История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)

– Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Го-го-го! – неслось ему взапятки, от злорадствующих мужиков.

Сергей не преминул догнать Николая, в сенях извинился перед ним, и едва уговорил его вернуться, чтоб пить выспоренный литр.

Над некоторыми просточками подшучивали поиначе. В девичьей келье, где ради непутёвой погоды на улице собрались девки, и парни, Панька Крестьянинов придумал подшутить над Васькой Демьяновым иначе. Он в свернутую папироску «в козью ножку», на дно насыпал пороху, а сверх его насыпал табаку. Покурив немножко Панька предложил Ваське,

– На, покури, обрадованный чужбинкой Васька взял папироску и, всунув её себе в рот стал затягиваться, пуская изо рта дым колечками. При очередной затяжке, огонь добрался до пороха, вспыхнув, обжёг Ваське губы, нос и глаза. От внезапности и испуга Васька отбросив злополучную папироску на пол. Руками начал тереть опалённые брови и ресницы. А обрадованные, чужой бедой, парни наслаждено хохочут.

В последнюю ночь праздника Федька Лабин с Санькой Шевирушкой слазили в дырявый двор Устиньи Демьяновой и поймали там на нашесте двух кур. Отвернули им головы и в доме Якова Забродина их сжарили. Выпивали самогонку, закусывая жареной курятиной и до самого утра играли в карты на деньги. Кто проигрывался уходил домой, а кто выигрывал посылал в шинок за очередной бутылкой самогонки. Пили, закусывали, угощали хозяина избы Якова, куря дымили, напускав в избе столько дыму, что не видно лиц сидевших за столом игроков.

Под общий гул разговоров на печи спала хозяйка, а Яков играл и пользуясь случаем, чьего-либо выигрыша, выпивал, закусывал мясом, недожаренной курицы от которого у Якова открылся неудержимый понос.

Почти традиционно заведено в селе, что в последний день, или в ночь, праздника Покрова, кто-нибудь из парней-женихов вздумает жениться. Идёт взаимное любовное объяснение жениха с невестой, а у баб в это время полон рот от рассказов о сватне.

Анка Крестьянинова, где-то в укромном месте, ночью стояла со своим женихом и любезничала. И надо же случиться такому – проходила мимо Анна Гуляева. Заметила влюблённых и не стерпев вехнула, Анкиной матери, а та поделилась с Федором, а там разговор дошёл и до дедушки.

В разговоре с бабами, о сватне, Анкина мать глагольствовала:

– Анка-то у нас выгулилась. Совсем невестой стала! Подвернётся жених – как не отдашь!

– Бают она с Ванькой Шаталовым гуляет, – высказалась соседка.

– Он еще с весны около её увивается, да у него до неё руки коротки, – отрапортавала Анкина мать.

– Подкатывается к ней Павел, а она фигуряет, харю от него отворачивает.

Дошёл слушок об Анкином ночном целованьи с женихом до её отца и дедушки. Они поодиночке обрушились на её, принялись беспощадно стыдить.

– Ишь, чего выдумала, с женихами целоваться! Али мало, вот таких-то как ты, облапошивали! Чего доброго, принесёшь нам в дом «гостинца». Тогда, лучше домой не заявляйся – запорю до смерти! – козыряя самыми постыдными словами буйствовал над Анкой отец.

От этих колких как сенная труха на мокрой спине, слов отца, Анкино лицо заполыхало жарой. Глотая горькие слёзы обиды, она молчала.

На смену отцу, урезонивать её принялся дедушка. Раскачивая головой из стороны в сторону и полощадиному кивая ей к полу, он укоризненно, с назиданием стал стыдить её:

– Что ты как пощупана, ходишь! Подбери космы-то, а то распустила их как русалка. Закрой свою рекламу! Ах ты, безумная девчонка! Ишь, чего захотела, что б провалиться вам в тартарары, окаянные! Буйствовал над Анкой дедушка.

