Туман над Токио

– Сто-о-оп!

Режиссёру что-то не понравилось в танцевальной композиции на новой сцене, исполняемой пятью вестницами счастья, то есть мальвинами из нашей гримёрки.

А хозяин, уйдя на край сцены, положил на стол электронную сигарету и присел, нога на ногу, на диван в стиле ампир. Посмотрев в зрительный зал, он упёр прозревший, сладостный взгляд в скучающее существо из третьего ряда, подавляющее зевки. Да что с ним? Смотрит не отрываясь… Из роли никак не выйдет?

Я вжалась в кресло. На последних рядах, в темноте, сидели Накамура-сан, весь постановочный персонал и недавно проскользнувшая в зал Татьяна, а он с вседозволенностью идола устроил тут магнетизм.

Но отвести глаза мне было не под силу, потому что хозяин притягивал их, пил, растворял в своих хрусталиках. Между нами возникло что-то вроде гравитационной волны, по которой тёк его немой призыв, материализуясь, парализуя мою волю и мышечные рефлексы. Как коктейль через соломинку, менталист вытягивал из меня мою тщательно охраняемую от людей эмоционально-психическую субстанцию[94], пропускал её через фильтры на радужке своих зрачков, отцеживал мощной харизмой мои сопротивление и недоверие и возвращал мне душу очищенной от сиротства, скорби, фобий и скепсиса. Казалось, с дивана ампир в третий ряд партера по гравитационной волне неслась мольба о любви…

Режиссёр крикнул:

– Ну, поехали!.. Нагао-сан… давайте со слов «Вот беда!».

Я тут же вырвалась из дурмана ласковых карих глаз, очутившись в мире научного материализма. Сколько длилось наваждение? Минуты три-четыре? Сато-сан стоял спиной к хозяину. Девушки, послушно внимая его замечаниям, тоже. Я уловила лишь взгляд рыси, вторгшийся в гравитационную волну, и зафиксировавший наш с маэстро долгий визуальный контакт.

Подключив скудные знания школьной тригонометрии, я мысленно начертила траекторию прохождения «гравитационной волны» от опустевшего дивана к своему третьему ряду. Относительно глубины партера с зорким господином Накамура и компанией, взгляд хозяина проходил под углом альфа 30 градусов. Вот задача: заметили ли они там, в глубинке, глазной магнетизм и зрачковую гравитацию господина Нагао при радиане то ли 0,349, то ли 0,524?

В это время на сцене Фуджи-сан уже стряхивала снег с пурпурных камелий у родительского дома и пела о том, что безумно влюблена. А из глубины зрительного зала, по подиуму, медленно шёл хозяин.

«Уж и противиться нет сил… Любви недуг подобен яду…» – звучал упоительный баритон, будивший в лепнине задир-купидонов. Один из озорников метнул, кажется, в хозяина стрелу из лука, потому как тот снова, не отрываясь, смотрел в третий ряд.

Теперь и радиану высчитывать не нужно было – господин Накамура и компания остались за спиной певца. На сцене Фуджи-сан склонилась над икебаной[95], переплетая сухие ветки с яркими цветами. А в третьем ряду, замерев, сидела я. Магнетизм карих глаз проложил к третьему ряду в сумраке зрительного зала лунную дорожку, по которой герой-любовник вливал мне подкожно, внутримышечно и внутривенно головокружительную мелодию.

         Я дивным светом озарён,         Влюблён, влюблён…

Глава 3

Всё-таки это что-то значит… В который раз вижу во сне маму, бездыханную, со скрещёнными на груди руками. Но вот порозовев, лучезарная, мама встаёт…

