Бриг «Артемида»

Ни Платон Филиппович, ни Полина Федоровна не видели никаких препятствий для такого визита. Напротив! Давняя размолвка между Гарцуновыми и Максаровыми всегда была темным облачком над жизнью Платона Филипповича (а значит, и над жизнью всего семейства) – даже после кончины Елены Константиновны. Девочки не раз шепотом беседовали о своих столичных родственниках (вслух говорить про это было не принято). Понятно, что они запрыгали!

А Гриша ощутил тихий восторг, похожий на тайное предчувствие. Память о паруснике с «туманной картины» все эти дни не оставляла его, и ожидание, что он увидит настоящего морского капитана, стало ожиданием неведомого ранее праздника.

Оказалось, что письмо сильно задержалось в пути, и гость появился следом за ним буквально через три дня: рискнул отправиться в путь, не дождавшись ответа из Турени.

Да, это в самом деле был настоящий капитан. Не чета армейским капитанам, которых Гриша не раз видел во главе здешнего пехотного полка на городских праздниках. Его черный, с золотыми пуговицами и якорями на вороте сюртук, густые эполеты с тремя звездами на каждом, сабля с медной витой рукоятью и в кожаных с позолотой ножнах – все это было из другого мира.

Лицо гостя, правда, показалось Грише сперва чересчур обыкновенным. Не боевое, не овеянное океанскими ветрами, а вроде как у знакомого доктора Евгения Алексеевича Шелковникова – с мягкими щеками, светлыми желтоватыми глазами, с припухлостью улыбчивых губ. («На маменьку похож», – шепнула Грише Аглая, которая хорошо помнила Елену Константиновну; Гриша чуть не брякнул, что у маменьки небось не было маленьких пушистых бакенбард, но вовремя прищемил язык.)

Встретили гостя, как родного, хотя и не ждали столь раннего приезда.

Конечно же Николай Константинович привез подарки. Что там для взрослых – Гриша не разобрал (не подглядывать же!), а девочкам достались большущие куклы в немыслимых столичных платьях. В том числе и Лизавете-красавице, хотя она и не была племянницей капитана. Только на Гришу капитан Гарцунов глянул с растерянностью. Он не ведал, что у его сибирского зятя есть воспитанник. Но он быстро нашелся в сложных обстоятельствах:

– А ты, значит, Гриша? Рад знакомству… Я полагаю, не дарить же мальчику игрушку, как для девочек, потому – вот… – Он извлек бумажник с медными уголками и вынул блестящий серебряный рубль. – Получай. Пусть это будет началом твоего собственного капитала… Смотри, рубль этот особенный…

Гриша, сопя от радостного смущения, смотрел. Конечно, рубль был замечательный, большущий, с разлапистым коронованным орлом, немножко старинный даже… Но что в нем самое особенное?

– А ты взгляни, какого он года…

Гриша взглянул: 1814… Чем же он знаменит?

– В том году русские взяли Париж, закончивши нашу войну с Бонапартом, – сказал Николай Константинович. – Дата знаменитая… Правда, нынче новый Наполеон, под номером третьим, снова точит на Россию зубы, но о том уже особый разговор…

Рубль – деньги были немалые, можно корову купить. Но Грише зачем корова! Он затолкал рубль в карман нарядных плисовых штанов и обещал себе не терять его и не разменивать никогда в жизни. Монета в кармане дружелюбно звякнула об Агейкино стеклышко, словно поздоровалась.

Вечером было застолье – с пирогами, с водочкой и наливками для взрослых, с ягодными соками для детей… Девчонки настояли, чтобы в соседней комнате показать дядечке Коле туманные картины. Полина Федоровна цыкнула было на неугомонных сестриц: не время выходить из-за стола, но Николай Константинович не захотел обижать племянниц.

– Что за беда, оторвемся на полчасика…

Теперь с «волшебным фонарем» хлопот было меньше. Недавно сделали открытие: вовсе не обязательно устраивать завесу из пара. Световые картины прекрасно отпечатывались на стене. А если натянуть простыню – получались они и вовсе прекрасно. Правда, Грише картины в тумане нравились больше: там была особая волшебная зыбкость. Но с простыней зато быстрее. Кроме того, Платон Филиппович показал в аппарате еще одну хитрость. Можно было не вертеть колесо рукой, а ключиком завести в ящике пружину, и механизм сам поворачивал рамки с картинками – примерно четыре за одну минуту. При этом скрытые металлические планки и колокольчики играли мелодию простенького вальса.