После деда на Анку обрушился снова отец:

– Веди себя попристойнее, приглядывайся как люди, себя ведут, а то сломишь себе башку-то! С сегодняшнего дня двери на запор и из дому тебе ни на шаг!

– А ведь на тебя всего немало затрачено, и всего этого ты не стоишь! – неизвестно к чему добавил дедушка.

От всех этих нестерпимо колючих и терзающих отцовых и дедушкиных слов, у Анки на глазах появились слёзы, она пришибленно опустив голову. Вечером этого дня Анка никуда не ходила, ночь почти не спала. Утром её разбудили рано. Сидя на лавке, нахохленная как курица, она широко расхлебянивала рот – её одолевала позевота.

Оглоблин. Кузьма, Татьяна Смирнов

Наступила поздняя осень – пора свободная от полевых работ. В селе началась сватия, а за ней рукобитья, запои, девишники и свадьбы.

Любит Татьяна Оглоблина свадьбы глядеть. В каком доме запой, и она тут, в какой избе свадьба и она там, где пьяные мужики и безобразие и она здесь. Иногда, недовольный этим, Кузьма укоризненно выговаривал жене:

– И не лень тебе по целому поводу эти свадьбы глядеть и на пьяных чужих мужиков глаза таращить!

– Кесь пора бы наглядеться. Лучше, бы побольше, за своими ребятишками присматривала! – вторили Кузьме и сожалливые бабы.

Мужики, сочувственно, шептали Кузьме на ухо:

– Твоя-то Татьяна, на пиру у Осипа Батманова, обнявшись с Николаем Смирновым сидела.

– А от кого это ты слышал? – наивно переспрашивал Кузьма.

– Сам видел и люди бают! – утверждал доносчик.

– Это одна выдумка, поклёп! – упорствовал Кузьма. – Я этого не допущу! Я всё же её под себя кладу, – горделиво отвечал Кузьма. – И чтобы у бабы под каблуком ходить, я этого себе не позволю. Да и Татьяна-то мне всячески потрафляет. Табаку в огороде для меня две гряды насадила, да и вообще жена у меня хорошая и своей бабой я горжусь!

– Так-то оно так, только бы, она у тебя кукушкой не оказалась, – жалеючи, предупреждали Кузьму, дальновидные мужики.

– Ну уж, в таком случае это моё дело! И я этого не допущу! – гордо, и укрощающее, отговаривался Кузьма.

Наивный, простачёк Кузьма и не думал ревновать Николая к жене, при встречах с ним Кузьма, приветствуя Николая, ставшего к этому времени лесником, приглашал к себе в дом:

– Кум, ты заходи к нам, не проходи мимо-то! Погляди как мы живём!

– Ладно, побываю, как-нибудь загляну! – довольный приглашением Николай обещал зайти. И он к Оглоблиным зашёл.

Пока Кузьма ходил, добивался выпивки, Николай, осмотрел небогатое убранство внутренности их избы. Его больше всего заинтересовали ребятишки, которых у Кузьмы с Татьяной было целая чисменка, разных возрастов: от грудного и зыбочного до отрока. Несколько растерявшаяся Татьяна, робко заметила в отношении убранства своего жилья:

– У нас в избе такой беспорядок – обоз с рыбой пропадёт. Ребятишки захламили всю избу, – как бы оправдываясь перед Николаем, добавила она.

Она сидела в захватанной, обслюнявленной детьми кофте, против сосков груди, у которой зияли протёртые дырки. Заметив на себе его взгляд она проговорила:

– Ребятишки на мне всю кофту измызгали, их у меня целая куча, грудных два, как грибы растут.

– Ишь какой шустрый, стрекулистый, беспорточный голендай! Какой туз растёт, весь в отца! И видать смышлён не по годам, – похвалил Николай вертевшегося около его, бесштанного паренька,

– А сколько тебе годков-то? – поинтересовался у него Николай.

– Сестой! – брызжа слюнями и вфыкивая обратно в нос, просившиеся наружу сопли.

– А ты чего гнусишь? Плакать так плачь во всю правду, чтоб все слышали, – забалагурил Николай с другим голопузиком, видимо на год моложе сопляка.

