Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман

Дверь горницы была открыта, и слышно было, как со двора вошли, переговариваясь, комиссар Додатко и уполномоченный Глазков.

– Доброй ночи, господынюшка наша! – поприветствовал хозяйку комиссар.

– Да уже, наверное, доброго утра, товарищ командир, – ответила хозяйка.

– Вы, я замечаю, не украинка?

– Трудно сказать, кто я. Из Рыльска. А там у нас и русские, и украинцы… Так что все равно.

– Так, так… И давно вы оттуда?

– Еще при нэпе выехали оттуда. Здесь построили с мужиком хату на самом краю села и живем. Вернее, жили… А теперь и он где-то воюет. И давно нет писем.

– Немцев у вас не было?

– Пока бог миловал… Вообще творится что-то непонятное. Все время стрельба была за Днепром, а потом вдруг будто перелетела через нас и теперь слышна далеко на востоке.

Комиссар не ответил. Он стал всматриваться в лица измученных до предела бойцов. Одни уже мертвецки спали, другие, разморенные теплом и покоем, сладко позевывали. Все винтовки, автоматы и каски были сложены в углу комнаты. Взглянув на лейтенанта Орликова, сидевшего за кухонным столом, комиссар спросил:

– Ты, Женя, на марше что-то прихрамывал. Наверно, натер ногу?

– Нет, товарищ старший политрук, осколочек застрял в ноге, – признался лейтенант.

Хозяйка ахнула, ударила себя по бедрам и побежала в сени. Возвратившись с тазом, она быстро налила в него горячей воды и хотела промывать ранку Орликова, но Люда вежливо ее остановила:

– Здесь, тетушка, медицина есть. Вы лучше приготовьте ему что-нибудь поесть, если имеете…

– Да как же, доченька, как же… Всех, конечно, накормить не смогу, а для него яишенка найдется. Ах, сердешненький, как он обескровился! – И хозяйка засуетилась у печи.

Люда начала обрабатывать раненую ногу Орликова. Орликова уложили на полати, прикрытые лоскутным многоцветным одеялом. Над полатями послышался старческий женский голос:

– Может, вы его, соколика, на печку поднимете? На краю печи, свесив ноги вниз, сидела старуха, а из-за нее выглядывали две нечесаные заспанные мордашки хлопчиков. Бабуся зашевелилась и хотела слезть с печи, но комиссар остановил ее:

– Вы не беспокойтесь, бабуся. Мы все равно скоро уйдем.

– Ой, господи! Куда же вы его, хворого, потащите? – воскликнула бабка.

– Нужно идти, бабуся, ничего не поделаешь. А он разойдется…

В хату влетел Илюша Гиршман, а вслед за ним вошли пять женщин с фартуками, наполненными всякой снедью.

– Ну, вы, родненькие, сложите все это на стол и – быстренько за молочком! – приказал Илюша неотразимым тоном души-снабженца.

Женщины с трудом добрались до стола, выложили сало, яйца, помидоры, соленые огурцы, большую связку луку, хлеб… Они ушли, а Гиршман – к Шевченко:

– Товарищ подполковник, через пять минут можно приступить к приему пищи.

– Молодец, Илюша! Поднимай людей!

Вскоре два с половиной десятка голодных ртов навалились на пищу. Для командиров и женщин Гиршман «организовал» две огромные, как тележные колеса, сковороды с глазуньей, а рядовых потчевал сухомяткой: яйца вкрутую, сало с хлебом, овощи и кислое молоко. Все уплетали за обе щеки, хорошо понимая, что впереди их ждет неизвестность. Какая она, эта неизвестность? Может, голодная, может, холодная, может, удача, а может, и смерть? Дверь распахнулась, и в нее втиснулся ефрейтор Мурманцев, а вслед за ним – Колобков, тащивший за руку безоружного красноармейца. Мурманцев прошел в горницу и доложил, что ни одного немца в селе нет, но обнаружен раненый красноармеец. Все посмотрели в открытую дверь и увидели длинного и тонкого, как жердина, бойца с забинтованной по локоть рукой.

