Другая женщина

Митя вдруг взял ее руку и поднес к губам. Поцеловал, потом перевернул ладонью к себе и на секунду уткнулся носом, вдохнув аромат тела. Они некоторое время смотрели друг на друга – вглядывались, словно пытаясь понять: кто ты? Потом Митя отпустил ее.

– Пушкин, да-а… Вы знаете, сначала я увлекался Мандельштамом, Пастернаком… Бродским… Пушкин казался таким… таким школьным. Простым. Ясным. Чересчур простым и ясным. Но однажды взял с полки книгу – не глядя. Я люблю на ночь почитать стихи. Оказалось – Пушкин. Я открыл, где открылось, прочел случайное стихотворение и…

Он замолчал, задумавшись, потом покачал головой:

– Как глоток чистого воздуха! Знаете, осенью, когда заморозок и на траве иней? Так все прозрачно и холодно. А стихи… Это было наслаждение… почти чувственное!

И он прочел, рассеянно глядя на Лёку:

– «На холмах Грузии лежит ночная мгла… Блестит Арагва предо мною… Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою… Тобой, одной тобой! Унынья моего ничто не мучит, не тревожит… И сердце вновь горит и любит – от того, что не любить оно не может…»

– Да, это прекрасно! – тихо сказала Лёка, чувствуя, как горят ее щеки. – Прочтите мне свои стихи. Пожалуйста!

– Почему вы решили, что я пишу?!

– А вы не пишете?

– Писал! В глубокой молодости.

– В глубокой молодости?! А сейчас что?!

– Ну-у… Сейчас ранняя зрелость!

– Вы не Близнец по зодиаку?

– Да! Как вы угадали?!

– Не знаю. Июньский?

– Вы будете смеяться, но я родился шестого июня. Как Пушкин. А кто вы?

– Вот это да! А я зимняя. Водолей. Так что там с вашими стихами? Прочтете?

– Нет. Они того не стоят. Да это даже не стихи были, а песни. Выучил полтора аккорда, пел все подряд, от Окуджавы до Высоцкого – и блатные, и дворовые, и свои. Никто и не знал, что мои. Школьный менестрель. Дон с гитарой.

– Дон? Дон Румата?

Митя чуть нахмурился и покачал головой:

– Как вы… Почему – Румата?!

– Ну, мне кажется, что вы – дон Румата. Не тот, за кого себя выдаете.

– Вы многое видите. Да, я все детство играл в дона Румату. Но прозвище другое – Дон Артемио. А про Румату никто и не знал.

– Почему вы перестали писать стихи?

– Я все время что-то такое сочиняю. Иногда записываю. Чаще… отпускаю.

– Но почему?!

– Почему? – Митя усмехнулся: – Уже всё написано до меня.

– А-а! Вон как! Это гордыня.

– Возможно. Но разве можно что-то написать после Мандельштама? Бродского? После Пушкина?! Что может быть прекрасней вот этого: «На холмах Грузии лежит ночная мгла»? Или: «Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит, что нам сулит петушье восклицанье, когда огонь в акрополе горит…»

– Но зачем быть вторым Мандельштамом или Бродским?! У вас должен быть собственный голос!

– Послушайте, вы даже не знаете, какую чушь я сочиняю!

– Не верю! Прочтите!

Митя прочел:

– «Она рисует белого льва и сирень на дверце, ладони ее подобны ливням, слова сетям, а он человек с отвесной осенью в сердце, и в каждом его зрачке молодой сентябрь…»

– Это ваши?! Такие прекрасные?!

Он помотал головой:

– Нет, не мои. Это Сергей Шестаков: «Вычитающая из будущего, складывающая со смертью, умножающая на завтра, делящая на вчера, хорошо нам вместе ловить сетью огоньки живого влажного серебра…»

Они проговорили почти до утра, пропустив время сведения Благовещенского моста. Митя заснул на полуслове, и Лёка подсунула ему под голову подушку, накрыла пледом. Сама легла, не раздеваясь, на кровать поверх покрывала и долго смотрела в полутьму, потом задремала, и тотчас, как ей показалось, зазвонил будильник, поставленный на восемь – Мите к десяти надо было в офис. Такси она заказала еще вчера. Митя спал. Лёка присела на диванчик и потрясла его легонько за плечо:

– Митя, просыпайся! Сейчас такси придет!