– Он у нас до самой шеи обузонился. С вечера чаю надудонился, вот и обосцался! – раскрыв секрет, доложил «туз» Николаю.

Сконфуженная болтовнёй сына, мать тайно от Николая, мигала сынишке, чтоб он всё-то не разбалтывал. Но Николай, заметя уловки Татьяны, поощряя его, продолжал:

– Вот бесштанная банда растёт!

Николай удосужился заглянул и в зыбку. Там лежал грудной ребёнок, во все глаза глядит на Николая. А в гуньке-то навалено, поэтому он поднял голые ножки кверху, сучит ими, боиться их изваландать об замаранные гуни.

– Дяденьк, дай свисточка посвистеть? – обратился к Николаю соплячок, разглядывая его ружьё и завидя у него видневшийся из кармана свисток.

– На, посвисти! – не отказал ему Николай.

Паренёк, взял свисток в губы, начал накрыжисто надувать щёки, выпуская изо рта слюни пузырями, отрывисто свистя.

– Дай-ка сюда, – отобрав у мальчугана свисток, упрекающее сказал: – Эх ты свистун! Не насвистел, а только весь свисток в соплях изваландах!

– Сходи-ка Гришк на двор, а то от тебя разит, не продышешь! – провожая «свистуна» на улицу, заметила мать, чуя, что от натуги у свистуна в портках что-то отяжелело и запахло.

– Какой лобик? – другой голос допрашивал его.

– Чёрная с жёлтенькими пятнашками над глазами! – плачуще объяснял бывший обладатель собачёнка.

– А какой хвостик? – наседал допрашивающий.

– Чёрный, с белым кончиком?

– А я знаю где он, – издевательски известил тот

– Где-е? Скажи!

– Это мой собачонок, мне его еще весной один дяденька бесплатно подарил. Он ведь у меня всё лето пропадал, а ты его присвоил.

– Ы-ы-ы, – слёзно завыл парень и поспешил в избу, чтоб пожаловаться матери.

– Не плачь! – вступился в событие Николай. – А хошь, я тебе собачку маленькую подарю, «Жучкой» зовут, у меня их три, так одну могу, тебе на вовсе отдать. Хочешь, а?

– Хочу! – сквозь плачь и слёзы, проговорил тот.

– Ну, вот и всё в порядке, договорились! – хлопнув мальчугана по заду, сказал Николай.

Меж тем, домой возвернулся Кузьма с торчащей горлышком из кармана, бутылкой самогонки. Выпив бутылку самогона, Кузьма с Николаем навеселе разговорились, о разных делах. Видя дружелюбный мужичий разговор, Татьяна в честь хорошего гостя, расщедрившись, приволокла откуда-то еще бутылку первачу. Изрядно подвыпивший, Николай, бормоча о дровах и делянке, едва выволокся из Кузьминой избы. Пьяно качаясь, побрёл домой.

Потом, как-то встретил Кузьма на улице Николая, крикнул ему:

– Погоди-ка, кум, я тебя чего спрошу. – Как бишь, ты тогда до дома-то доплюхал?

– Ничего, добрался, всё в порядке! – ответил ему Николай.

Мужики, сожалеючи, снова предупреждали Кузьму: ты хоть бы, на дом-то не водил! – намекая, о его дружбе с Николаем Смирновым. Но Кузьма, снова не вняв словам сметливых мужиков. От них он отговаривался наивным изречением, говоря:

– Он мне кум! Даю свою руку на отсечение, ничего плохого не позволит. А в крайнем-то случае, жена не лужа – хватит её и для мужа! – под общий смех заканчивал разговор Кузьма.

Вскорости, Кузьма сам убедился. Как-то, глубокой осенью, по первопутку, утречком, Кузьма поехал в лес за дровами, на лошади, одолжившей ему для этого, Степаном Тарасовым. И случилось же такое, в это время случайно зашёл к Оглоблиным, Николай Смирнов. Видя, что хозяина дома нет, он стал приставать к Татьяне, склоняя её к любовным связям.

