или руки. А однажды он колотил её так остервенело, что пряжка отлетела. Экзекуция была закончена. О, слава китайский криворуким рабочим на производящих ремни фабриках!

Однажды, это было в деревни у бабушки с дедушкой, она каталась на велосипедах с друзьями. Какой ребёнок не любит быстро проехать по свежим грязным лужам, обрызгивая отпрыгивающих в стороны, как ошпаренных, уличных котов и любопытных куриц, выклёвывающих невидимые зёрна в придорожной траве. Прокатившись через все лужи, изрядно попугав греющих на солнце то тут, то там стайки уток и гусей, они разошлись по домам ужинать. Она вошла в тёплый, в пахнущий деревом и торчащей из сруба паклей двор, и столкнулась со злым взглядом отца, сверлящим её ноги. Тряпочные кеды на резиновой подошве, белые гольфики с голубой волнистой окантовкой, сползшие гармошкой до щиколоток, ноги до колен – всё было покрыто жирными, чёрными грязевыми брызгами. «Ой, папочка, я не заметила, как меня обрызгали мальчишки. Мы на велосипедах катались» – начала было она объяснять. Но он не слушал, в тот вечер он лупил её конским кнутом, который стянул здесь же, во дворе, со вбитого в деревянную раму гвоздя.

Чем меньше площадь соприкосновения с телом, тем больнее. Тонкий хлыст с протяжным свистом разрезал воздух, встречал сопротивление детского тела и, обжигая кожу, возвращался в небо, чтобы зайти на следующий круг. Повезло, когда тебя лупят зимой – ты в тёплых штанах с начёсом, а под ними ещё и колготки с тем же начёсом, ну и плотные трусы; терпимо, когда тебя лупят весной или осенью – штаны уже тонкие, но они есть, а вот летом, когда у тебя ноги голые, ты стараешься просто быстро-быстро ими перебирать, как гарцующая лошадь, чтобы получить как можно меньше точек соприкосновения хлыста с кожей, обтягивающей костлявые ноги.

Мама в экзекуциях практически не участвовала. Она только грозила «взяться за ремень», но всю грязную работу оставляла отцу. Однажды в её волосах запутался отвратительный липкий комок жевательной резинки. Как он туда попал – возможно, кто-то кинул в школе, а, может, ещё каким-то неведомым путём. В то время жвачки, налепленные на батареи, были настоящим бичом школ. Несколько раз за зиму она приносила на школьной юбке похожие на белые нитки кляксы разогретой и вцепившейся в ткань жвачки, и они испробовали все, рекомендуемые журналом «Веста», способы избавления. Но вынуть жвачку из волос не так уж легко, особенно, когда ты, не зная о её наличии, походил с ней полдня, полежал с книжкой на диване, и вот уже она взяла в заложники большой пучок волос на затылке, и чем больше ты пытаешься его распутать, тем больше волос впечатывается в отвратительную, мягкую, кем-то жёванную белую массу. Разозлившись на дебилов одноклассников, обессилев от неравной борьбы, она срезала захваченные волосы, спрятала их в мусорное ведро, завернув предварительно в старые газеты, а торчащий клок постаралась прикрыть соседними прядями. Получилось не очень. Когда мама вернулась с работы, она тут же заметила торчащие на затылке неровно отрезанные клоки.

Она била её пластиковой расчёской, попавшейся под руки, пока не сломалась ручка, и пластиковый овал, с одной стороны утыканный иголками, торчащими из резинового, подобного сдутому мячу, основания, не отлетел в угол под массивный стул. Разозлившись на поломку: «Вот видишь, из-за тебя ещё и расчёска сломалась!» Она схватила резиновую скакалку, на которую дочь уже во время экзекуции расчёской смотрела с нескрываемым страхом – слишком глупо было бить расчёской, она практически не доставала до прикрытого одной рукой тела, а второй рукой она сдерживала руку мамы, чтобы она не смогла приблизиться слишком близко. Но скакалка недолго свистела в воздухе. Мама быстро уставала от подобных экзекуций, да и силы у неё были не сравнимы с отцовскими, подстрекаемыми неведомым гневом палача-абьюзера, как пламя вырывающейся из глубины и пляшущей злым блеском в его зрачках, когда он брался за ремень.