Он сонно промычал что-то, тогда Лёка, улыбнувшись, подергала его за кончик носа. Митя отмахнулся, потом, так и не открывая глаз, вдруг обнял ее и опрокинул на диванчик, оказавшись сверху – с силой провел рукой по спине, по бедру, потом сжал грудь и поцеловал, она ответила, но, опомнившись, резко оттолкнула и… села на кровати, задыхаясь: это был сон! Просто сон… И тут же зазвонил будильник.

Голова у Лёки еще кружилась, когда она осторожно заглянула на кухню: Митя спал – точно, как в ее сне. Лёка сварила кофе, надеясь, что он проснется от аромата. Потом позвала, стоя у плиты:

– Митя! Вставайте! Кофе готов.

Он вскинулся и резко сел, уронив подушку и плед, взлохмаченный, сонный. Потер кулаками глаза, взглянул на Лёку и вдруг чудовищно покраснел, просто весь залился краской – подхватился и умчался в ванную, а Лёка прижала ладони к вспыхнувшим щекам: неужели ему снилось то же самое?! Какой кошмар…

– Спасибо! Спасибо… за все, – сказал Митя уже в дверях и как-то дернулся к ней, и Лёка потянулась к нему – то ли поцеловать, то ли обнять, но не сделала ни того, ни другого, оба нервно улыбнулись, и Митя с грохотом помчался по лестнице вниз. Захлопнув дверь, Лёка постояла, опустив руки, – в квартире стало удивительно тихо, только слышно было, как капает вода из крана на кухне. Она прибралась, допила остывший кофе, потом долго отмокала под душем, сушила волосы и грустно рассматривала себя в зеркале: бессонная ночь даром не прошла. В голове что-то тоненько звенело.

Словно со стороны наблюдала Лёка за высокой худощавой женщиной, которая рассеянно одевается, причесывается, медленно спускается по лестнице, бредет по набережной, входит в аудиторию, невнимательно принимает зачет у запоздавших со сдачей студентов, потом все так же рассеянно плывет обратно домой, покупает в магазинчике какие-то продукты, что-то готовит и ест, потом укладывается на кухонный диванчик, накрывшись пледом…

Проснулась Лёка от звонка в дверь, но, когда открыла, на площадке никого не оказалось: померещилось! Было почти пять, и остаток дня Лёка ничего не могла делать – она металась по квартире, переходя из комнаты в комнату: то прислушивалась к звукам на лестнице, то нервно барабанила пальцами по оконному стеклу. Она ждала Митю, сама не зная, чего на самом деле хочет: чтобы он действительно пришел или чтобы не возвращался. Лёка не помнила, во сколько отправляется его поезд, но наверняка ближе к двенадцати, так что самое позднее, когда он еще мог к ней заехать, было пол-одиннадцатого. Лёка решила, что будет ждать до десяти.

Решила! Как будто она могла что-то решить, как будто от нее что-то зависело! Ею владело тяжкое и мучительное чувство – такая сильная внутренняя боль, ломающая суставы и тянущая жилы, что она порой даже стонала, не в силах терпеть. Ближе к десяти Лёка начала себя уговаривать: «Все кончено, он не вернется, я больше никогда его не увижу… да это и к лучшему, зачем мне это нужно, совершенно незачем… и вообще, ему всего двадцать девять… так что все хорошо, все правильно… ничего, я сильная… справилась один раз, и сейчас справлюсь… ну, выучу еще китайский язык… или японский…»

И тут действительно прозвенел звонок. Она распахнула дверь. Митя стоял на площадке, с тревогой глядя на побледневшую Лёку, которая вдруг пошатнулась и упала бы, если бы Митя, быстро шагнув вперед, не подхватил ее. Очнулась она все на том же кухонном диванчике – Митя сидел рядом, растирая ее ледяные руки.

