Сделай ставку и беги

– Был вариант через переулок пустить, – подтвердил Иван. – Но – уже вызвана дополнительная техника, асфальтоукладчики, прочее… Как ни считай, если менять, непредвиденные расходы под двести рублей потянут. Так шо – не отвлекайте!

Сконфуженная домохозяйка вернулась к своим.

Потянулся шепоток: – Чего сказал-то? – Вроде как намекнул. Но боязно. Не возьмет. Больно грозен. Еще и посадит. – А другие? Парни, правда, квелые. Видно, из практикантов. Похоже, сами оглоблю этого до смерти боятся. Разве что с девкой попробовать? Та видать, что пошустрей. – Так наш-то выясняет вроде. – Э, милая, как дом бабой копрой шарахнут, выяснять поздно будет. Да и чего он может против этих? Давай у кого что есть.

По рукам зашелестели бумажки.

Депутация из трех человек робко приблизилась к Вике.

– Девушка, ваш главный сказал, что можно было через переулок, если б не техника. Мы тут собрали на расходы. Только не подумайте чего – от всей души. Ты уж помоги, дочка.

Вика почувствовала, как чья-то неловкая рука втискивается в ее сумочку.

Она отошла к Листопаду, что-то зашептала. Тот несколько раз упрямо отмахивался. До взволнованных людей доносились отголоски энергичной перепалки.

– А сроки? Кто за них отвечать будет? – Зато сохраним здание! А если до зимы не расселим, отвечать придется! Как бы партбилет не положить. – Шо ты меня стращаешь?!

Наконец Листопад шагнул к притихшим в ожидании жильцам.

– Так шо, в самом деле не хотите, чтоб через вас магистраль новой жизни прошла?

– Не хотим! Как угодно!..уж как-нибудь без воды. Волга рядом – проживем! – послышалась разноголосица. – Предки жили.

– О, люди, люди! Гиены, крокодилы, – Листопад тяжко покачал головой. – Сколько десятилетий вас советская власть перемалывает, а вы всё те же, что при царском режиме. Я-то надеялся…Но раз так, живите дальше в своем клоповнике.

Он ткнул пальцем в сторону Вадички, глумливая физиономия которого грозила разоблачением:

– А вы, бездельник, поднимитесь в квартиру председателя домкома и позвоните в ДРСУ. Передайте от моего имени, что даю отбой. Магистраль поведем по варианту Б. И – догоняйте.

Листопад захлопнул папку и, ссутулившись, пошел через радостно загалдевшую толпу. За ним поспешала Виктория. На ходу ей пожимали руки, одна из старух благодарно перекрестила.

– Всё, что смогла. Всё, что смогла, – бормотала Вика, отчего-то и впрямь растроганная.

Сторонкой, вдоль парапета, нырнул в переулок Антон.

На пересечении с улицей Вольного Новгорода Листопад обернулся. Лицо его лучилось весельем, – ему опять стало хорошо. От удачного розыгрыша, от вида осчастливленной девушки, от того, что встретил Антона и теперь уже не будет так одинок в опостылевшем городишке.

Хорошо было и Вике, с восторгом смотревшего на озорного волшебника, влегкую добывшего деньги из асфальта.

Она вытащила деньги, пересчитала:

– Здесь сто семьдесят. Пятьдесят лишних. Возьмите.

– Оставь на конфеты, – Иван сжал ее ладошку с деньгами в кулачок, оглядел коротко остриженные пальчики с подушечками, смятыми, будто стоптанные тапочки.

– Фоно?

– Класс фортепьяно, – подтвердила Вика. Она выжидательно стояла, не отнимая руки.

Так и стояли они, пока не подошел смурной Антон.

– И что хорошего мы сделали? – буркнул он. – Обчистили людей. Вы хоть видели, как старухи по трешке собирали? Как хочешь, Ваня, не дело это. Давай деньги, пойду верну.

Лицо Вики испуганно вытянулось. До сих пор содеянное представлялось ей разудалой хохмой. Иван нахмурился:

– Да? И как ты себе это представляешь?