– А ну-ка, да он вернётся, да узнает, тогда нам с тобой, что будет!? Хана, да и только! – предчувственно, и опасливо отговаривалась, спервоначалу Татьяна.

А Кузьма, разоткровенчившись, после, рассказывал приближённым ему мужикам.

– Только было доехал, я тогда, до лесу, вздумалось мне закурить. Сунулся в карман за кисетом, а он в отсутствии. Я оглобли поворачиваю и в село. Подъезжаю к своему дому, гляжу в окнах огонь. Ну думаю, не к добру, проводив меня, она огонь задула. Вбегаю в избу, а он сидит! И думаю он зашёл неспроста, угрюмо посидев, минут пять, он ушёл. Побранил, пожурил я тогда свою Татьяну и снова уехал. А на сердце, сверлящий червячок поселился.

А после, Кузьма решил, как следует предупредить свою Татьяну:

– Смотри жёнушка! – запримечу, голову на рукомойник отверну. Свою посудину, по займам, чужим мужикам, давать не позволю! Да и так, поступать с твоей, стороны, по крайней мере не разумно. Ты этим меня без ножа зарежешь! – напутственно, и назидательно наговаривал Кузьма своей жене Татьяне, которая ни словом не обмолвилась во время его многословной нотации. Она молчала, блаженно сжав губы.

А потом, Кузьма, перед наседающими мужиками, уклончиво оправдывал свою жену Татьяну. С позиции простачка, наивно улыбаясь, говорил:

– Ну и что из этого! «Жена не лужа», хватит и для мужа.

Да и Татьяна, зря-то не давала, себя в обиду. Кузьме больно-то не давала вести над собой большого контроля. Она чуть, что принималась упрекать его:

– Какой книгочёт нашёлся, только и торчишь за книжками, дела никакого в руки не берёшь! Расточитель! Размотать последнее достояние, и потерять своё достоинство не долго, а потом, чем хошь и корми ребятишек-то! – такие слова, укрощающее действовали на спокойного, по характеру, Кузьму. Он смиривался с тайными проделками своей Татьяны. Для отвода своей души, почитывал книжонки и увлекался выпивкой.

Пожары. Пожар в Кужадонихе

Глубокой осенью этого года, Иван Пупилин со своей Катериной, надумали сына Олёшку женить. Заделали закваску для самогонки. А когда, закваска взбродила и поспела, они достали аппарат и расположившись в задней избе, вечерком, стали гнать «вино». Наладивши аппарат на полный ход и дождавшись, как закапало, Иван, на время отлучился к сродникам за бочонком, всё дело поручив своей жене Катерине. По своей неопытности и халатности Катерина, подвалив в топку аппарата сухоньких дровец, сама вышла во двор к скотине. Случилась беда – огонь в топке разгоревшись так разбушевался, что самогонка пошла бардой, а потом паром и совсем сорвало с аппарата колпак. Огонь вымахнув наружу и в избе всё принялось гореть. Спохватившись, Катерина, вбежала в избу, хотела огонь унять, махая по нему кафтаном, но было уже поздно. Вся внутренность избы оказалась объятой огнём. Расхлябянила, Катерина дверь, чтоб хоть самой-то спастись, а пламя как-будто, только этого и ждало. Вслед за Катериной в сени вымахнул целый сноп огня и пошло, поехало. Из избной двери к чердаку, раскалённой конской гривой, потянулось пламя. На чердаке вспыхнули подвешенные берёзовые веники, в сенях принялась, драночная крыша, между дровами, с соседним Лабиным домом, заполыхала солома.

– Горим! – баламутно заорала перепуганная Катерина. Взбунетенились шабры, взбудоражились живущие поблизости люди. Прибежал, как оглашённый, Иван. Держит, не выпуская из рук бочёнок, неистово, закричал, что есть мочи:

– Караул! Горим!