– Господи, я что – в обморок, что ли, завалилась? – произнесла Лёка слабым голосом, пытаясь сесть, но ее опять повело.

– Тихо, тихо, полежи немножко! И часто ты падаешь в обмороки?

– Впервые в жизни…

– Дать тебе что-нибудь? Какого-нибудь корвалола? Или… Коньяка у тебя нет? Может, «Скорую» вызвать?

– Не надо ничего… Все нормально… Сейчас…

Она все-таки села, чувствуя невероятную слабость. Митя нежно погладил ее по голове, поправляя выбившиеся пряди:

– Тебе не удалось поспать днем?

– Немножко… Я не могла спать… Я так ждала тебя…

«Что я говорю, зачем?» – подумала она в панике, но остановиться не могла:

– Так мучительно ждала! А когда ты пришел…

– Ты испугалась, да?

– Да… Почему ты вернулся?

– Потому что ты ждала меня. И еще я придумал тебе имя!

– И какое?

– Леа.

– Леа? Красиво… Ты думаешь, это мое имя?

– Да. Я ведь тоже не Митя.

– А как же?!

– Я всю жизнь – Дима. Димка, Димон, Дон! И когда ты сказала «Митя», я удивился. Мне и в голову не приходило, что я могу быть Митей! Что я и есть – Митя! Понимаешь? Это было… как с Петербургом! Я вернулся в мой город, знакомый до слез…

Леа?

В течение жизни она обросла множеством имен, как днище корабля – ракушками.

Наверно, она какая-то не цельная, не то что сестра…

Или отец…

Они вырублены из целого ствола, а она – как наборный паркет, вся из кусочков!

Мозаика, кубик Рубика…

Интересно, каково это, всю жизнь зваться одним именем?

Лёка – косички с пышными бантами, удивленно распахнутые глаза, куклы и лошадки, завязанное горлышко, леденец за щекой, желтые кленовые листья в Летнем саду, красные ботиночки…

Леонида Аркадьевна – строгий пучок на затылке, туфли-лодочки, опять не взяла ведомость, заседание кафедры в семнадцать ноль-ноль, Иванов, как всегда, не сдал, become-became-become, begin-began-begun и никакого dream-dreamt-dreamt!

Люська – стук каблучков по асфальту, шарфик вьется на ветру, привет, давно не виделись, замуж-то еще не вышла, позвони мне, где такую сумочку прикупила, и как тебе удается быть такой худой, а я опять на диете, пока! Да, и не забудь: в субботу у Дашки! В пять!

Лёнушка…

Нет, нет, вычеркиваем!

Лёнушки больше нет, давным-давно умерла…

И вот теперь – Леа.

Мягкое и сильное, женственное и ленивое, крылатое и крадущееся…

Львица и лань.

Слишком много имен, словно смотришься сразу в несколько зеркал, и каждое чуть-чуть искажает образ – или показывает разные грани?

Митя смотрел на нее с нежностью, и Лёка вдруг опять испугалась того, что с ними происходит. «Слишком быстро происходит! Двадцать девять лет, жена, ребенок, и о чем я только думаю?!»

– Что же делать? – пробормотала она. – Что нам теперь делать?

– Может, ты меня покормишь для начала? Я ужасно хочу есть.

– Да, конечно! Что это я? Наверно, не обедал, да?

– Перекусил на ходу.

– А когда у тебя поезд?

– Поезд у меня в полночь. Завтра. Я менял билет, поэтому не сразу к тебе приехал.

Лёка отвернулась к плите и спросила:

– Ты был так уверен, что я…

– Нет. Я совсем не был уверен. Но подумал: если меня не пустят на кухонный диванчик, я всегда смогу переночевать на вокзале. Будет лишний день посмотреть город, только и всего.

Она подала ему тарелку и присела к столу, а Митя вдруг рассмеялся:

– Ты сейчас так похожа на мою бабушку! Она тоже, бывало, сядет, щеку рукой подопрет и смотрит. Всегда волновалась, поел ли я. Даже когда умирала. Знаешь, я ее голос до сих пор слышу. Она всегда говорила нараспев: «Ди-имушка пришел!» – И он вздохнул, вспоминая.