– Ба, это же Цыбулька! – воскликнул Волжанов. – Ты как здесь оказался, Цыбулька?

– Я, товарищ комиссар, еще прошлой ночью с медсанбатом уехал из Киева, – маленькое веснушчатое лицо Цыбульки пылало или от смущения, или от радости, что встретил своих фронтовых однополчан, – всех легко раненых, кто близко живет, командир медсанбата почему-то отпустил по домам, а это мое родное село…

– Вот как? – удивился комиссар.

– Товарищи командиры, – взмолился Цыбулька, – дозвольтэ мне вернуться у свою роту! Еще дэнь-два – и моя рука будет зовсим здоровая. – Он еще больше покраснел, отчего крупные, стиснутые со всех сторон краской, веснушки уже нельзя было различить.

– Куда б вы не йшлы, а я от вас теперь не отстану! Хочь чорту в пэкло! – Уже из сеней он крикнул: – Я швыдко збэрусь!

Когда все заготовленное Гиршманом продовольствие было съедено, за исключением отложенного «расхода» для караульных, подполковник Шевченко приказал всем спать. Сон свалил измученных людей сразу. Это, видимо, очень удивило бабусю, сидевшую на печи. Как только наступила сонная тишина, она закряхтелаи сама для себя проговорила.

– Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие! Когда только люди образумятся?

– Это вы о ком, бабуся? – спросил комиссар, лежавший под ее ногами.

– А обо всех, кто воюет…

– Да что вам до них? Сидите себе на теплой печке, грейте старые косточки и доживайте свой век.

– Так разве дадут спокойно дожить? Я хоть и старая, а как почую тех супостатов, что в небе гудят, так затрясусь, будто в лихоманке.

– Не тряситесь, бабуся, – отозвался почти детский голос Колобкова, – скоро разобьем фашистов, и снова наступит тишина и спокойствие. – Трудно было определить, откуда доносился этот голос: не то из-под полатей, не то из-под стола.

Старуха шумно вздохнула.

– И-и-и, соколик! Ты говоришь, скоро… Я не знаю, верить ли тебе, а вот снам своим я верю…

– И что же вам приснилось такое убедительное? – спросил комиссар.

– А приснился мне, батюшка ты мой, сон сурьезный… Не сон, а предсказание… Сижу будто бы я на своей печке, как вот и сейчас сижу. И такая же темень в хате. Тоже, как и сейчас, война идет. И так я разозлилася на нее, проклятущую, что захотелось мне пожаловаться на нее самому господу богу. А в него я верю. – Она что-то полушепотом пробормотала, очевидно, перекрестилась. – И что бы ты думал, батюшка мой? Вдруг осветилась вся моя хата ярким солнцем, да таким ярким, что на столе, на лавке, на полу – везде так и запрыгали солнечные зайчики, а на душе сразу повеселело. Я выглянула с печи, посмотрела на дверь, да так и замерла: в двери стоит… кто бы, ты думал? – Старуха смолкла, давая возможность слушателям отгадать.

– Может, какой ни-то апостол, а то и сам господь-бог, царство и манна ему небесная, – попробовал отгадать, оказывается, еще не спавший Ефремыч.

– Нет, мил-человек, не отгадал… Ежели бы господь-бог, то это бы не так уж и дивно было: ведь к нему-то я и взмолилась…

– А кто же, бабушка? – Колобков даже приподнялся, зашелестев соломой.