Хорошо, допустим, ночью мне передаётся информация о существовании золотого города и той яркой Звезды, что попирает смерть. Но разве мне от этого становится легче? Ведь и скорбь не утихает, и сиротство разъедает глаза как слезоточивый газ, и безутешность продолжает терзать, подкрепляемая ледяной тоской декабрьского утра. И скепсис одолевает. А что, если это не Звезда бессмертия? Ну зачем ей вступать со мной в контакт по вселенским каналам? У неё и других забот полно… (Нервно растираю пальцами виски.) Да и существует ли она? А может, всё происходит на физиологическом уровне? Ну конечно, это идёт не сверху! (Шатаясь, направляюсь в ванную.) Всё элементарно. Это мозг, словно океан Соляриса[96], бушует и гневается, затапливая мой рассудок волнами иллюзий о вечной жизни…(Мыло выскальзывает из рук, падая прямо в унитаз.) Создаёт миражи, чтобы утихомирилась, а сам занимается починкой своих повреждённых зон… Тогда почему, мама, я однажды ночью ясно услышала твой голос – «А ты говори со мной, доченька! Говори! Я слышу!»?

Ну да, мама, вчера вечером я не каталась, как повелось, по гостиничной койке. Зов карих глаз не отпускал меня до самой ночи. Присущее мне рассудочное воззрение на мир и людей доводило порой до синдрома навязчивых состояний, «болезни сомнения». Мой осторожный и медлительный рационализм вступил в схватку со вспышкой женской интуиции. Шестое чувство, опирающееся на биологическое прошлое и инстинкты, распознало в глубине карих глаз признание. Рационализм же, хладнокровно выискивающий во мне симптомы самовлюблённого эгоцентризма, заедал: «Объектов перед глазами маэстро было всего лишь два. Прямо посмотришь – там возится с камелиями Фуджи-сан, а скосишь глаза – и вот ты, усердно внимающая пению про любовь. Ну и на кого же ему смотреть? Актёр водит тебя за нос, дурачится, играет как кот на коврике, раззадоривает себя…»

Пока я собиралась на генеральную репетицию и плелась к театру, в ссору между моим разумным сознанием и шестым чувством вклинилась наблюдательность. Анализируя события, она сделала неожиданный вывод. Психологический портрет здешнего сильного пола можно составить с помощью… лингвистики. Краеугольным камнем французской грамматики является глагол «avoir», «иметь, обладать», а вся японская грамматика основана на глаголе «быть, существовать». Французу непременно нужно поиметь, подержать в руках, а японец хочет просто существовать созерцая. Созерцать здесь равноценно обладанию, да ещё и с большим плюсом, поскольку в созерцании присутствует мечта, искус. А когда уже «поимел», мечта и искус исчезают. Если по каким-то причинам японскому мужчине нельзя обладать предметом искушения, то он ограничивается его созерцанием: глаз вожделеет и это тоже – счастье. Нелегальное обладание приносит кучу проблем с социумом, а вожделеть, поедая глазами – тоже наслаждение, только без заморочек и кредитки.

* * *

В гримёрной Мива укладывала спать своё плюшевое создание, укутывая его крошечным одеялом. Остальные молча готовились к генеральной.

Как три мудрых китайских обезьяны из Никко[97], закрывающие лапами глаза, уши и рот, я надела наушники для того, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать и ничего никому не говорить. Не видеть зла, не слышать зла, не говорить зла – это хорошо удавалось. Из сиди-плейера в меня поступали лишь доброта и благодать Бориса Гребенщикова, Брайана Адамса и Гару. Но отчего же китайцы не предусмотрели и четвёртой обезьяны, той, что осязает зло кожей? Именно такого рода зло – неприязнь и разрушительная энергетика Татьяны, гримирующейся в близости от меня – девальвировало китайскую мудрость, нанося ущерб моему биополю и причиняя мне дискомфорт в правом подреберье.

После первого выхода на сцену я просидела в зрительном зале на дешёвом боковом месте, чтобы не дразнить тигра. А переоделась на приём у хозяина Мураниши, когда господин Одзима хохмил в своей лавке с Татьяной и Джонни, а мальвины уже ожидали выхода у правой кулисы. В кулуаре случайно столкнулась с Абэ-сан, немедленно упрекнувшим меня:

– А я ждал… ждал в девять часов на третьем перекрёстке… только там нету рекламного щита «Паста для брекетов»!