– Как она умерла?

– Тихо. Тихо жила, тихо умерла. От старости. Я и глаза ей закрыл. Мои все разъехались – родители, сестры. А я рядом, в соседней квартире. Она до последнего сама себя обслуживала. Не любила быть в тягость. Но, когда слегла, пришлось, конечно…

– Ты что, сам за ней ухаживал?!

– В общем, да. Сам. Ну, когда надо было… помыться, всякое такое… мне Варька помогала.

– Жена?

– Нет. Это друг. Мы учились все вместе. Она добрая, Варька. Милосердная. И не брезгливая.

– Прости, но почему – Варька? А жена что ж? Не милосердная?

– Она не могла. Не все же могут.

– Да, нелегко тебе пришлось. А у меня свекровь на руках была. Ненавидела меня. Но больше никого не осталось. Ни первая невестка, ни внуки не хотели за ней ухаживать…

– А почему ненавидела?

– Считала, я виновата в смерти ее сына. – Лёка встала и ушла к окну, отвернувшись от Мити. – Мой муж… Мы с ним… Преподаватель и студентка, классический случай. Он был порядочным человеком, решил сначала развестись. Это долго все тянулось. Я знала, как ему трудно, хотя он берег меня, не все рассказывал. Наконец, развелся, поженились. Три года прожили. Три года, два месяца и двенадцать дней. И все это время я чувствовала ненависть, направленную на нас. На меня. Его бывшей жены, сыновей. Его матери. Он… он умер во сне. А я ничего не заметила, не услышала, не почувствовала. Проснулась, он не дышит. И все.

– Боже мой! Бедная! – Митя вскочил и подошел к ней. – Можно, я тебя обниму?

– Нет.

Но он все-таки обнял – развернул ее к себе и обнял:

– Ты не виновата! Ты ни в чем не виновата!

– Ну да, конечно. Я все время себя убеждала, что не виновата. С того самого момента, как поняла, что он меня полюбил.

– Давно он умер?

– Давно. Очень давно. Мне было меньше, чем тебе. А сейчас мне… почти сорок. – И взглянула ему прямо в глаза. Митя не дрогнул:

– Даже не думал, что тебе может быть больше тридцати.

– Значит, хорошо сохранилась. – Лёка попробовала освободиться, но он не пустил.

– И ты все это время была одна?

– Да нет, почему. Правда, я долго приходила в себя. Года три, а то и четыре. Болела много. И со свекровью проблемы были. Потом попробовала жить дальше. Было два… два романа, назовем это так. Первый меня бросил. Сказал, слишком сложная. Нашел попроще. А второй… Со вторым я не смогла. Мы даже прожили вместе года полтора. Здесь, в этой квартире. И не смогла. Как представила, что он всю оставшуюся жизнь… Помнишь, как в «Иронии судьбы» Мягков говорил?

– Всю оставшуюся жизнь будет мелькать у тебя перед глазами? Туда-сюда, туда-сюда?

– Ну да. И не смогла.

– А если… если я буду мелькать у тебя перед глазами? Ты вынесешь?

– Митя! – Лёка наконец вырвалась от него и опять села за стол. – О чем мы вообще говорим?!

– Это потому, что у меня жена и ребенок, да? Зря я тебе сказал, ты бы так не переживала…

– И как ты предполагал это скрыть?! Послушай, я старше тебя. Намного.

– Это неважно.

– Как – неважно?!

– У души нет возраста.

– Но у тела – есть! Зря ты вернулся. У нас с тобой не может быть ничего. Никакого будущего.

– А будущего никогда нет. Есть только настоящее. Здесь и сейчас. И здесь, в этом настоящем, ты больше не одна.

– Ты уедешь и забудешь меня.