– Сталин, – громко сказала бабуся, – вот как есть он – настоящий, живой Сталин. Будто, услыхав мою мольбу, сошел с портрета и – прямо ко мне припожаловал. Медленный такой, рассудительный… А в правой руке у него – небольшое, как глобус, но яркое, яркое солнце. Я вся замлела и не могла двинуться с места. И сама не знаю, отчего замлела: или от робости, или от радости… А он бережно так положил свое солнышко на шкаф, шагнул раз-другой ко мне, остановился посреди комнаты, пригладил трубкой свои усы, как это в кино показывали, и ласково улыбнулся. Я осмелела да как соскочу сначала на полати, а потом на пол и – к нему. Гляжу ему прямо в очи и жалостным таким голосом спрашиваю: «Осип Висарьонович, когда же эта проклятая война кончится? Сколько еще людей будет загублено? А он погладил меня по правому плечу… Как сейчас помню – по правому! и говорит: «Ставь ты, Ивановна, самоварчик, мы за чайком и побеседуем». Быстро задула я самовар, сели мы с ним за стол. Налил он чаю по старому русскому обычаю в блюдечко, поставил его на все пальцы правой руки… Заметьте, правой! подул раз-другой, хлебнул с сахаром вприкуску и ответил: «Правду скажу, Ивановна, не скоро еще война кончится. Но мы одолеем немца! Еще года два-три повоевать придется…» Ахнула я, закрыла глаза и горько зарыдала… Потом открыла глаза, хотела еще что-то спросить, но ни Сталина, ни стола, ни самовара уже не было… Солнечные зайчики пропали, в комнате опять наступила темень, и меня обуял страх… Пометушилась я по комнате в полной темноте, открыла дверь в сени, думала, он там стоит, но оттуда на меня глянула еще чернее темень, я затряслась от страха и… проснулась… Стояла я у открытой двери в сени. Дочь меня окликнула, и я вернулась на печь. До утра больше не уснула…

– И что же вы, бабуся, хотите нам сказать этим своим сном-выдумкой? – спросил Колобков.

Старушка обиделась и грубовато ответила:

– А то, голубок мой, что, в-первых, это не выдумка, а в-других, мое правое плечо, которое гладил Сталин, его правая рука, в какой он принес солнышко и блюдечко держал, – это тебе вся правда. Дело твое – верить или не верить этому сну, а мое дело рассказать. – Слышно было, как она, кряхтя, укладывалась спать. Что-то ласково пошептала спавшим уже хлопчикам и угомонилась.

Но Колобков не отставал от нее:

– Если верить твоему сну, бабуся, то выходит, что мы будем воевать еще два или три года… Да при нынешней мясорубке за это время и людей не останется на земле!

Старуха не отозвалась. И никто не отозвался. Пережитое за день, ночной марш и обильная пища тяжелым грузом придавили людей. Из двух углов уже доносился по-фронтовому тревожный солдатский храп. Смолк и Колобков. Подобрав под себя побольше соломы, он свернулся калачиком и несколько раз уже под шинелью шмыгнул носом. Было похоже на то, что он плакал…

В разреженном утреннем воздухе близкого степного простора звонко, призывно заржала лошадь. Иван Михайлович вскочил с кровати, как ужаленный, и прислушался.

– Зина, мой Руслан где-то близко… Слыхала? – крикнул он спящей жене почти в ухо и снова настороженно прислушался. Но ржание не повторилось. – Или мне почудилось?.. Вот до чего нервный стал! – оправдался он перед Волжановым, который тоже проснулся и приподнял голову.

– И-и-го-го! – повторилось ржание еще ближе, чем первый раз, и Шевченко, обрадованный, перескакивая через спящих людей, побежал во двор.

Только Зинаида Николаевна знала, что пережил ее муж, когда ему доложили, что от церковной сторожки, где на привязи стоял его любимец, осталась только штукатурка с глыбами кирпича, разбросанными вокруг бомбовой воронки. Только она, Зинаида Николаевна, видела всю силу привязанности мужа к боевому четвероногому другу. Узнав о гибели Руслана, в душе она против своей воли даже порадовалась: ведь и раньше, еще до войны, она ревновала мужа к этому красавцу-коню и не раз выговаривала за то, что он своего коня любит больше, чем свою жену… Из степи к селу подъезжала военная повозка, в которую был впряжен Руслан. Увидев Ивана Михайловича, конь радостно заржал, рванулся всем корпусом вперед, но под сильно натянутыми вожжами затанцевал на месте. Трогательной была встреча боевых друзей – человека и коня! Издавая легкое грудное ржание, Руслан тряс густой гривой, водил теплой верхней губой по лицу Ивана Михайловича, обнюхивал его гимнастерку, будто не веря повлажневшим глазам своим, потом снова возвращался к его лицу и снова терся губой о щеки. Иван Михайлович обнимал друга за шею, прижимался к ней щеками и ласково приговаривал:

– Русланчик, дружочек мой верный, уцелел! Даже не ранен, молодчина ты эдакий! – осмотрев весь стан своего серого в яблоках друга, Шевченко увидел на повозке широко улыбающееся лицо полковника Гнедича с забинтованной рукой. Фуражки на нем не было, и на ветру ерошились его редкие русые волосы.