Как я могла оправдаться? Сказать, что пошутила? Ещё обидится, приняв мою шутку за издёвку. Пришлось рассыпаться бисером и слукавить:

– Проснулась поздно, дражайший Абэ-сан! Выбежала из отеля в полдесятого и мчалась сюда бегом… Приношу вам свои искренние извинения!

За кулисами народ уже ожидал выхода на сцену бала. Поскольку закулисное пространство было огромным, мне удалось не попадать на глаза менталисту. Рядом крутился Кадзума. А-а, наверное, номерок мобильного приготовил.

– Ну как, принёс? – обратилась я к нему.

– Чего? – зарделся тот.

– Номер мобильного!

– Не-а, не принёс.

Ну и ладно… Аракава в смокинге вальяжно приблизился:

– Слушай, в танго-бар пойдём? Ты же просила…

– Пойдём! Пойдём! – кивнула я так энергично, что мой «ананас» закачался, как маятник. – А Кен с Дзуном идут?

– Не знаю.

– Ну хорошо, я нашим девушкам предложу… В субботу, да?

– Ага… – кивнул Аракава, глянув на меня глазами уснувшей рыбы.

Кейширо-сан, ушки на макушке, протискивался к нам сквозь креолины и смокинги. Специально для прослушки, я бравурно воскликнула:

– Давно я в танго-бар не ходила! Потанцуем?

Лица Аракавы и Кейширо-сан стали каменными. Адъютант господина Нагао нырнул в креолины, а Аракава процедил:

– Да говори же тише! Шуму наделала!

– Не слышно ж ничего… На сцене гвалт! – притворно распахнула ресницы я.

Аракава осмотрелся по сторонам и, как крейсер в галстуке-бабочке, отдал швартовы. И у этого тоже какие-то странные топ-секреты… Как будто театр не место шумных зрелищ, а федеральное бюро расследований.

Начиная от шеи, по обнажённой спине и до самого копчика с ложбинкой, разделяющей заднее место на две половины, у меня поползли языки пламени. Неужели менталист вернулся? Я мельком оглянулась. Нет, это был не кумир… Щуплый дядька-статист ростом с подростка мгновенно отвёл пламенный взгляд. Они что, все тут – изголодавшиеся экстрасенсы? Шли бы лучше на выставку обнажённых женщин Рубенса – она только что открылась в музее Бункамура[98] на Сибуя[99].

Соноэ-сан, благосклонная, пряничная, решила запечатлеть своё высочество рядом со мной на фото. Девушка из её свиты щёлкнула нас, обнявшихся близких подружек.

Наш выход. Марк, кажется, простил мне по-рыцарски все мои ляпсусы и промашки, и гладил меня по предплечью, посмеиваясь. На сцене мы окружили, как положено, сладкую парочку, и я приметила, что Нагао-сан больше не лезет мне взглядом в вырез платья, не поглаживает визуально живот и бёдра. Он лишь ловит мои зрачки. Значит, всё остальное уже рассмотрел?

Я юлила, отводя глаза. Но тёплая рука вводила мне под кожу могущественную харизму, которая растекалась внутри, волнуя кровь. Тут Татьяна принялась падать в обморок, и я невольно подхватила её под спину, выдернув у неё кружевной веер и яростно обмахивая им слабонервную дамочку.

Бегу к госпоже Оцука. «Мичико-сан! Простите нас за скверную ошибку!» Пряничная невеста, позабыв, видимо, на генералке, кнут, отработанным прононсом (неужели подучила французский?) милостиво перебрасывается со мной полным набором реплик, и даже Марк, импровизируя, грамотно влезает в наш диалог, а потом тянет за локоть: «Уходим!» Времени на апарте нет. А я его подготовила нарочно для Накамура-сан, в память о несостоявшейся поездке на Одайба.