А дом почти весь объят огнём, пламенно полыхает крыша. Перепуганные до последнего Иван со своей Катериной бросились прятать аппарат, который, выволокли наружу люди. Хлопотливо, кряхтя, обжигая себе руки, Иван с Катериной, возком поволокли аппарат на чужой огород прятать.

– Иван Игнатьич! Эт вы куда его потащили? – полушутливо поинтересовался Иван Федотов, первым пригнавший лошадь с брычкой и лагуном полным водой.

– Как куда – прятать! – дрожа всем телом, отозвался Иван. А то, вот-вот, на пожар-то нагрянет милиционер Куроедов, тогда греха необерёшься! Cоставит протокол, вот и будет двойной убыток.

– Тогда, пусть бы, аппарат-то лучше в огне сгорел, а то вы себя только выдаёте своим прятаньем. Видишь, все люди на вас смотрят, – дельно посоветовал Федотов.

Первыми заметили зарево гулявшие парни Ромка и Санька. Ромка поспешно вскочив на пологую крышу отлива, Савельева двора. Тупоча ногами и зыбко качая всю крышу, взобрался на самый конёк высоченного двора, тревожно крикнул:

– Горит Кужадониха!

На колокольне ударили в набат. По селу разносились частые, тревожные, пугающие звуки. Ничто, так не будоражит тишину, ничто так тревожно не булаганит народ, как учащённые ударные звуки набата.

Одновременно с ударами в набат на колокольне, Санька вбежав в избу, тревожно крикнул:

– Горит! В Кужадонихе.

Всполошённый отец выбег во двор, там беспокойно замычала корова, заблеяли овцы. Не зная, что делать, Василий Ефимович в темноте заметался по двору. Споткнувшись, он упал через сенное корыто, больно зашиб колено. С досады зло выругался, выскочил на улицу. По озаренной, вечерней улице, суматоха и беготня.

К Савельеву дому с одними передками, на лошади подскакал Олёшка Пупилин.

– Василий Ефимыч, у тебя слышь лагун с водой на телеге, есть на припасе! – обратился запыхавшийся Олёшка к Савельеву.

– Есть! А кто там горит? – с тревогой в голове осведомился Василий.

– Мы-ы, – горестно протянул Олёшка

– Шабер Федотов с своим лагуном ускакал! Вот он меня и надразумил, что у тебя тоже лагун с водой.

Подбежавшие мужики дружно помогли, переставить телегу с бочкой воды с передков, на передки, на которых прискакал Олёшка. Ступая большущими кожаными сапожницами, обутыми на босу ногу, на пожар в одних подштанниках, по улице, торопко пробежал Николай Ершов.

– Горят Пупиловы! – крикнул он на ходу, какой-то бабе, всполошённо, спрашивая у него: «Кто горит!?».

Вслед Николаю, по грязноватой дороге улицы, прогромыхали две пожарные пароконные машины-насосы. В селе установлен такой порядок: на случай пожара, для тушения его, из каждого дому должны бежать с средствами, кто с топором, кто с лестницей, кто с верёвкой, кто с багром, а бабы с вёдрами. На этот счёт к углу каждого дома прибита дощечка с изображением того оружия, с чем должны бежать из этого дома на пожар. Около пожарища, народу сбежалось со всего села: туш, шум, гам, грохот, пронзительно-требовательное конское ржание и общий переполох.

Издавая треск, полыхают два дома: Пупилин и шабров Лабин. Домашний скарб, вперемешку с пожитками, успевшими выхватить из-под огня, навалены, вразброс около мазанок. У соседних с пожарищем домов мрачно зияют без рам, наличников и косяков, оконные проёмы. Прилежные к тушению пожаров мужики, орудуя баграми, громко командуют над уцепившимися за багры молодёжью. На подмостках, у пожарных насосов орудуют артели сильных молодых людей, они дружно и упористо «качают», нагнетая в машину воздух.

Озабоченный, чрезмерным усердием качающих, Стёпка Кочетков, предупреждающе кричит:

– Реже! А то рукава-кишки полопаются!

Санька Лунькин, как специалист по тушению пожаров, ловко орудует спрыском. Он смело и безбоязненно, напористо наступает на огонь и направляя в него водяную струю гасит особо разбушевавшееся пламя.