Старшая из сестер, Аглая, под эту музыку потом не раз напевала слова – они, видать, сложились у нее сами собой:

Ближе и ближе волшебный лесок.В чащу лесную зовет голосок.Кто там живет?Кто там поет?..

Грише нехитрый этот мотив и Аглаины слова запали в голову и не раз потом звучали в памяти.

Николай Константинович просмотрел все картины с должным терпением. Про город Амстердам заметил, что бывал там неоднократно и он в точности такой и есть. В Венеции ему тоже приходилось быть. Египетских пирамид, правда, не видел, тигра же наблюдал, но только в лондонском зоосаде, а не в диких джунглях (и слава богу!).

А про парусный корабль, который нравился Грише пуще всех других картин, капитан Гарцунов сказал, что, судя по всему, это голландское судно. Не военное – коммерческое, но быстроходное.

– Обратите внимание на боковые паруса. Это лиселя. Видите, они как крылья. Придают кораблю дополнительную скорость…

Потом сестер и Гришу решительно отправили спать (и никаких книжек: время позднее!), а Платон Филиппович, Полина Федоровна и гость вернулись за стол.

На следующий день Николай Константинович с Платоном Филипповичем и старшей из сестер, Аглаей, съездили на Затуренское кладбище, что на северной окраине города. Там была похоронена Елена Константиновна, сестра гостя. После все отстояли в память о ней в ближней, Михаило-Архангельской церкви панихиду.

Затем прошло еще несколько дней – в беседах, в рассказах гостя о его путешествиях и корабельной службе, о хитростях нынешней политики, о столичной жизни и о разных родственниках, про которых Максаровы до сей поры ничего и не знали. Было и катание в розвальнях по городу, и встречи со знакомыми Платона Филипповича. И опять разговоры… Одни беседы велись при детях, а иные – по вечерам и про то, что маленьким слышать необязательно.

3

Один такой разговор, подробности которого Гриша узнал много времени спустя, случился между купцом Максаровым и капитаном Гарцуновым за три дня до отъезда Николая Константиновича. Один на один, за бутылкой дорогого французского вина, привезенного гостем.

Разговорились откровенно, «без женских ушей», про жизнь, про семейные дела. Гость спросил про мальчика Гришу: откуда он и кто он такой в семье Максаровых. Платон Филиппович рассказал про все, что было. И добавил, что Гришу здесь любят и никогда не оставят своими заботами. Может, был бы даже смысл ему, Платону Филипповичу, усыновить мальчика и сделать главным наследником, раз уж судьба шлет ему одних лишь дочерей, которых впереди все равно ожидает замужество и перемена фамилий. Но теплится все же надежда, что Господь смилостивится и пришлет Максаровым наследника по крови, мальчишку. Ведь они, Платон и Полина, еще в тех годах, когда можно ждать прибавления семейства.

Дворянин и человек тонкого воспитания, Николай Константинович в тот вечер как-то расчувствовался (чему способствовала смесь французского вина и сибирской водочки) и чистосердечно поведал зятю о своих семейных горестях. Горести были похожи на те, что у Максарова. Жена родила двух дочерей («Замечательные девочки, Платоша, умницы, но… какие же из них моряки?..»), а затем к мужу по причинам, понятным лишь женскому разуму, охладела, и теперь они живут по отдельности, хотя до законного развода дело не доходит и едва ли дойдет, поскольку все это не одобряется морским начальством и дворянскими понятиями морали.

Теперь невозможно узнать ход мыслей двоих мужчин в затянувшейся беседе того позднего вечера. Понятно только, что к ночи созрела идея, которая изначально родилась, разумеется, у капитана второго ранга Гарцунова. Отчего бы Грише Булатову (мальчику славному и развитому не по годам) не поехать с Николаем Константиновичем в Санкт-Петербург, чтобы затем отправиться с ним в дальнее плавание на бриге «Артемида», командиром которого назначен он, капитан Гарцунов. Если мальчик проявит склонность к морской службе и любовь к корабельным наукам, его можно будет по возвращении определить в Морской корпус, который дал Отечеству немало славных флотоводцев. Правда, здесь есть определенные тонкости и сложности. В корпус берут детей дворянского сословия. Но он, капитан Гарцунов, мог бы взять на себя хлопоты по усыновлению Гриши с тем, чтобы дать ему свою фамилию. При связях и знакомствах Гарцуновых с людьми, имеющими в столице власть, сей процесс не был бы слишком затруднителен. А склонность мальчика к флотской профессии он, Николай Константинович, усмотрел еще в первый день знакомства, когда Гриша с горящими глазами спрашивал о морях и парусах. Он, капитан Гарцунов, по правде говоря, ощущает некоторую виноватость перед семейством Максаровых и для ее заглаживания готов оказать помощь в устройстве судьбы его приемного ребенка. Понятно, что Гришина судьба и без того не будет горькой, но, может быть, в этом случае она проявит себя особенно благоприятно.