Скажу, пошутили.

Листопад уничижительно гоготнул:

– Во-первых, оставишь ее без денег. Во-вторых, как только ты им вернешь «бабки», они тебя всем скопом в ментовку доставят. А следом и нас.

– Так и так не сегодня – завтра сообщат.

– Ни-ког-да! – внушительно отчеканил Листопад. Он все еще пребывал во власти счастливого вдохновения.-Никогда они ничего не сообщат и не напишут. Потому что все это – гомо совьетикус. То есть человек дрожащий. Он же от власти любой подлянки ждет. Кстати, правильно делает. Дома-то и впрямь аварийные. Водопровод, поди, тоже от Казакова. Если шум поднять, где гарантия, что та же мыслишка – переселить – не придет в голову какому-нибудь официальному мудриле? А начнут переселять, непременно надуют. Подсунут такую же гниль, только на окраине. Так шо, дети мои, – он покровительственно приобнял обоих, – они еще свечку поставят, что легко отделались. Если вообще догадаются. Среди нас-то нет дураков им это объяснять.

– Один, кажется, есть, – протянул Антон, наполняясь недобрым предчувствием.

Со стороны набережной бежал раскрасневшийся Вадичка, возбужденно размахивая руками.

– Я-таки их раззадорил! – ещё на бегу азартно выкрикнул он. – Еле ноги унес!

– Говори, – потребовал Антон.

– Малек отчебучил, – гордо глядя на Вику, сообщил Вадичка. – Пришел к преду. Он мне телефон. Куда, мол, звонить будете? В рай– или в облисполком? Ах ты думаю, покажу я тебе и рай, и ад, – Вадичка глотнул воздуха, предвкушая эффект. – Ноль два набрал. «Милиция, спрашиваю?» А сам на этого дедка гляжу. Ох, гляжу! «Мы тут лохов, говорю, развели. Сейчас на ихние деньги гульнем! Прошу зачесть как анонимную явку с повинной». И – кидаю трубку. У дедка глаза по пятаку. Верещать чего-то начал, соседей звать. Я ему пламенный привет и – припустил. Как видите, тоже могём блоху подковать!

Он победно подмигнул. Под ошарашенными взглядами обиженно засопел.

– А ништяк! «Наколоть» лоха – полдела. А ты попробуй вот так, чтоб огонь на себя! Вот где главный кайф. Запомнят они Вадичку!

– Удавлю! – Иван ухватил Непомнящего за бицепс, подтащил к себе, заставив приподняться на носки. В ожидании удара Вадичка зажмурился. От страха и унижения в уголках полных его губ непрерывно возникали и лопались мелкие пузырьки. Смотреть на это было противно. К тому же рядом сжалась перепуганная Вика. Бить расхотелось.

– Как будто погоня! – выкрикнул Антон.

В самом деле в конце переулка, со стороны Волги, появились двое мужчин. Оборотившись к другим, пока невидимым, они показывали на беглецов.

– В общем так, – сквозь зубы процедил Иван. – Из-за тебя, пакостника, и впрямь могут розыск объявить. Потому расходимся в разные стороны. Всем надо на время затихнуть, пока пена уляжется. Если кого найдут, остальных он не знает. И больше, шоб ты мне не попадался!

Он с ненавистью оттолкнул незадачливого хохмача, через силу подмигнул посеревшей девушке:

– Не робей, Златовласка. Главное в этой жизни – результат. На вокзал успеешь?

– Д-да. Как будто да, – пробормотала Вика.

– Тогда удачи!

Подхватив под руку Антона, Иван шагнул в ближайший проходной двор.

– А жаль, – пробормотал он. – Вроде, хорошая девка.

– Хорошая, – подтвердил Антон. – По молодой дури говоруну этому в лапы попала. Вот и мыкается.

* * *

Вика и Вадичка пересекли несколько улиц. Убедившись, что опасность больше не угрожает, она остановилась на обочине, выискивая взглядом такси.