Антракт. С генералки уходить домой до окончания спектакля не положено. По жилам растеклась приятная «харизма», дающая мне мужество вернуться в гримёрную и противостоять девичьему произволу. На другом конце кулуара вырулил навстречу господин Накамура с выражением счастья на лице. Только руки не выбрасывал вверх и не кричал: «Happy! Happy!» Неужели сейчас спросит, посетила ли я, например, Йокогаму, или видела ли я, например, на берегу Токийского залива статую Свободы с игольчатым венком на голове, подаренную Японии французским правительством?

– Госпожа Аш, как ваши платья?

Я замешкалась… В каком смысле?

– Всё прекрасно, господин Накамура! Только вот похудела и они стали чуть великоваты… Но зато так комфортней на сцене!

– Я дал распоряжение реквизиторам отдать их в химчистку!

– Ах, вот как… Это, наверное, из-за забытого мной на крыше Осака-эмбудзё платья? Прошу прощения! Я чувствую себя неловко… И для кинокомпании дополнительные траты!

– Ну что вы! Не беспокойтесь, всё в норме!

Горячо поблагодарив продюсера, я, будто урождённая японка, принялась искать тайный смысл в речах Накамура-сан. Может, это намёк на то, что я грязнуля, и что два моих платья, надеваемые ежедневно в течение всего лишь одного месяца в Осаке и измазанные гримом, требовали стирки?

* * *

Гримёрная была в полном составе, и у моих пузырьков и спреев лежал шоколадный батончик. Агнесса с Татьяной уткнулись в дисплей айфона и хихикали. Мива распаковывала что-то похожее на большой тостер, а Каори и Рена удивлённо восклицали:

– О, Мива-сан, похорошеем, как только сделаете нам процедуры…

Какие ещё процедуры? Тостер на бормашину совсем не смахивал… Аска елейным голосом обратилась ко мне:

– Кушай батончик! Это моя дочка выбрала для всех вас!

– У вас есть дочка? – осторожно сориентировалась я на местности.

– Да, ей восемь, в третьем классе начальной школы…

– Хорошая у вас девочка, – похвалила я шлифовщицу, – передайте ей большое спасибо!

Всё в ажуре. Гримёрная – эталон филантропии…

– Татьяна, иди-ка сюда, в наш уголок красоты. Сейчас сделаем тебе распарку и чистку лица… Кожа прямо засияет к премьере в Токио… Ой, прости… – поняла свою оплошность врачиха, – она у тебя и так в отличном состоянии, но будем поддерживать лоск паром и сыворотками…

Кожа у Татьяны была далека от лоска. Не загримированная и не напудренная, она походила на серую апельсиновую корку. Таня энергично проехала по циновкам на ягодицах к тостеру, а Мива, заканчивая приготовления к процедурам, сняла целлофановую плёнку с зеркала, вделанного в чудо-аппарат. И тут энтузиазм у Тани пропал.

– Ой, нет, Мива, совсем не хочется на себя в зеркало глядеть!

Вот это неожиданность! Ни дать ни взять – образец скромности и самобичевания!

– Знаете, Аракава-сенсей организует в субботу вечером поход в бар на вечеринку. Танго с аргентинцами не желаете потанцевать? – сделала я объявление.

Никто танго танцевать не желал…

– А я в субботу не могу, – сожалела Рена.

– А мне ещё учиться и учиться… – вторила подруге Каори.

Надев наушники, я съела шоколадный батончик Аски. И никто меня не потревожил до финальной сцены спектакля.

* * *

Спустившись по команде режиссёра на поздравления и напутствия перед завтрашним открытием гастролей в Токио, я снова пряталась за спины творческих людей, стараясь не попадать в поле зрения маэстро. Но Нагао-сан менял ракурс и как бы я ни хитрила, ласковые карие глаза были на мне.

Перед выходом из театра, пока я возилась с молнией на сапогах у обувных шкафов, подошёл Абэ-сан, поэтому выходить «повезло» вместе. Театралов ни впереди, ни сзади нас не было, и агент 007 отключил высокое напряжение.