– Если, конечно, у тебя, Платон Филиппыч, не будет на то больших возражений…

Платон Филиппович скреб бородку. Больших возражений не было. Наоборот, неожиданное предложение зятя помогало решить деликатный семейный вопрос. Платон Филиппович был умен и чуток и понимал, что супруга его, Полина Федоровна, при всей ласковости к мальчику, видит в нем некоторую опасность посягательства на капиталы мужа и, следовательно, на будущее состояние дочерей. В первую очередь – на состояние родной ее дочери Лизоньки.

– Однако же, – в меру трезво рассудил Платон Филиппович, – надобно спросить и самого Григория. И не хотелось бы, чтобы у его отца, Василия, царство ему небесное, – Максаров перекрестился, – ежели он смотрит на нас оттуда, появилось мнение, будто я хочу избавиться от мальчонки. Он же мне и правда как родной…

Неизвестно, как отнесся к этим планам Василий Булатов, смотревший оттуда, а Гришиному восторгу не было меры. Чудо небывалое! Все моря и океаны враз открылись перед ним! И жизнь с заморскими странами и приключениями, про которую читал он раньше лишь в книжках и о которой не помышлял всерьез, придвинулась вплотную.

Так было в первый день. На второй пришли сомнения. Нет, о том, чтобы отказаться от поездки, и мысли не было, но… как разом оставить все родное, привычное? Дом, в котором вырос, людей, к которым привязан сердцем? Друзей-приятелей с улицы Ляминской, с которыми случались иногда и потасовки, но доброго товарищества всегда было больше?

С приятелями прощание получилось коротким. Те и не верили в предстоящее путешествие Булата, и… как не поверить, ежели своими глазами видели его на улице с дядюшкой в морской фуражке и черной шинели с золотыми пуговицами.

– А может, он тебе дурит бо́шку, твой дяденька, – сказал в меру вредный и рассудительный Яшка Пим. – Глядишь, довезет до Москвы али Петербурга да и скажет: «А теперь мотай домой, покатался – и будя…»

– Может, и так, – согласился Гриша. – Кто же его знает… Ну так что теперь? Не отказываться же…

То, что Гриша не спорит и не хвастается, нравилось приятелям. Начали они давать наставления, чтобы все запоминал покрепче и, как вернется, обстоятельно рассказал про все, что видел в дальних краях. Гриша обещал. Про то, что может вернуться очень не скоро, потому что после плавания не исключена возможность оказаться в Корпусе, говорить он не стал. Все-таки вернется же когда-нибудь! Быть может, на какие-нибудь каникулы…

Конопатый Агейка, в отличие от других, с вопросами не приставал, стоял чуть поодаль и смотрел с нерешительной полуулыбкой. Гриша подошел к нему сам. Вынул зеленое стеклышко.

– Вот… твое. Где-нибудь далеко гляну скрозь него и сразу вспомню про всех, кто тут… И как с тобой на санках… А тебе из тех краев привезу что-нибудь заморское…

Агейка заулыбался пошире, закивал…

О прощании с домашними что говорить! Хорошо хоть, что времени до отъезда оставалось всего ничего и предчувствие горького расставания оказалось недлинным. Были, конечно, и слезы, и объятия, и обещания писать с дороги. Каждый понимает, каково это – надолго покидать родное гнездо. Особенно тому, кто раньше уезжал из своего города не дольше чем на неделю и не дальше Тобольска.