Остановился и Вадичка. Он всё не мог успокоиться.

– За пакостника он мне отдельно ответит! Это я при тебе сдержался. А при случае посчитаюсь. Ишь каков! Любит, как погляжу, молоденьким девочкам пыль в глаза пустить. Ему можно хохмить, а другим, видишь ли, нет.

Он скосился на реакцию Вики. Слишком заметно было впечатление, которое произвел на нее Листопад. И это Вадичку сильно беспокоило.

Со стороны Тверского проспекта появилось такси. Заметив поднятую руку, таксист принял к обочине.

Вадичка разудало ощерился:

– Ну что, вечером на хазе?

– Зачем?

– Так, как обычно. Покувыркаемся. Совершим обоюдоострый коитус!

– Не совершим! – Вика отрицательно мотнула головой, уселась на заднее сидение. – Занята я.

– Надолго?

– Навсегда, – услышал Вадичка то, чего боялся.

Машина тронулась.

Ни для Вадички, ни для Вики разрыв не стал полной неожиданностью. Любви к нему она не испытывала никогда, а затем устала и от однообразных приколов, которыми поначалу он ее увлек.

А встречаться продолжала и не изменяла разве что из благодарности за первый сексуальный опыт да из своеобразной женской порядочности – поменять одного нелюбимого на другого мешала брезгливость.

Но об этом Вика не думала. Размылся в памяти Вадичка, как акварельный набросок, облитый водой. Вроде что-то было. Но через расплывшееся пятно и не разберешь. По дороге на вокзал она откинулась на сиденьи и чуть заметно, уголками губ улыбалась, вспоминая косящий взгляд Ивана Листопада. Не нахальный – привыкшего к безнаказанности шкодника, а требовательно-наглый взгляд сильного, не знающего удержу в желаниях мужчины.

Вадичка же глядел вслед уходящей в навсегда любовнице. Знакомство с нею он начал с уверения, что любовь не имеет никакого полового значения. Но за прошедшее время, не признаваясь, привязался к Вике настолько, насколько вообще был способен на привязанность к другому человеку. Он едва сдерживал желание заскулить.

Впрочем и его мысли очень скоро переключились на другое. Шкода и впрямь получилась крутая. Может, и с последствиями. Так что совет на время пересидеть выглядел не таким уж бестолковым. Вадичка задумался.

* * *

Иван стремительно пересек несколько улиц, прежде чем запыхавшийся Антон нагнал его:

– Успокойся, Ваня. Просто он по жизни такой отвязный. Делает, не приходя в сознание, потом думает. Одно слово – Вадичка!

– Поп Гапон он! – непримиримо объявил Листопад. Ярость всё еще бушевала в нем. – Легко выглядеть с фасаду Вадичкой, если с жопы ты – Кириллович. Ладно сам шкодит! Так он других втягивает. А у этих других папеньки обкомовского нет. Ты хоть понимаешь, шо он сделал? Теперь наверняка искать начнут. А чего меня искать? Обком, вокзал, колокольня на Тверской. Я по росту, считай, четвертый. И в ментуру попадать никак нельзя. Назад ходу не будет, – Иван вспомнил про Звездина. Призадумался. – Надо срочно нычку найти. Хотя бы на месячишко, пока всё не утихнет.

Сзади, нарастая, к ним приближалась разудалая многоголосая песня: «Здравствуй, милая картошка-тошка, тошка, тошка!»

Обдав гарью, мимо проскочил автобус, заполненный отъезжающими в колхоз студентами.

Глаз Ивана хитро закосил.

– Антошка, Антошка, пойдем копать карто-ошку! – привирая мотив, пробасил он.

Антон понимающе кивнул.

В закромах Родины

Проректор университета по хозяйственной части Давид Менделевич Файн поднял глаза, и взгляд его наполнился изумлением. В дверях кабинета, одетые в сапоги и ватники, с рюкзаками в руках, стояли второкурсник юридического факультета Антон Негрустуев и – откомандированный из сельхозинститута аспирант Иван Листопад.