– Хороша машина, с ней можно прямо в огонь лезть! – с похвалой отзываясь о добротности одной из двух сельский пожарных насосов, высказался перед мужиками Иван Федотов.

– Вот прыщет! Инда горелыши от напора воды летят! – поддержал Ивана кто-то из толпы мужиков, несколько уставших от тушения и теперь видя, что огонь несколько утихает.

– А Санька-то Лунькин, вот бесстрашный какой! Прямо в огонь с кишкой лезет, – высказалась одна из баб, стоящая тут уже с пустыми вёдрами.

Лошади, беспокойно перетаптываясь с ноги на ногу, теснили пугающихся и визжащих с перепугу баб, и девок, к мазанке.

Евдоким Клементьев, на лошади, с только что опорожнившемся лагуном из-под насоса, опасливо отъезжая от него, злобно орал на беспокойно перетаптывающуюся с ноги на ногу, с выпученными глазами лошадь:

– Тру-у! Дьявол! – кричал он на лошадь, боясь как бы кого не задавить в этой людской кутерьме.

Видя, что опасность от огня миновала, пожар стал затихать, на соседские дворы уже не перекинется, мужики, куря, полукружьём собрались около Николая Ершова.

– А ты, Николай, что безо всего на пожар-то прибежал? – спросил его Иван Лаптев.

– Я уж не виноват, что к моему дому никакой дощечки не приколотили, – с наивностью и блаженно улыбаясь, ответил Николай,

– Ладно хоть сам-то я сюда живой примчался, – закуривая, балагурил с мужиками Николай.

– Видите ли, какое дело-то! Я давеча, только было прилёг на постель к своей бабе. Примостившись к ней, хотел проверить, крепко ли у неё приросли ноги к туловищу. Хвать с улицы послышалась какая-то беготня, топотня и вдруг забалабанили: бом, бом, бом… Я второпях схватил штаны, стал их натягивать на себя. Никак ногами в штанину не попаду, никак не надену, со зла я бросил их, надвинул вот сапоги и ходу. В одних подштанниках, второпях даже забыл ширинку застегнуть. Ну пускай, задорные бабы не зарятся на мою обтоку, – добавил он.

Под общий, одобрительный смех, рассказывал о своих происшествиях Николай.

– Хоть я и с пустыми руками сюда прискакал, но если бы не я гореть бы. Это я их отстоял от пожара! Гляжу, а у ихнего двора от накала, забор загорелся, я не сплоховал – бросился, да хвать! Из рук у какой-то бабы ведро с водой и хлесь! На воспламенившийся забор и огонь потушил.

– Вот молодец! – кто-то похвалил Николая из толпы.

У дороги, около Лисовой мазанки, сгуртовались девки и бабы, запоздавшие на пожар. Марфа Селиванова, шепелявя своим провалившимся ртом, среди баб, неторопливо, ведёт разговор:

– Эт рази пожар. Дым валит, а огня совсем не видно! Вот, напрештово, когда я еще девчонкой была, у нас в селе большой пожар был! Вот тогда горело, так горело! Ужасная страсть была, а не пожар. Загорелось-то как раз в бурю, только тем люди и спаслись, что почти все убежали в поле. Сто двадцать три дома и всё добро, что было у людей запасено до тла сгорели. Да баба с ребёнком сгорели. Он у неё в избе в зыбке был, а она была на огороде, гряды полола. Она что-то замешкалась и позабыла, бросилась в избу, а дом-то весь уж в огне да в полыме! Вот оба и сгорели.

– Да, вор ворует, хоть стены да оставляет, а пожар ни с чем не считается – всё пожирает! – сажолеючи к погорельцам проговорила Дарья Федотова.

– После такой беды, только вздыхать приходится, – полуплача, проговорила, Лабина Анна, хозяйка, только что сгоревшего дома.

– Сгубили они нас, в шабровом деле, со своей Олёшкиной женитьбой! – болезненно вздыхая, обозревая горелыши своей избы, жаловалась она толпе баб.