Мы беседовали о тёплом деньке, о многочисленных мелких ролях, сыгранных Абэ-сан то тут, то там, в различных городах и театрах империи. И почти всегда попадал на спектакли, где примой была Фуджи-сан. Недалеко от отеля я предложила ему посидеть в спокойном кафе. Коллега отчаянно согласился…

Помня о том, что Абэ-сан достаточно прямолинеен – если нет свидетелей или ушей, которые, как оказалось, имеются у закулисных стен, я пожаловалась на ситуацию в гримёрной и употребила слово «идзимэ», недозволенное, ущемляющее гордость японцев за свою страну и школу. Абэ-сан оставался непоколебимым:

– Госпожа Аш, вам, наверное, показалось… Никто вас не третирует – это обычная жизнь в женских гримёрных.

– Так между собой девушки-то ладят! Только на меня некоторые здорово ополчились…

– А вы не думайте! Сознание, лишённое мыслей, обретёт просветление! – изрёк коллега, сыгравший, наверное, и буддийских монахов.

– Голова вроде дана, чтобы мыслить, не так ли?

– О-хо-хо… Знаете, у нас в Японии умный мужчина с опаской относится к красивой женщине. Он и не подойдёт к ней, если не выпьет. А вот так, запросто, как у вас на Западе, сказать женщине: «Вы – красивая» – чревато… чревато… Красивая женщина может обидеться… А насчёт женского пола, конечно, не знаю… Их реакции мне непонятны… никогда не играл женские роли… Наверное, красота другой женщины мутузит у них инстинкт доминирования…

– Прошу прошения, Абэ-сан… Не поняла… Му… му… чего?

– Му… ту… зит!

– А-а! Му… ту… зит! А как это – мутузит?

– А вот так: мутузит!

– О-о, теперь ясно… – рьяно шевелила мозгами я, ища логику.

– Так что не думайте, госпожа Аш… Не думайте…

Глава 4

Весь актёрский состав и художественно-постановочный коллектив утопал в бархате зрительного зала. На сцене, у алтаря с подношениями из фруктов, репы и зелени томился на табурете синтоистский священнослужитель, пока продюсер и режиссёр толкали речь. И снова, как в Осаке, Нагао-сан, разыграв робость и конфуз, поднялся на сцену и преклонил венценосную голову перед божеством. И мы все, сложив руки лодочкой, тоже молились вместе с ним: кто божествам и духам, кто скелетам, закопанным в палисаднике, кто бабочкам в животе, а я нынче уже молила театрального бога не об актёрской славе и не об успехе в шоу-бизнесе, а о более важных вещах: чтобы мне не наступили на шлейф платья, чтобы «случайно» не пропал мой накладной хвост, и чтобы не упасть на сцене.

Маэстро так низко склонил голову, что японский мандарин размером с американский апельсин, по закону линейной перспективы, украшал не алтарь, а его авангардную стрижку с взъерошенной чёлкой.

Через полчаса мы освободили зал, уступая его зрителям, и разошлись по гримёрным.

В нашей комнате стояла райская благодать, возможная лишь тогда, когда женщина сидит перед зеркалом и пытается кардинально похорошеть. Изредка раздавались мягкие звуки откупоривания лосьонов, шуршание целлофановых пакетов, в которые летела скомканная косметическая вата. Аска приоткрыла рот, покрывая втором слоем туши второй ряд накладных ресниц. Агнесса потрясла флакон с тоником, освежила лицо и прихлопнула по щекам. Татьяна приглушённо выругалась: «Вот блин!», попав щёточкой с тушью мимо ресниц. Агнесса засуетилась, предлагая подруге помощь. Мива, естественно, без конца прикладывалась к бутыли с антисептическим гелем, и его пшиканье дезинфицировало гримёрную от вируса вражды и распрей. Но райскую благодать оборвал стук:

– Цветы для госпожи Аш! Распишитесь!

Госпожа Аш вскочила, глянула на девичник, подозревая, что данное событие вот-вот отмутузит у них инстинкт доминирования и крикнула: «Минуточку!»