Глава 4

Однажды её место на пирсе было занято двумя пожилыми, поседевшими мужчинами. Один загорелый, крупный, в шортах и поло «Томми Хилфигер» (местные мужчины, проживающие в спускающихся с гор прямо к каменистым пляжам виллах, после шестидесяти лет стремительно переодевались с ног до головы в этот американский бренд и навязчиво светили бело-синим логотипом), с размякшим лицом, на котором отпечаталась уверенность в себе и любовь к плотским развлечениям, он сидел в расслабленной позе, широко раскинув колени, и курил, второй, скромный седовласый миниатюрный старичок, похожий на тихого любителя крепких напитков, задумчиво смотрел на воду. Странная парочка. Завидев пришельцев, она уже было развернулась, чтобы уйти с пирса, но они, приняв её за осеннюю купальщицу, начали подзывать, уступая место на скамье. Дедушки разместились основательно – термосумки, раскладные стулья, обтянутые брезентом, какие-то кружки, плошки и пепельница. Подумав пять секунд, она развернулась и решила всё-таки не нарушать традицию хотя бы в окружении незнакомцев. Прикинув, что дедушки, должно быть, местные, она решила, что можно их расспросить о лучших рыбных магазинах в округе. Крупный представился Василием Петровичем, он, видимо, почувствовал, что иностранка не запомнит его заковыристого местного имени (а она действительно никогда не запоминала с первого раза имена незнакомцев, тем более местные, особенно если не видела визитной карточки или бейджа), второй назвался, но имя тут же вылетело из её головы. Василий Петрович был очень рад появлению симпатичной молодой русской, расцвёл и распустил хвост. Он предложил поговорить на её языке, но она, наоборот, хотела практиковать местный, прекратив типичные туповатые расспросы «Как дила? Откуда ти?» и перешла к интересующим её вопросам.

Выяснив расположение лучших рыбных мест, а также песчаных пляжей на полуострове (в действительности, они не открыли ничего нового, и похоже, больше интересовались какими-то своими, мужскими развлечениями, а не пляжами), она быстро заскучала в обществе этих мужчин. Но Василий Петрович не скрывал своего интереса. Видимо, привыкший легко соблазнять молодых женщин своим статусом, он начал рассказывать истории из жизни. Безымянный, привыкший скрываться в тени властного друга, щурил глаза на море, и было непонятно, то ли он слышит эти истории уже в сотый раз, то ли посмеивается над бессовестным вруном. Василий Петрович рассказывал о своих друзьях из московского МИДа, показывал свои фото из норильских карьеров, которые посещал в девяностые, хвалился знакомством с местным губернатором, благо Facebook позволял выкладывать электронные доказательства. Она слушала его вполуха, отставные губернаторы-ворюги, поившие Василия Петровича водкой двадцать лет назад, и их золотые карьеры интересовали её меньше всего. В качестве подтверждения своих слов Василий Петрович продемонстрировал ей бутылку «Арарат 5 звёзд» с плескавшейся на дне коричневой жидкостью, уточнив, что этот подарок от друга из того самого МИДа, гостившего у него неделю назад. Она флегматично заметила, что коньяк армянского происхождения, а завод сейчас принадлежит французам, а патриотичный мидовский друг мог бы привезти и дагестанский.

Ветер гнал серые рваные тучи над морем, на вершинах гор, окружавших бухту, бесшумно вращались гигантские лопасти ветряков. Она поёжилась. Загорелые руки моментально покрылись мурашками, она испугалась, что Василий Петрович, заметив озноб, попытается погладить или потрогать её типо по-отечески, и начала собираться домой. Заметив её движение, он отметил, что они также засиделись, и предложил ей обменяться телефонами.

–Зачем? – холодно спросила она.

– Ты только недавно переехала. Если возникнут проблемы или нужна будет работа. Я здесь знаю всех, и меня все знают. Или, несчастный случай на дороге, авария, или ещё какая неприятность.

– Но у меня есть страховка. И ревнивый муж.

– Я не буду звонить и надоедать. Давай телефон.

– Я не беру с собой телефон.

– Тогда я дам тебе свою визитку. Ты позвонишь сама, если что-то случится. Просто назовёшь своё имя. Я тебя запомню.

Конечно, он её запомнит. Она медленно поднималась в горку и улыбалась сама себе – неужели она вошла в тот возраст, когда на неё начинают западать седовласые мужчины. В двадцать проскакивали пятидесятилетние поклонники, а в тридцать пять – семидесятилетние. Ну да, логично.

****

Она рано начала читать. Сначала это была старая советская азбука, с гимном СССР на одном форзаце и хороводом из пятнадцати счастливо улыбающихся ребятишек-октябрят, одетых в цветные национальные костюмчики, на втором. Быстро выучив буквы и слоги, она научилась собирать их в слова, а слова в предложения. Чуть позже пришло осознание смысла написанных слов, и чтение уже поглотило её. Но ещё раньше она начала учить стихи. «Муха Цокотуха», «Тараканище», «Вот такой рассеянный», «У меня зазвонил телефон», детские сказки с комичными животными и абсурдными персонажами быстро врезались в память, и она бойко повторяла незамысловатые стихи, умиляя взрослых. Когда родители ходили в гости к немногочисленным родственникам, те просили её рассказать стихотворение. Она, сначала смущаясь, отказывалась, но подталкиваемая отцом, со временем соглашалась. Иногда её просили встать в центре комнаты, иногда подсаживали к взрослым за стол, а особо уважаемым дядям даже сажали на колени. Дяди плотоядно улыбались, показывая жёлтые прокуренные зубы, придерживали худые, сползающие с колен ноги, подтягивали на них колготки, а затем долго хвалили и целовали, царапая жёсткими, как обувная щётка, противно пахнущими папиросами без фильтра, чуть влажными усами.