– Привет, Шевченко! – поздоровался он, когда увидел, что объятия подполковника с любимым конем закончились. – Я, признаться, думал, что ты уже на том свете стучишься в благословенные врата рая, соскочив с повозки, он здоровой рукой энергично пожал руку Ивана Михайловича.

– Я тоже мысленно похоронил тебя и очень рад тому, что ошибся, – сказал Иван Михайлович, взяв храброго артиллериста под руку.

Гнедич повернулся к проселочной дороге, по которой только что приехал, и воскликнул:

– Ага, мой арьергард тоже на подходе. Не намного отстал от Руслана. Обласкиваемые первыми лучами солнца, к селу быстро шли четыре человека. Когда они подошли к повозке, Шевченко узнал в них воинов своего полка: командира взвода разведки лейтенанта Царева, младшего лейтенанта Хромскова, своего ординарца сержанта Митрохина и пулеметчика Грачева в том же «партизанском» одеянии, в котором он прибыл с маршевой ротой.

– Ты где пропадал, Митрохин? – спросил Шевченко строго.

– Товарищ подполковник, я искал Руслана.

– Где ты его нашел?

– Когда вы уходили от переправы в обход села, я побежал в село за Русланом. Подождал я, пока танки прошли через село, обшастал все дворы, а нашел его в поле. Вернее, он меня нашел. Бежал с поля к селу и сильно ржал. Видать, он вас искал. Меня тоже сразу узнал, паршивец, и очень обрадовался.

Шевченко благодарно посмотрел на ординарца и улыбнулся.

– Спасибо, Алеша, – сказал он. Грачев доложил, что по приказанию комиссара Додатко прикрывал огнем группу, когда она отходила от переправы, сбился с направления отхода группы и потерял ее.

– А пулемет бросил?

– Нет, товарищ подполковник. Он в повозке под соломой.

– Боеприпасы все расстрелял?

– Что были, те расстрелял, но в селе у бежавших обозников стащил много полных дисков.

– Молодец, пулеметчик. Возьми пулемет и смотри, чтобы он всегда был готов к бою!

– Это все, что осталось от всей моей артиллерии, – сказал Гнедич, кивком головы указав на раненых артиллеристов. – На мои огневые позиции обрушили бомбы и огонь пулеметов и пушек более ста «юнкерсов». Разве можно передать словами, что там творилось? Все вокруг они буквально вспахали, а заодно и забороновали бомбами и снарядами. Спасения не было никакого. Поверишь ли, Иван Михайлович, до того тяжело мне было видеть гибель своих батарей, что я не мог сдержаться… Я плакал… Стыдно, конечно, но это факт. Не мог я покинуть огневые позиции, пока оставалась хотя бы одна пушчёнка… Если бы от Киева подошла хоть одна батарея, я бы не пропустил прорвавшиеся в село танки.

– Не сокрушайся, Алексей Иванович, наши люди на Урале накуют тебе еще столько пушчёнок, что только успевай их принимать и вводить в бой. А теперь ты сбереги себя! Ты замечательный мастер огневого вала и еще так будешь нужен нашей армии, когда она пойдет в контрнаступление.