– Картошка в подполе вся сгорела, куда её сейчас печёную-то денешь! – рази только на винзавод за бесценок. Теперь нам, в зиму-то, рази построиться! Где будем зимовать, кто нас пустит? Кто нас будет рад? – слезливо охала она, под общее бабье вздыхание сожаления.

Зима. Старики и старухи. За дровами.

К вечеру последующего дня, разгулялся сильный ветер. Небо посерело, побагровело, а ночью поутихло и хлопьями повалил снег. В эту ночь, Василий Савельев, спал на печи. Ещё с вечера его забеспокоила разболевшаяся грыжа. Василий, по опыту своему, по болезненности грыжи, заранее чувствовал, что погода, вскорости должна измениться. «Наверное, в ночи-то снег выпадет», – проговорил он залезая на печь вечером, укладываясь на сон. И вскорости, заснул под жалобное завывание ветра в печной трубе.

Утром, он встал ещё до рассвета. Боль в паху несколько затихла, он слез с печи поспешно подошёл к окну. Его глазам предстала, окутанные белым, пушистым снегом, земля и крыши построек.

Василий одевшись, зажёг фонарь, и вышел во двор. Оставив фонарь во дворе, он, отворив калитку, вышел на улицу. Светало. Над селом стояла таинственная безветренная тишь. Наслаждаясь первым зимним утром, и вдыхая прохладную тёплынь первозимнего утра, Василий размышлял сам с собой, проговорил вслух: «Как окутало всё кругом!». По улице расстилался, ещё ничьим следом не тронутый белый пушистый ковёр. Избы, окутанные белыми одеялами, понуро смотрели окнами на выбеленную снегом улицу.

По первопутку, Василию захотелось съездить в лес, за дровами. Он, выведши из хлева застоявшегося Серого, стал его запрягать в заранее приготовленные сани-дровни. Вскоре, Василий выехал со двора, и первым обновил санный путь, проложив за собой, две изогнутые глубокие полосы, проделанные в снегу, полозьями дровней. С скрытой, радостью он горделиво прикрикнул на Серого, тот помчался резвой рысью, не чувствуя за собой тяжести саней и хозяина. Прилипший, мягковатый снег к копытам лошади, от бега, ошмётками полетел из-под ног Серого, забрасывая полушубок и попадая в лицо Василию. Из-под поскрипывающих на снегу полозьев саней, назад потянулись ровные две полосы. Минут за десять Василий доехал до леса. В хвойных вершинах сосен тихо шумел ветерок. Василий, глядя во все стороны любовался красотой природы в зимнем её одеянии. В стороне от дороги, под тяжестью снега, низко наклонив голову, стояла молодая ель. Снег задержавшийся на её разлапистых ветвях низко наклонил её к земле. В нужном месте, Василий остановил Серого, привязал его к сосне, а сам принялся наваливать на сани, запримеченный им ранее, кем-то оставленный сосновый, смолистый, комель дерева. Из ноздрей серого клубами вырывался пар. Он стоял у высокой сосны и чесал морду о шершавую кору дерева. Ввалив в сани, комелёк, Василий принялся рубить топором хворост, с тем расчётом, чтоб пополнить дровами воз и замаскировать комелёк. Мелодичный звон топора, далеко разносился по лесной чаще. Молодую поросль и сучки Василий рубил наотмашь. Работа спорилась, и воз вскоре был готов и увязан.

По-возвращению в село, Василий увидел, как по улицам взад и вперёд разъезжали на санях запряжённые лошадьми мужики, санными следами бороздя по снежной улице, кроя её на разные геометрические фигуры. Зима наступила как-то сразу, в один день. На дорогах колёса сменились санями.

В этот день, глубокого предзимья, многие хозяйственные мужики, перевозили свой летний инвентарь в амбары и сараи: плуги и бороны туда убирались до весны. Телеги ставились под навесы. Мужики спешно исправляли поломанные сани, ввёртывали к ним оглобли.