Платон Федорович рассудил мудро и твердо:

– Долгие проводы – лишние слезы. Нечего нам для провожания ехать на станцию, помашем от ворот, и хватит того…

Так и сделали. Впереди всех, на дорогу, выскочила Танюшка (по правде говоря, самая для Гриши любимая) и, сбросив рукавичку, дольше всех махала голой ладошкой…

И вот не видно уже из розвальней никого, и улицы Ляминской не видно, и даже колокольни Михаила-Архангела. И даже домов на других улицах, которые бегут и бегут безвозвратно назад… Как и что увидишь, когда слезы повисают льдинками, вмиг застывая на последнем февральском морозе.

Вот и почтовая станция на краю Турени. Кучер Еремей (последний из «своих») потрепал Гришу по шапке:

– Ну, счастливой тебе дороги, Григорий Васильич. Шибко не горюй. Передам от тебя домашним поклон… – И укатил в санях, запряженных резвой кобылкой Феней (тоже «своей», родной такой, – прямо взять бы да прижаться к ее морде и не отпускать, но уже не догонишь).

А может, еще не поздно? Может, рвануть в своей легкой шубейке и новеньких пимах по Полевой, по Ямской? Если без остановки, дома окажешься через полчаса!..

Но из суеты почтовой станции, из толкотни лошадей и незнакомых людей возникли носильщики в замызганных фартуках, подхватили со снега баулы офицера и мальчика.

– Пожалуйте, ваше сиятельство. Вам отправляться без промедления, лошади ждут…

В широкой кибитке кроме капитана и Гриши оказалось трое мужчин (похоже, что чиновники). Гриша глянул на них мельком, забыл поздороваться и стал глядеть в мутноватое оконце. То ли от слез мутноватое, то ли само по себе. За оконцем бежали назад снежные обочины Московского тракта с редкими полосатыми столбами. Сквозь серую пелену пробивалось солнце, летали над березами воро́ны. В горле сидел занозистый деревянный комок – не проглотить.

Гарцунов тронул Гришу за плечо:

– Я понимаю… Ни у кого не обходится без слёз, когда первый раз уезжаешь из дома. Помню по себе… Однако же подумай, сколько нового увидишь впереди. Мало кому из мальчиков твоих лет доводится такое…

Гриша все же сглотнул комок и кивнул не обернувшись. Потом вспомнил – расстегнул шубейку, из кармана курточки вынул Агейкино стеклышко. Глянул на пробегавшую мимо кибитки зиму. Та сразу сделалась зеленой. «Хоть чего бы ни случилось, а все равно наступит лето», – подумал Гриша. И от этой мысли сделалось легче.

Дороги

1

До чего же громадной оказалась земля! Путь до Москвы занял больше двух недель. Старались успеть в столицу по зимнему пути. И успели! Правда, под конец уже часто встречались проталины, а снег сделался рыхлым и липучим. Отражал солнце особым весенним блеском, от которого в глазах долго держались разноцветные пятна.

Да и все воспоминание о дороге похоже было потом на такие перепутанные пятна. Сёла и города, в которых шумела Масленица. Круглая луна над снегами. Фонари. Трактиры на почтовых станциях – с низкими потолками, самоварами, блинами и шумным народом. Тесные номера, в которых останавливались на ночь. Сон приходил неохотно, донимали клопы. Подушки пахли свалявшимся пухом и плохо простиранным полотном. В эти подушки Гриша не раз пускал слезинки, вспоминая Турень и всех, кто там остался.

В дороге казалось ему иногда, что привязанность к дому на Ляминской, к прежней жизни похожа на длинную пружину, которая не рвется, а лишь растягивается от растущего расстояния и все сильнее тянет назад. Не всегда так было, но часто. Потом пружина будто лопнула, стало легче. Солнце сделалось ярче.

Долгое однообразие дороги скрашивал Николай Константинович. Не раз он в кибитке доставал из баула твердую тетрадь и свинцовым карандашом рисовал в ней фигурки парусников и отдельные корабельные части. Объяснял, что такое бриг, а что фрегат и линейный корабль, как называются разные мачты и паруса, что такое морская миля, скорость в узлах, широта и долгота. Гриша забывал о печалях, впитывал эти уроки и запоминал накрепко. А порой капитан Гарцунов говорил о своих плаваниях, вспоминал штормы и шквалы и пояснял, что главное при них – всегда выполнять свое дело и не терять головы.