– Не обо мне речь, Иван Михайлович, – возразил Гнедич. – Я тоже верю, что наш народ накует и таких, и еще лучших орудий, но… Не тем я сокрушаюсь, что больше не будет у нас артиллерии. Уж слишком глупо, преступно глупо мы их теряем! Сотнями и тысячами мы их теряем… А ведь это – пот и кровь нашего народа, и если бы он знал правду, думаешь, похвалил бы нас? Ты же сам видел, какая сила была у меня в руках! А что она сделала? Вот то-то! Почему Дубнищев, этот лапотник твердолобый, не предупредил меня, что вдоль реки – доты? Да если бы я хотя бы подозревал об их существовании, я бы весь этот берег искромсал крупным калибром! Или дал бы он мне время хотя бы накоротке разведать огневую систему противника своими средствами… Так нет же: «Давай, говорит, Гнедич, раскроши огневые точки противника, как грецкие орехи!» А какой они крепости, эти орехи, и сам не знал.

Шевченко рассказал Гнедичу о своем намерении выйти на фланг южной, охватывающей группировки войск противника и попробовать там пробиться из окружения. Гнедич, подумав, согласился, и они вошли в хату. После завтрака, «организованного» Илюшей Гиршманом, Шевченко, Гнедич и Додатко закрылись в горнице и долго совещались. Потом они пригласили к себе Гиршмана.

– Вот что, товарищ Гиршман, – обратился к нему Шевченко, – придется тебе, помимо обязанностей начпрода, принять на себя и обязанности нач. МТО 3. Надо срочно раздобыть гражданскую одежду для Мурманцева, Колобкова и двух наших женщин. Задача понятна?

– Понятна, товарищ подполковник, только…

– Что такое?

– Я не уверен, найдется ли в этом большом селе одежка для такого верзилы, как ефрейтор Мурманцев?

Командиры засмеялись.

– Возьми себе на подмогу Николая Филипповича Квитко, – посоветовал комиссар: – у него в этих краях каждая хохлушка – кума или дальняя родня.

Гиршман озабоченно вышел из горницы и – к Квитко:

– Миколай Пилипович, вы поступаете в мое боевое распоряжение. За мной! Квитко схватил свой автомат и вопросительно посмотрел на Волжанова.

– Идите, Николай Филиппович, раз приказано! – сказал Волжанов.

Гиршман с ног до головы внимательно осмотрел Зинаиду Николаевну, Люду и Колобкова, потом подошел к Мурманцеву. Долго и, казалось, с мучительной досадой изучал он фигуру ефрейтора, который почему-то виновато улыбался.

– Боже ж мой, боже ж мой! – воскликнул Гиршман. – Задача совершенно невыполнимая… – Он схватился руками за голову и выскочил в сени. Квитко вышел вслед за ним.

Вернулись Гиршман и Квитко с гражданской одеждой и обувью. Когда разведчики переоделись, то их с трудом узнавали. Зинаида Николаевна под дешевым серым платком, в старушечьей синей с мелкими белыми горошинами кофте и черном мужском пиджаке; в грубой клетчатой юбке и поношенных полусапожках выглядела пожилой сельской женщиной, а ее чистый украинский говор был самым убедительным доказательством того, что она местная жительница…

Люда была одета почти так же, как Зинаида Николаевна, и Волжанов, увидев ее, засмеялся: она так разлохматила под косынкой волосы, что с первого взгляда даже отталкивала. Однако, ее юношеская свежесть лица, задорные карие глаза, такие знакомые и такие непослушные завитки светлых волос напомнили ему довоенную Людмилку.

– Как я тебе нравлюсь, Володя? – спросила она ласково и шаловливо. – Не разочаровала?

Волжанов придирчиво осмотрел ее, потом ответил:

– У Гюго где-то сказано, что жемчужина и в грязи остается жемчужиной. Только вот «москалячее» балаканье тебя выдает. Украинец сразу тебя раскусит.

– Ну и пусть! Я сразу буду говорить, что я русская. Разве мало на Украине русских девушек?

Колобков в маленьком, подростковом костюмчике, рваном черном картузе без козырька, в ботинках, «просящих каши», стал настоящим хуторским парнишкой. На плече у него была небольшая сучковатая палка, а на этой палке за спиной – замусоленная полотняная сумка с десятком вареных початков кукурузы.