– Отправьте нас в колхоз, – коротко потребовал Негрустуев.

Давид Менделевич, хоть и еврей, но мыслью неспешный, внимательно всмотрелся, добросовестно пытаясь понять подоплеку происходящего.

– И чего надо-то? – переспросил он.

– Родине помочь хотим. Туго у Родины в этом году с урожаем, – пробасил Листопад.

– А в прошлом что, легче было? – Файн озадаченно поскреб свою перламутровую лысину мыслителя. – И давно вас это… озарило?

– С утра, – лучезарно сообщил Антон. – Проснулся и – сразу вопрос: почему здесь? Почему не в поле? А тут и Иван подошел.

– То есть обоих сразу осенило?

– Совсем совесть проклятая заела, – доверительно пожаловался Листопад. – Я уж ей и так, и эдак: мол, диссер надо дописывать. А она: на пашне готовься.

– Вообще-то аспирантов мы в колхозы, если только руководителями посылаем, – напомнил Файн.

– Сам хочу. Своими руками, – Листопад протянул к проректору большие ладони, но тут же и убрал, – руки предательски потряхивались. – Деды под танки бросались, отцы – целину поднимали. Что ж мы-то, вовсе потерянное поколение?

Растроганный Давид Менделевич шмыгнул носом.

– Да, дела. Не слышал бы, не поверил. Привыкли, понимаешь: цинизм, цинизм. А на поверку-то – наша, большевистская закваска. Силен все-таки в советском человеке дух коллективизма, – он склонился над селектором. – Проверьте срочно, по Листопаду и Негрустуеву никаких сигналов не поступало? Может, из общежития что?…Ничего пока?..Да нет, так просто. Но если что, то – немедленно.

Файн отключил селектор.

– Не скрою, мне, старому партизану, приятен ваш порыв, – в уголке его глаза и впрямь блеснула слезинка. – Но как раз вчера последнюю партию отправили.

– Сами доберемся, – заверил Антон.

– Так денег…

– За свой счет, – отрезал Листопад. – Не будет покоя, пока первый мешок картошки вот этими руками не закину в закрома Родины.

И тем Файна перепугал окончательно.

– О! Раз в закрома, – он заново потянулся к селектору. – Еще раз тщательно посмотрите, может, из милиции что? …Да нет, тут что-нибудь с особой подлянкой должно быть. И пригласите ко мне…Да, да. Пусть заходит.

Файн задумчиво отпустил кнопку:

– Черт его знает, что за день выдался! Сегодня еще один десятитысячник объявился. На днях из МГУ перевелся. Вроде «блатной» и – нате вам – тоже по собственному желанию рвется. Может, радиация солнечная усилилась?.. Заходи, заходи. Знакомься с попутчиками.

Несдержанный Антон хихикнул: в дверях стоял Вадичка Непомнящий.

– А почему налегке? – заметил проректор. В самом деле из теплых вещей при Вадичке оказалась лишь бутылка водки, оттопыривавшая карман пиджака.

– Да ничего, я изнутри горячий, – успокоил его Непомнящий. Не говорить же, что телогреек в доме секретаря обкома отродясь не водилось, а времени приискать не оставалось.

– Что ж. Раз уж сами вызвались, – проректор оглядел всю троицу. – Теперь вы не просто каждый по себе, а практически комсомольская ячейка. Как сказали бы у нас в партизанском отряде, передвижная диверсионная группа, – проректор еще раз пригляделся и опасливо сплюнул через левое плечо. – Ну, и на вашу удачу, заявка утром поступила во-от отсюда, – он подошел к карте и толстым пальцем ткнул в угол ее, помеченный сплошным лесным массивом. – Из колхоза… – на всякий случай еще раз сверился с текстом. – Аж имени Товарища Лопе де Вега.