Ещё одна цветочная композиция стоимостью в двести долларов! Огава-сенсей поспешил… Не положено! Я получила цветы раньше шоу-звёзд! Скульптура в золотистой плетёной корзине, сотворённая из раскидистой ветви красной камелии, нежно-розовых гвоздик, адажио белых лилий с голубыми пушистыми гортензиями и крещендо из колосьев и стебельков цвета полированного золота, зелёной дымки, серого нефрита, листьев мяты… Божественный дар раскинулся во всю ширь кулуара и я перенесла его чуть поодаль, в нишу между настенным зеркалом и вешалкой для верхней одежды.

Нет, цветочный инцидент, кажется, не произвёл пертурбаций в создании образов мальвин и дюймовочек. Лишь образ Татьяны стал похож на ножевую сталь.

Рена и Каори выпорхнули вниз, к сцене. Аска, готовая к танцу любви, тоже отбыла из гримёрной. Мне осталось только застегнуть молнию на ядовито-зелёном наряде и… От топота за дверью я испуганно оглянулась. Взбешённая Аска возвращалась…

– Убери цветы от зеркала! Они там мешают!

– Куда же мне их убрать? У двери места совсем нет, и ты же первая споткнёшься о корзинку.

– Поставишь возле туалета, там свободней! – выплеснула на меня свой инстинкт Аска и ушла творить прекрасное на подмостках.

Ох, непременно так и сделаю… Молнию придётся застёгивать на ходу в кулуаре, получив прямо по лбу шоколадным батончиком…

Из гримёрной, что находилась напротив моего букета, выходили статистки.

– Тут, у зеркала, мои цветы… Вам не помешают? – спросила я у них на всякий случай.

– Нет-нет, совсем не помешают! Даже наоборот! Красивые! – откликнулись милые девушки.

* * *

Пока занавес был закрыт, многие актёры ждали начала спектакля прямо на сцене. В занавесе имелась дырочка для подсматривания за публикой. Я глянула в неё: тысяча пятьсот зрителей, ни одного свободного места.

Марк с Джонни почему-то уже стояли порознь, не по-приятельски. Татьяна болтала с Гото-сан у первой кулисы. Подошёл господин Нагао, осанистый, входящий в роль. Он едва кивнул Марку, а с Джонни сыграл в камень-ножницы-бумагу. Татьяна нарочито громко хохотнула, наблюдая краем глаза за развлечением своего партнёра с маэстро. Вступительная мелодия загнала народ за кулисы и занавес открылся…

Отыграв взбалмошную леди с картонками, журящую матроса Джуна, я обнялась с «китайцем», погладила по кителю капитана Кена и вышла в кулуар из правой кулисы. На другом конце кулуара, будто подстроив «случайное совпадение», показался Нагао-сан, идущий навстречу. Аудиенция была неизбежна. Кумир упёр в меня ласковый взор и широко заулыбался. Я разыграла так же виртуозно и счастливую улыбку, и негу во взоре. Мы с хозяином пересеклись у входа в его гримёрную, а там, в конце пути, меня ожидал рыболов. Я оглянулась. Нагао-сан уже не было и мы с господином Кунинава, мотая леску на удочки, обменялись уловом: моей килькой и его тунцом.

У нас в комнате поправляли грим Каори и Рена. Обе энергично похвалили подаренную мне цветочную композицию.

– Аска требует переставить цветы к туалету. Они якобы ей мешают, – решила я найти себе союзниц. – Девушки из гримёрки напротив сказали, что им не мешает, а даже украшает…

– Ой, нет, убери! Раз Аска-сан требует! – понизила голос до шёпота Каори. – А то они погибнут!

– Как так погибнут? Я вообще-то ухаживаю за ними, поливаю, подрезаю кончики стеблей, чтобы дольше сохранились.