– Более всего люди в море гибнут от страха. А пока ум сильнее ужаса, есть надежда…

Гриша вспомнил картину «Девятый вал» и спросил, как думает Николай Константинович, спасутся ли те люди на обломке мачты. Капитан Гарцунов ответил кратко:

– Нет сомнения.

Вообще-то капитан был немногословен, лишних слов не говорил, каждое – в точку. Но в этом не было резкости или недовольства – была лишь деловитость, потребная всякому настоящему моряку. А смотрел он своими желтоватыми глазами всегда мягко, порой даже ласково. И Гриша в конце пути стал уже ощущать привязанность к дядюшке своих пусть и не родных, но любимых сестер. И порой хотелось назвать его не по имени-отчеству, а «дядечка Николай», но Гриша не смел без разрешения. А Гарцунов не предлагал такого.

Москва встретила приезжих печальными колоколами Великого поста. Остановились в небогатых номерах Тишкина в переулке за Тверской. В ресторанном зале Николай Константинович заказал на обед мясные щи и жареную рыбу. Гриша опасливо вскинул глаза:

– Пост же…

Капитан сказал понимающе:

– Морякам в пути дозволено. Есть на то разрешение церковного начальства. Надобно беречь силы и здоровье…

Москву видели мало. Успели проехать через Кремль, поставили свечки в церкви у Никитских ворот (там когда-то венчался Александр Сергеевич Пушкин, сочинивший «Руслана и Людмилу»), заглянули ненадолго к знакомым Николая Константиновича (Гриша их не запомнил) и к ночи отправились на новый, еще не достроенный Николаевский вокзал. Путь до Петербурга предстоял по чугунной дороге, с паровой тягловой машиной. Про такое чудо Гриша слыхал, конечно, только не верилось как-то, что может это быть по правде. Другое дело пароходы, которые видел он в Турени много раз (и однажды плавал даже на таком с дядечкой в Тобольск), но чтобы пар тащил дома́ на колесах посуху… Будет что рассказать мальчишкам.

Впрочем, все оказалось не столь удивительным. Внутри было почти как в кибитке, только просторнее. Жидким желтым светом горели свечи в фонаре, который равномерно качался у потолка. Тяжелое стукание колес вскоре сделалось привычным. Гриша съежился на обитом сукном диванчике и провалился в сон. Умотался, бедняга…

Петербург оказался совсем иным, чем Москва – пестрая и шумная даже в пост. Он был спокойным, просторным, со строгой красотой каменных дворцов над застывшим простором Невы. Нева – она не в пример шире родной Гришиной реки в Турени, даже сравнивать смешно. Низкие кружевные мосты тяжело висели над бегущими по крепкому еще льду тройками, над вмерзшими у набережных корабликами. Небо розовато-табачного цвета устало гасло над крышами и куполами, и цепи фонарей повисали вдоль холодных берегов.

Сухопутная часть путешествия в Петербурге еще не кончилась. Оказалось, что бриг «Артемида» стоит не здесь и не в Кронштадте, а в Архангельске, где надежные люди готовят его к дальнему плаванию.

Гриша спросил: отчего так?

Капитан Гарцунов объяснил коротко и не очень охотно, что таково распоряжение начальства. Из Архангельска уходить спокойнее. Еще прошлой осенью предвиделись осложнения с Францией и Англией, которые поддерживали турок в их споре с Россией из-за святых мест в Иерусалиме. И, ожидая блокаду Кронштадта, Финского залива и всей Балтики неприятельским флотом, Морской штаб распорядился, чтобы судно для исполнения важного задания снаряжали подальше от неприятельских глаз.

Какое задание, командир «Артемиды» подробно не объяснял. Гриша знал только, что предстоит плавание к Антильским островам, среди которых самый большой – остров Куба. Край, где лежат Антильские острова, – тропический, почти у самого экватора. О тропиках Гриша знал немало и думал о встрече с ними с таким волнением, что даже останавливалось дыхание и забывался на время дом в Турени. Но пока до тропиков было далеко, и даже не верилось, что где-то есть они на самом деле.

2

В Петербурге стало ясно, что капитану второго ранга Гарцунову теперь вовсе не до мальчишки. Он долгими часами пропадал то в Морском штабе, то в министерстве, то в каких-то канцеляриях. И сидеть бы Грише целыми днями в унылом гостиничном номере, но нашелся счастливый выход. Николай Константинович познакомил мальчика, которого называл для всех «моим неожиданным племянником», с доктором Петром Афанасьевичем. Доктор этот (он и врач, и ученый, называвшийся длинным словом «ес-тест-во-ис-пы-та-тель») тоже собирался в плавание на «Артемиде». Для каких-то научных исследований в тропическом мире. Петр Афанасьевич отнесся к будущему юному попутчику с живым вниманием и заботой.