Мотнул головой, не отойдя еще, видно, от утреннего изумления:

– Оказывается, когда переименовывали, с Мате Залка перепутали. Да так и оставили. Правда, просили двадцать человек. Ну да с вашим-то энтузиазмом…Старший, само собой, – аспирант.

– Доверье оправдаем, – заверил Листопад и, не давая проректору передумать, первым выдавился из кабинета.

В полном молчании все трое вышли в коридор.

– Ничего, мужики, – покровительственно объявил Вадичка. – Всё не так уж сумрачно вблизи. Я через свои каналы прокачал. Кипеш пошел, но уголовное дело еще не открыли. Так что месячишко в колхозе отсидимся. А там батяня из отпуска вернется и развернет куда следует. Главное, меня держитесь. С Вадичкой не пропадете. Вадичка везде лисом просклизнет. Вы только меня не бейте, – он опасливо отодвинулся: уж больно сладким сделался взгляд Листопада.

– Ни в коем случае. Зачем же тебя бить? Ты нам целехонький нужен, – Иван заурчал. – Ты у меня теперь, падла, дневать и ночевать на пашне будешь. Три нормы в день! За всю ячейку.

– Подумаешь, пашня. Гори она огнем. Не о том думаете, парни, – Вадичка интимно сбавил голос. – В глуши-то насчет выпивки стремно. Так я дрожжец прихватил. И сахарку. Такого первача затворим – месяц как один день пролетит! В сплошной нирване.

– Все-таки ты редкая паскуда, – в голосе Листопада послышалось что-то похожее на уважение.

* * *

Ясным сентябрьским вечером седьмого числа в селе Удвурино стояла непривычная тишь.

Журчала себе речушка Угрюминка, обычно не слышная из-за стрекота надломанных тракторных моторов.

Угрюминка рассекала село надвое. По ней же проходил излом местности. Справа, сколько хватало глаз, тянулась уставленная избами ровнехонькая, заосоченная долина, полускрытая парящим вечерним туманом. Слева возвышался могучий, обрывающийся в реку холм. И от того само село казалось как бы скособоченным, будто одну из двух щек разнесло флюсом.

– Ох, не к добру эта тишина, – на самом верху холма, на крыльце правления колхоза имени Товарища Лопе де Вега, стояли двое.

– Не к добру, – повторил тридцатилетний мужчина с изможденным отёчным лицом. Из нагрудного кармашка полосатого костюма торчал толстый штырь самописки.

Он озлобленно зыркнул через плечо на своего спутника: пожилого, бойкого мужичка с побрякивающими надраенными медальками на застиранном пиджаке. С благоговением вслушивался тот в проистекавшие отовсюду покой и умиротворение. Вот этот-то тихий покой особенно выводил из себя председателя колхоза товарища Фомичева.

– Чего отмалчиваешься, дядя Митяй? Может, научишь, чего мне в райком докладывать?

– А чего тут хитрого? Так и объясни: мол, День Никиты.

– Они мне, пожалуй, объяснят, – председатель с тоской обернулся на грозный транспарант над дверью правления – «Коммунизм неизбежен». – По всей стране уборочная, а у нас, видишь ли, День Никиты.

– Святой праздник! – лучезарно закивал дядя Митяй. – Еще деды наши…

– Да брось завирать! – огрызнулся председатель. – Деды как раз сначала урожай собирали. Вёдро-то какое стоит!

– Ну, два дня ничего.

– Как то есть два дня? Какие еще такие два дня? Об одном сегодняшнем был уговор. Об одном!

– А опохмелиться людям?! О людях-то забыл, – ласково укорил его дядя Митяй. – Русский мужик, он без опохмелки душу в кучу собрать не может. Зато потом, эх! Раззудись, рука, размахнись, плечо. Всем миром навалимся.

– Уж вы, пожалуй, навалитесь. Одна надежда – студентов в районе запросил. Дадут человек двадцать – может, и вытянем картошку.