Антракт. Все в сборе. Пора надевать наушники. Брайан Адамс своим уникальным голосом с хрипотцой запел «Please forgive me», и на словах «I can’t stop…» девушки всполошились. А больше всего мы с Агнессой – у нас над зеркалами сушилось бельё, то, что с двумя чашечками плюс бикини, их срочно требовалось сдёрнуть и куда-нибудь затолкать. Мива раздвинула кружевные занавески, мешающие подглядыванию за нашими маленькими женскими секретами, и в комнату въехала коробка, а за ней Кейширо-сан.

– Это вам от господина Нагао! Кушайте витаминки… Для здоровья… Кхе-кхе…

Витаминки были величиной с апельсинки, точно такие, что лежали на алтаре утром как дань приверженности божествам и духам. Можно было, конечно, провести аналогию с утренним обрядом и предположить, что у маэстро в нашей гримёрной завелось какое-то божество и что он щедрыми подношениями выражает своё преклонение перед ним и ищет его благосклонности. Но, по совету Абэ-сан, мне полагалось «не думать», поскольку сознание, лишённое мыслей, обретёт просветление.

У всех, кроме меня, испортилось настроение. Татьяна расшвыряла макияжные принадлежности, Аска налила кофе себе одной, а в мою сторону изрекла:

– Ты переставила цветы к туалету?

– Нет, не переставила и не переставлю, – отфутболила я мальвину и надела наушники.

Но дослушать Брайана Адамса никак не удавалось. У меня к спине прилипал девичий яд, а грохот на угловом VIP-месте госпожи Аски заглушал христианский гуманизм песнопения «Please forgive me». К тому же Татьяна полоснула взглядом-лезвием по моему отражению в зеркале так, что на нем остались царапины. И потом только Адамс допел: «I can’t stop loving you»[100].

* * *

Перед сценой бала я прогулялась по кулуарам. На третьем этаже, у гримёрной господина Кунинава стояло несколько горшков с белыми орхидеями. Второй этаж поклонники Фужди-сан и госпожи Оцука превратили в тропическую оранжерею. А на первом этаже – тайские джунгли, орхидей было не счесть, и все – для короля японской поп-музыки. Среди стеблей, изогнутых под тяжестью дивных цветов, созданных из туфельки Афродиты, встал на дежурство кроткий ангел с голубым бантом и глазами грустной жучки в зоомагазине, умоляющей: «Купите меня! Я хочу быть вашей!» А мы все, креолины и смокинги, столпились у чёрных штор, ожидая, когда сцену и кулисы освободят разноцветные кимоно, черно-белые хакама[101] и деревянные сандалии гета[102].

Из гримёрной вышел маэстро, недовольный, держащий руку в белой перчатке у лица, как будто укрывался от пощёчины. Актёры делали вид, что всё чин чином. Одна я, оторопев, не могла отвести глаз от хозяина, панически ища логику в данном курьёзе. У ангелочка участилось дыхание и белые орхидеи заколыхались. Пройдя мимо Агнессы, Нагао-сан убрал руку от лица, и моё мышление возликовало, найдя уместное объяснение: маэстро прячется от осточертевшей жучки! Тут шторы раздвинулись и мимо нас промчались пять кимоно и три хакама, топая деревянными гета. После чего наша ватага почтительно расступилась, пропуская всенародного любимца вперёд, и вслед за ним заполонила арьерсцену.

Агнесса, совсем не пекущаяся о своей репутации, продолжала тактические манёвры, чтобы и за кулисами быть на виду у хозяина. А Аска прямиком направилась на «позицию» у самой сцены, поскольку изучила повадки маэстро, а тот имел привычку именно здесь задерживаться на пару минут перед выходом к зрителю. И эта пара минут была для нашей мальвины как разлюли-малина: она жеманилась, глядела в зубы идолу, вставляла банальные шутки, сама над ними хохотала и хлопала кукольными ресницами. Но на этот раз настроение у кумира было паршивое и он, не мешкая, пробился через баррикаду из голубого капрона и остервенело выбежал на подмостки играть большую любовь.