Доктор был человек уже в годах, но бодрый и неутомимый. Этакий жизнерадостный холостяк, украшенный аккуратной лысинкой, похожими на клочки пакли бакенбардами и голубыми глазками, близко сидящими у круглого пористого носа. А перед глазками блестели маленькие продолговатые очки – вроде тех, какие Гриша видел на портрете Петра Павловича Ершова, автора «Конька-горбунка».

Петр Афанасьевич решительно переселил Гришу из гостиницы в свою квартиру, полную пестрых птичьих чучел и развешанных по стенам карт. В этой холостяцкой квартире командовала громкоголосая и костлявая кухарка Агриппина (доктор ее малость побаивался). Затем Петр Афанасьевич несколько раз катался с Гришей по столице, показывая то Медного всадника, то Петропавловскую крепость, то дом, в котором жил и умер после дуэли с подлым иностранцем Дантесом Пушкин. Сводил его в Кунсткамеру, где было немало всяческих редкостей и вещей из тропических стран. Была там и восковая фигура императора Петра Великого, про которую Гриша слышал давно еще, что она совсем как живой царь. Однако живой фигура ему не показалась и была даже неприятна. Сидит, таращится стеклянными глазами, топорщит усы. Сразу видно, что кукла…

Во время этих поездок доктор поведал Грише то, о чем избегал говорить командир брига. Видимо, Петр Афанасьевич сразу понял, что Гриша Булатов – человек надежный и никаких секретов никому не разболтает.

Доктор объяснил, что есть такое торговое общество – Российско-американская компания (сокращенно называется РАК). Создана она давно, почти шестьдесят лет назад, знаменитым купцом и путешественником Григорием Шелиховым. Владения Компании весьма обширны: они лежат и на Камчатке, и на островах в камчатских и американских водах, и на полуострове Аляска, и даже на западном побережье Северной Америки – есть там русская крепость под названием Росс. Богатств у Компании немало, торговый оборот весьма широк – по разным странам. Но немало и трудностей. Не секрет, что император Николай Павлович до последнего времени не очень-то жаловал РАК, и были тому серьезные причины. Среди мятежников, которые в двадцать пятом году выступили на Сенатской площади («Помнишь, мы были там вчера?») против государя и с тех пор поминаются под именем «декабристы», оказались и люди из дирекции Компании. В том числе известный поэт Кондратий Рылеев.

– Какой резон был Николаю Павловичу любить этих торговцев бобровыми шкурами, не так ли? – спросил доктор.

Гриша насупленно кивнул.

– Однако же времена меняются… Государь на то и самодержец всея Руси, чтобы думать не только про обиды, но и помышлять об интересах Отечества… Ты ведь помнишь карты мира и глобус, который разглядывал вчера? – Гриша на ходу кивнул опять; шли вдоль решетки Летнего сада. – Обратил внимание, конечно, что две Америки, Северная и Южная, соединены тоненьким перешейком. В самом узком месте он всего-то полсотни верст. С давних времен разные ученые умы выступают с планами прорыть этот перешеек каналом, чтобы моряки могли попадать из Атлантического океана в Тихий и обратно коротким путем, а не вокруг мыса Горн, где каждый год бури губят немало кораблей.

– А мы мимо того мыса не пойдем? – не удержался Гриша. – Вы не думайте, что я боюсь, но… просто любопытно.

– Нам к Капгорну пока не надобно. Наш путь в Караибское море, к острову Куба… На этом острове, коим нынче владеет Испания, небывалые богатства сахара и табака. И вот смотри: ежели бы прорыли канал, у РАКа открылся бы совсем недалекий путь на Кубу и новые возможности торговых дел. Да и сами работы по строительству канала сулят немалые выгоды. Для таких дел создаются особые компании, которые выпускают ценные бумаги – называются акции. Умелые обороты с акциями могут принести владельцам новые капиталы.

Гриша кивнул очередной раз. Про акции и обороты он краем уха слышал не раз от дядечки Платона Филипповича; правда, не испытывал тогда к тем разговорам интереса.