Тут он прервался, потому что из низины на противоположном берегу донеслось энергичное потрескивание. Вслед за тем из-за крайнего дома вылетел колесный трактор «Беларусь» и со скоростью гоночного «Феррари» устремился к раздолбанному деревянному мостику. Сзади громыхал металлоломом подскакивающий на ухабах прицеп.

– Опять перевернется, стервец! – председатель скрежетнул зубами. – А если и не перевернется, так рессору разнесет!

В отличие от нервного председателя дядя Митяй наблюдал за происходящим с симпатией и даже с некоторой ностальгией.

– Да черт с ней, с рессорой! Зато удалец! – азартно выкрикнул он. – Вот так и я Кенигсберг брал. Давай, Михрютка! Штурмуй, Михрютка! Весь в меня. Все-таки мы, удвуринцы, – это особая порода!

– Да уж, – председатель облегченно вытер пот: вопреки всем законам физики, трактор не завалился в реку, не раскатал ветхий мосток по бревнышку, а, кокетливо повиляв прицепом, победоносно рванул в гору.

Возле правления трактор резко тормознул, и из кабины выскочил худенький паренек, промасленный и развеселый, будто черт, отработавший смену на сковородке.

– С праздничком, Петр Матвеич! И тебя, дядя Митяй! А я к вам с гостинчиком. Студентов привез!

– Как это… Где?! – поперхнулся председатель.

– Так вот, – Михрютка обозначил радушный жест в сторону прицепа.

Фомичев, а за ним и дядя Митяй вскарабкались на колесо и заглянули в кузов. Картина им открылась в высшей степени удивительная. Гоголевская, можно сказать, картина.

Прямо на груде металла раскинулись трое. Один из них мирно посапывал, положив рюкзак на грудь храпящего на спине здоровенного малого, покрывшего собою едва не половину прицепа. Третий, патлатый и красномордый, свернувшись калачиком внутри запасного колеса, блаженно причмокивал во сне. В уголке вывернутых, негритянских губ его трогательно расцвел сочный пузырь.

– Каковы орлы?! – Михрютка, забравшись с другого борта, умиленно разглядывал спящих. – Двадцать километров. Это с моей-то скоростью да по нашим дорогам – и хоть бы кто проснулся!

– Откуда такие?

– Со станции, вестимо. А уж буфетчица как обрадовалась. Они ей там всё переблевали, – с гордостью первооткрывателя тараторил Михрютка. – Три дня, говорят, добирались. И мне пытались налить. Но вы ж меня знаете…

– Знаю, – глядя в мутные глаза, с ненавистью заверил председатель. – Иди отсыпайся… И этих размести.

– Куда их?

– Где не пьют. Хотя где сейчас?…Чтоб завтрева с утра в конторе были. Да, пособил район. Неча сказать – уважили, пропади всё! Придется опять баб поднимать на ручную копку. Эх, бабья доля! – Фомичев погрозил кулаком транспаранту «Коммунизм неизбежен», но тут же, спохватившись, поднял его повыше, к небу. Бога председатель колхоза опасался. Но райкома боялся все-таки больше.

Матюгнувшись, он побрел прочь – к окраине села, откуда доносилось мерное постукивание топоров. Там, на коровнике, под выцветшим плакатом «Нечерноземная ударная стройка комсомола» трудилась бригада армян-шабашников.

– Чо-й-то он, дядя Митяй? – удивился Михрютка. – Вроде праздник.

– Известно чо. Пить ему нельзя. Язва обострилась, – дядя Митяй заново полез в кузов. С удовольствием пригляделся. – Да, гарны хлопцы. Один к одному. Сопят как дети малые. Ты вот чего, сгружай-ка их прямо ко мне. Пока то-се. Проспятся. А с утрева люд на опохмел подтянется, там и обзнакомимся. И сам давай это… заруливай.

– Так мне вроде как к молодухе моей надо бы, – неуверенно, больше для очистки совести напомнил Михрютка. – И то пеняет: всего неделю как свадьбу справили…

– Молодуха тебе теперь по гроб жизни глаза мозолить станет, а праздник великий, он раз в году. Святое! Завтра по родичам пойдем с обходом. Никого чтоб не обидеть.