Для Мурманцева Гиршман достал старые штаны из крашеного холста с единственной пуговицей, синюю сатиновую рубаху-косоворотку, ветхозаветную свитку и картуз, очевидно, еще гоголевского Ивана Ивановича. Обуви для Мурманцева не нашлось, но Гиршман доказал, что сойдут и армейские ботинки без обмоток. Несмотря на самые большие размеры добытой Гиршманом одежды, Мурманцев чувствовал себя в ней стесненно. Особенно безобразили его штаны, неприлично распахивавшиеся на одной пуговице. Зинаида Николаевна попросила у хозяйки три пуговицы и хотела их пришить, но особист Глазков остановил ее.

– Это не годится, товарищи, – обратился он к Шевченко, Гнедичу и Додатко. – Зачем переодевать человека, который явно не подходит для разведки? Есть же у нас настоящие украинцы. А Мурманцев в этой экипировке и по внешнему виду комичен, да и разговор у него типичного володимирца. – Глазков цветасто, с сильным «оканьем» произнес последнее слово, и все, в том числе сам володимирец, засмеялись.

В этот момент в хату вошел боец Цыбулька. Он был в полной готовности к походу.

– Во! Чем не разведчик? – воскликнул комиссар. – Цыбулька, ты местность хорошо знаешь?

– Тю! Та я пройшов всю Полтавщину вдовж и попэрэк…

– Прекрасно, Цыбулька! – сказал Шевченко. – Даю тебе десять минут. Чтоб за эти десять минут ты смотался домой и обратно. Оставь дома все военное и одень то, что носил до призыва в армию. Только одевай что похуже. Понял?

Цыбулька недоуменно посмотрел на командиров, но ответил:

– Понял, конэшно…

Цыбулька вернулся в узеньком темно-синем костюме, который еще больше подчеркивал его тонкую длинноту. Наступая ему на пятки, вошла и пожилая женщина, по-деревенски крепкая и загорелая. Она подошла к стоявшим у входа в горницу командирам, положила руки на бедра и спросила:

– Що ж цэ воно такэ, товарищи началныкы? Когда Цыбулька здоровый, тогда Цыбулька воюй, а як трошки поранэтый, то оставайся дома и дожидайся нимцив? Я уже стара, з мэнэ и пытання нимцям нэмае, а нащо ж вы мое хлопья бросаете? Чи нехай воно отправляеться на каторгу в нимэч-чину? – Она так расплакалась, что Шевченко растерялся и сразу не нашел, что ей ответить. Вмешался комиссар:

– Та вы нэ плачьтэ, товарищ Цыбулька! Ваш сын пойдет с нами. Только сейчас такая сложная обстановка, что без хорошего разведчика в цивильной одежде нам не обойтись. К тому же ваш сын хорошо знает местность. Понимаете?

Она немного успокоилась, помолчала, раздумывая, верить комиссару или не верить, потом решительно вытерла концом хустки глаза и шмыгнула за дверь. Дверь она оставила открытой и сразу же вернулась, волоча через порог большой мешок.

– Я собрала сыночкови харчи… Стряпотня тут всякая, – сказала она, вручая мешок сыну.

Все рассмеялись над тяжестью ноши, которую стыдливо держал в руке разведчик Цыбулька. Сам он так покраснел, что его многочисленные веснушки снова слились с краской. Было заметно, как он злился на свою заботливую мать, которая тем временем благодарила командиров:

– Спасибочко вам, товарыши командиры. Як можно будэ, то побэрэжить моего Грыцю: воно ще такэ малэ хлопья!

Это вызвало новый взрыв смеха у бойцов и командиров, смотревших на смущенное «хлопья», которое упиралось головой в потолок.

– Та годи, годи, мамо! – взмолился Цыбулька. – Ступай уже до дому! Мэлышь тут всяку чипуховыну…

Шевченко заверил женщину, что постарается поберечь ее сына, и она, успокоенная тем, что лично вручила свое дорогое «хлопья» командиру под его ответственность, ушла. Правда, при расставании с сыном она прочитала ему пространную материнскую нотацию о том, как он исправно должен служить, слушаться командиров, беречь себя, чаще писать и прочее… А уже из сеней крикнула всем:

– Чекаемо вас, сыны мои, з пэрэмогою! (Ждем вас с победой!)