– И даже если я сейчас уеду и никогда тебя больше не увижу, ты все равно не будешь одна, потому что у тебя есть я. Где бы я ни был. А у меня есть ты, хочешь ты этого или нет. Ты – во мне, во всем вокруг меня! В воздухе, в невской воде, в этих разведенных мостах. В стихах. «Я только запомнил каштановых прядей осечки, придымленных горечью, нет – с муравьиной кислинкой, от них на губах остается янтарная сухость, в такие минуты и воздух мне кажется карим, и кольца зрачков одеваются выпушкой светлой, и то, что я знаю о яблочной, розовой коже…» Это все – про тебя. Это ты! Твои каштановые пряди, карие глаза, твоя яблочная кожа. Видишь, я же говорил, что все уже написано до нас.

– И только и свету, что в звездной колючей неправде. Жизнь – не поэзия.

– Ты уверена?

– Послушай, ничего же не произошло! Мы просто разговаривали. И всё.

– Для меня – произошло. Где начинается измена? В постели? А если я с тобой за эти несколько часов разговаривал больше, чем с женой за год?! Если ты меня понимаешь так, как я сам себя не понимаю? Если мы с тобой говорим на одном языке?! Если я с тобой – настоящий я, а не… дон Румата под прикрытием?! Это измена или нет? Если я могу думать только о тебе? Если я все время хочу видеть тебя, чувствовать? Дышать тобой? Слышать, как ты смеешься! Знаешь, на что похож твой смех? После обильного снегопада сосны отряхиваются, взмахивают ветками, как крыльями, – снег летит и сверкает на солнце миллионами маленьких снежных иголочек…

– Перестань! Ты говоришь это всем девушкам?

– У меня нет никаких девушек. И никогда не было. Только жена.

– Так тебе захотелось чего-то новенького?! Послушай, я все понимаю: вы с ней очень давно знаете друг друга, вот и заскучали, у вас какие-то нелады, но это пройдет…

– Да нет, у нас все хорошо. Просто идеальный брак. – Он усмехнулся: – Ты знаешь, меня часто посещала мысль: что произойдет, когда один из нас наконец влюбится? Должно же это когда-нибудь случиться! Но я очень надеялся, что это буду не я.

– Ты что – никогда не влюблялся?!

– Никогда. Никогда и ни к кому я не чувствовал того, что чувствую к тебе. И боюсь, что на самом деле все еще хуже – я не просто влюбился, я полюбил тебя. Ты ведь понимаешь разницу?

– Но мы же знакомы меньше суток! Ты совсем меня не знаешь!

– Я все о тебе знаю – о твоей бессоннице, об одиночестве, о потребности любить и быть любимой! Потому что я сам такой! Ты хотела моих стихов? Вот, пожалуйста:

Кому – недорого! – любви?Вразвес, как семечки, в кулечек…Нет никого, как не зови.И одиночество меж строчекГлядит, как крыса из норы –Глубокой, черной, потаенной…И задыхаются мирыОт нежности неутоленной…

Может быть, это ты написала? Теперь ты веришь, что я тебя знаю? Ты всю жизнь стараешься избыть свою вину, тебе не с кем поговорить на твоих семи языках, и ты готова гулять с чужой собакой, лишь бы не быть одной! Я знаю, почему ты позвала меня вчера…

Лёка вспыхнула и закрыла лицо руками. Митя страдальчески сморщился, но продолжил:

– Ты подумала, это хороший шанс, правда? Молодой парень, здоровый с виду, стихи читает – не совсем идиот. И приезжий. Уедет и забудет случайную женщину. А у тебя, если получится, будет ребе…

– Прекрати!

– Прости.

– Это было секундное умопомрачение! Не знаю, что на меня нашло! Я тут же передумала! Все равно я не смогла бы! Ребенка не заводят от одиночества! Боже, как стыдно…

– На самом деле все совсем не так.

– Не так?

– Просто ты влюбилась в меня с первого взгляда…

– Пожалуй, эта версия нравится мне больше, – сказала Леа, внимательно глядя на граненую сахарницу, и рассеянно провела пальцем по ее стеклянному боку. Какое странное состояние: то жар восторга, то холод ужаса. Как во сне. И страшно, и сладко, и надо бежать, и невозможно двинуться с места. Ах, эта вечная игра – противоборство между мужчиной и женщиной, из которого оба выходят и побежденными, и победителями…

– А я влюбился в тебя еще до всякого взгляда.

– Как это?!

– Я тебя выдумал. А потом увидел на набережной, там, где сфинксы. Где-то в половине десятого, наверно.

– Около университета!

– Ты меня обогнала. У тебя потрясающая походка! И волосы развевались на ветру. Женщина с ветром в волосах… Я долго шел за тобой, потом потерял. Бродил там по переулкам, заблудился. Потом вынесло к набережной. И когда ты вдруг вышла ко мне с Чарликом… Я чуть не упал в Неву!

– Так это был ты?! Кто-то насвистывал у меня за спиной! Что-то очень знакомое, я все пыталась вспомнить…

– Что походкой легкою, подошла нежданная, самая далекая, самая желанная! Да, это был я.

– Митя…

– Что, дорогая?

– Хорошо, пусть ты прав про меня. Но ты?! Тебе же есть кого любить и без меня!

– Ты понимаешь, ей не нужно то, что я мог бы дать. Не нужно! Ей удобно со мной, я идеальный муж – не пью, не гуляю, деньги зарабатываю. Но ей все равно, о чем я думаю, чем дышу, чего хочу. Все равно. Я предмет мебели. Деталь семейного интерьера. И все.

– Митя, а как же дочка?! Твоя дочка?

– Я всегда буду ей отцом.

– Ты знаешь, ведь на чужом несчастье своего счастья не построишь.

– А ты не думаешь, что эта палка – о двух концах?

– Что ты имеешь в виду?

– Вряд ли в моей семье будет счастье, если я несчастен. А без тебя… Понимаешь, меня замкнуло на тебе. Закоротило. Увидел, как ты идешь по набережной, а ветер играет твоими волосами, – и все. И я не знаю, что с этим делать. Как ни поверни, в любом случае кто-то будет страдать. Я действительно никогда не влюблялся. Мы поженились как-то… машинально. Особенно не задумываясь. Потому что все этого ожидали. И я не собирался ей изменять, правда. В этом была какая-то особенная гордость: быть верным женщине, которой дал слово. И вот, пожалуйста… Может, этот город свел меня с ума? Но ты мне нужна. Ты… заставила меня снять маску. Быть собой. Понимаешь? И мне кажется, что ты тоже… Иначе зачем ты ждала меня? Так ждала, что, увидев, потеряла сознание?! Из-за меня еще никто не падал в обморок!

– Ты давишь на меня. Сильно.

– А ты не хочешь посмотреть правде в глаза.

– Я боюсь.

– Чего, дорогая?

– Я говорила тебе, как умер мой муж.

– А! Я понимаю. Ты боишься, что… что судьба нас накажет? Или Бог? Я в это не верю. Я не верю, что есть какая-то судьба, не верю, что кто-то – или что-то! – рассматривает в микроскоп каждый наш шаг и ставит нам двойки. Всё – в нас самих. И если ты ждешь наказания – ты его получишь. Ты же сама казнишь себя все эти годы. Болезнь – это просто болезнь. Смерть – просто смерть. Ты думаешь, если будешь примерной девочкой, с тобой ничего не случится? И кирпич на голову не упадет?

– Я не знаю. Все так стремительно происходит. Я уже смирилась со своей жизнью. Притерпелась. Знаешь, есть испанская пословица: «Если ты не имеешь того, что тебе нравится, пусть тебе нравится то, что ты имеешь». – И повторила по-испански: – «Pues no podemos haber aquello que queremos, queramos aquello que podremos».

– Красиво звучит. Похоже, я тоже так жил. Но больше не могу. И, может быть, все-таки стоит добиваться того, что тебе нравится?

Они долго молча смотрели друг на друга. Потом Митя медленно произнес:

– Птицы, рожденные в клетке, думают, что полет – это болезнь.

Лёка усмехнулась и опустила голову.

– Это не я придумал, прочел где-то. Ну ладно. Уже очень поздно, тебе надо отдохнуть. Я пойду?

Лёка тихо ответила, не поднимая головы:

– Оставайся.

– Спасибо. Не бойся, я больше не буду… давить. И если тебя пугает физическая близость, то это совсем не обязательно. Ближе мы уже не станем. Конечно, я об этом только и мечтаю, но… если ты не хочешь… я переживу.

– Хорошо. Я постелю тебе в большой комнате, там диван поудобней.

– Я могу пойти в ванную?

– Конечно! У тебя есть…

– У меня все есть. Даже зубная щетка. Я же командировочный.

Выплеснув друг на друга эмоции и сомнения, они оба вдруг успокоились, утомившись, и словно отдали свое будущее в руки той самой судьбы, в которую не верил Митя. Лёка невольно рассмеялась, увидев Митю в желтых клетчатых трусах до колен и синей футболке:

– Какой ты разноцветный!

– Разве? Зато удобно!

Он улегся, с наслаждением вытянул ноги, потом улыбнулся, приглашающе похлопав ладонью по краю дивана:

– Может, тоже приляжешь? Я подвинусь!

– Прилягу, – усмехнулась Лёка. – Но не с тобой.

– Эх, не везет… Ну, тогда хоть посиди со мной немножко, а?

– Сказочку рассказать?

– Хочешь, стихи почитаю?

– Стихов, пожалуй, пока хватит. Расскажи мне о себе. – Лёка уселась на другом конце дивана, и Митя подвинулся, подобрав ноги.

– Особенно и рассказывать-то нечего. Я самый простой и обыкновенный…

– Ты какой угодно, но только не обыкновенный. И уж никак не простой. Кто твои родители?

– Мама – бухгалтерша, отец – наладчик.

– И как же вышло, что у бухгалтерши с наладчиком вырос такой… дон Румата? Да еще в какой-то дыре, как ты сказал?

– Сам удивляюсь! Знаешь, я в детстве любил думать, что меня подменили и где-то живет моя настоящая семья. А потом прочитал «Трудно быть богом», ну и… воображал себя доном Руматой.

– И как? Трудно быть богом?

– Очень. Особенно первые десять лет.

Сумерки постепенно сгущались, в комнате делалось темней, Митин голос звучал тише и глуше – давно пора было спать, но Лёка никак не могла заставить себя уйти и в конце концов заснула сидя. Задремал и Митя – задремал и вздрогнул, когда сонная Лёка сползла по мягкой спинке дивана и улеглась рядом, положив голову ему на живот, а рукой обняв ноги.

– Дорогая?! – Она не отвечала. – Может, ты пойдешь к себе? Ты совсем спишь!

Ну да, спит. Митя слегка подвинулся, но вышло еще хуже, потому что Лёка вытянулась поудобней и теснее прижалась, вздохнув, а ее рука оказалась в таком месте, что… Вот черт! Митя замер, затаив дыхание: так, спокойно! Представь, что ты… плюшевый медведь. Большой плюшевый медведь, которому совершенно безразлично, что Лёка дышит ему в живот, а ее рука…

«Медведь» закусил губу и старательно сосчитал до тридцати, потом осторожно, но решительно вывернулся из объятий Лёки и сполз на пол, облегченно выдохнув. Расположившись на кухонном диванчике, Митя накрылся пледом, сказал сам себе: «Так тебе и надо, Румата хренов!» – и тихонько рассмеялся. Хотя ему было вовсе не смешно.

Всего сутки прошли с того момента, когда он, обернувшись на возглас Лёки, чуть было не свалился с парапета в Неву. Всего сутки! Каких-то двадцать четыре часа – а вся жизнь изменилась раз и навсегда. А еще через сутки он будет маяться без сна на верхней полке купе московского поезда, время от времени включая экран мобильника, на котором улыбается прекрасная Леа. Утром он отправит ей смс: «Я в Москве. Миллион раз: люблю тебя!», а потом, вздохнув, сотрет из памяти телефона и эту смс, и фотографию. И поедет домой, постепенно превращаясь из влюбленного Мити в обычного, ничем не примечательного Диму.