Глаза Михрютки предвкушающе заблестели. Всё огромное село, включая председателя, так или иначе состояло в родстве. И патриархом ветвистой удвуринской диаспоры, без слова которого не решался ни один вопрос, был как раз развеселый покоритель Кенигсберга дядя Митяй.

* * *

Антон проснулся на печи среди разбросанных прелых телогреек – в темноте и в полном отупении. Снизу тянуло перегаром, разносился многоголосый храп. Антона мутило, – столько он еще никогда не пил. Последнее, что помнил внятно, – Вадичкина бутылка водки, распитая на Калининском вокзале перед посадкой в поезд. Далее пространство и время слиплись в единый ком. Осталось лишь ощущение бесконечных возлияний на фоне нескончаемой езды.

Нестерпимо хотелось в туалет. Он спустился на пол, добрался по стене до двери и выбрался в студёный коридор. Идти наощупь вглубь незнакомого дома побоялся. Потому пристроился к первому же подвернувшемуся бочонку с отошедшим ободом, в который и опорожнился. Через минуту вновь забрался на печь и забылся облегченным сном.

* * *

В следующий раз проснулся Антон при свете дня.

Беспрерывно хлопала дверь. Входили люди. Здоровались с каким-то дядей Митяем.

Из глубины доносился напористый, густо замешанный на мате, южный говор Вани Листопада. Антон свесился вниз. В центре большой комнаты стоял стол, за которым «банковал» Иван. Потрясая лапой с зажатым стаканом, он энергично втолковывал рассевшимся вокруг мужикам, как следует преобразовать имеющийся в колхозе технический парк. Слушали Ивана уважительно. Причем уважение он снискал не столько за технические навыки, сколько за мягкий ненавязчивый матерок. Мат вкраплялся в речь его столь же естественно, как укропчик в дымящуюся рассыпчатую картошку. На лицах слушателей – а среди них были ценители – читалось блаженство.

Возле окна стояла бочка, наполненная неведомой жидкостью. К бочке то и дело подходили и зачерпывали из нее подвешенным сбоку ковшиком, каким в бане поддают пару.

Черпали с краешку, потому что из центра бочонка торчала погруженная голова и разносилось аппетитное чавканье. Чавканье прервалось, на поверхность выглянуло мокрое и счастливое хрюсло Вадички Непомнящего.

– Славненько отдыхаем! – произнесло хрюсло и вновь погрузилось в манящую жидкость.

Тот, кого называли дядей Митяем, первым заметил Антона:

– Очнулся, страдалец! Эк, погляжу, как тебе схудилось-то. Головка, поди, ого-го! – дядя Митяй сочувственно засмеялся. – Ну ничо, поправим. Держи похмельной браги.

Он подошел к бочке, зачерпнул из нее и протянул Антону ковшик, наполненный мутной, подрагивающей, будто простокваша, жидкостью.

Жидкость эту Антон не узнал. Зато бочонок, откуда ее зачерпнули, по ободу распознал доподлинно.

Что-то ухнуло в желудке, стремительно рвануло к горлу, и, прежде чем успел перекрыть рот рукой, могучий фонтан плеснул прямо в участливое лицо.

Голова Антона закружилась, и он бессильно откинулся на печи.

Сквозь туман доносилась до него перепалка между дядей Митяем и каким-то Фомичевым, умолявшим отпустить людей в поле.

– Трактористов отдай!

– Не отдам. Еще денек-другой отпразднуем, а тогда уж разом, кагалом навалимся.

– Хоть студентов верни, – простонал Фомичев. – Споим, отвечать перед районом придется!

– Все люди как люди, а студенты – нет? День Никиты, он для всех светлый праздник. Сказано – вместе выйдем. Лучше о себе подумай. Ведь ты, Петруха, неплохим баянистом начинал. А теперь во что скатился? Ни тебе здрасте, ни выпить. Все-таки власть, она портит. Иди с глаз моих!