Когда, она прошла мимо окна, выбирая слезы, и оказалась за воротами, Шевченко сказал:

– Сейчас, товарищи, мы пойдем навстречу немцам, прямо на восток… Кажется, здесь потише. Впереди, километра за два, будут двигаться Зинаида Николаевна и Колобков. Задача – разведывать села, которые будут на пути. Если в селе немцы, устанавливать примерную их численность и передавать сведения сзади идущим, в километре от основной группы, Цыбульке с Людой, а Цыбулька – мне. Старайтесь на глаза немцам не попадаться, а если невозможно избежать этого, выдавайте себя за киевлян, бежавших из Киева от бомбежек и обстрелов. Ты, Зина, запомни: идешь со своим племянником, а ты, Люда, – с женихом. Все ваше имущество и документы сгорели в Киеве. Идете в Лубны к родственникам… Вопросы есть?

– Товарищ подполковник, у меня в Лубнах и вправду багато родни, – сказал Цыбулька.

– Вот и прекрасно. А теперь – вперед, товарищи разведчики!

Как ни старался Шевченко вывести основную группу из села менее заметно для местных жителей, это ему не удалось. Не успели запрячь Руслана и усадить раненых на повозку, как во двор группами начали входить женщины с детьми и старики. Горестно и вместе с тем укоризненно смотрели они на своих защитников, которые оставляли их на милость жестокого врага. Плотным полукругом обступали селяне строй воинов. Поглаживая прижимавшихся к подолам взлохмаченные головы ребятишек, они долго молчали. Кому довелось тогда отступать на восток, тот до конца дней своих будет помнить, как стыдно было видеть эти обжигавшие душу, молчаливые взгляды оставляемых врагу людей. То был самый тяжелый, самый жгучий стыд солдата, которому приказано было отступать! Сознавая себя частицей армии, оставлявшей врагу область за областью, каждый воин этой армии не мог смотреть людям прямо в глаза. А люди хотели, искали его прямого взгляда и надеялись, что он вот-вот твердо скажет: «Все! Дальше враг не пройдет – ни шагу!» Однако, слабо вооруженный, он не мог одной лишь грудью своей остановить бронированных завоевателей и, сгорая от стыда и досады из-за своей беспомощности, отступал все дальше и дальше на восток… О, как тяжело быть солдатом бегущей армии! А бегущей по родной земле – в сто раз тяжелее…

Комиссар Додатко, который по долгу службы и по велению сердца своего в самую трудную минуту борьбы обязан уметь объясняться не только с воинами, но и с народом, при виде угрюмых лиц женщин и стариков понял, что настал момент такого объяснения… Но что можно сказать утешительного этим беспомощным людям? Чем он мог их приободрить, когда сам крепко был побит врагом и бежал от их новых ударов? Громкие речи, пустые заверения не только будут неуместны, а будут похожи на кощунство. И разумом понимал, и сердцем чувствовал комиссар, что теперь, как никогда, нужно смело сказать людям правду, какой бы тяжелой она ни была. А она, эта правда, была неслыханно тяжелой. И сказать ее нужно было с таким горячим сердцем, от которого люди почувствовали бы у своих сердец тепло и прониклись хотя бы малостью надежды… Додатко начал было соображать, с чего начать объяснение с этими людьми, но среди них пошел шепот. Все расступились, и воины увидели вошедшего в распахнутые ворота глубокого старика, которого медленно вели под руки два деда сравнительно помоложе. Подвели к комиссару. Старик был немощен и дряхл, как подгнивший на корню гриб-боровик: казалось, тронь его – и он свалится. Впалые щеки, уши, ноздри – все густо заросло седой стариковской растительностью. Жуткой ветхостью и беспомощностью сквозило от этого, слишком долго задержавшегося на земле, человека. Давно потухшими белесыми глазами посмотрел он на нарукавные звезды комиссара и, видимо, решив, что попал по адресу, удивительно бодро освободился от державших его дедов. Издав слабый звук, похожий на кашель, он тихо, но с очень заметным упреком сказал: