Зимняя вишня

Валюшка глядит, сияющая, счастливая:

– Что ты! Вернулся, прощения просил. Прямо какой-то сумасшедший… – И в лифте с гордостью отворачивает свитер на шее со свидетельствами пылкой любви.

– Ох, дура ты, дурочка у нас, Валюшка, а еще воспитатель. Как мы только тебе детей доверяем! Тебе пальто финское нужно?

– Какого цвета?

– Дутое.

– Мне Сашка из Чехословакии привезет.

Спускаемся, выходим дружной семьей из подъезда. Впереди – мы с Лариской, сзади – Антошка, Сережка и Валюшка, взявшись за руки. Перед подъездом – целый автобус, на боку написано: «Изыскательская КХ-2». Внутри – приборы, но места хватает.

– Дай тебе бог здоровья, Колечка, радость моя, за мной не пропадет, – умасливает Лариска мрачного водителя.

– В детский сад, что ли, вначале?

– Как всегда, золотко, как всегда!

Поехали. С песней. У нас есть любимая, дорожная, ее хором хорошо петь:

– «А ты такой холо-о-дный, как айсберг в океане… И все твои печали под темною водо-о-ой…»

Начинается мало чем от других отличимый теплый день осени тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года.

Глава вторая

Вас уже спрашивали

Работаю я в НИИ, в каком – не имеет значения, в бюро технической информации. Наш институт – в старинном особняке, за узорной оградой. Автобус высаживает меня у Банковского мостика, дальше бегу на своих. Задерживаюсь у стоянки машин – Вадим уже здесь, это его жигуленок, другого такого ржавого и пыльного во всем Ленинграде нет. Ну здравствуй, с добрым утром. Пальцем пишу на пыльном стекле «привет». На работе, может, случая не представится.

Через мраморный вестибюль, по лестнице со скульптурами, через все это праздное великолепие спешу к своему рабочему месту.

В стеклянной выгородке, за которой видна комната с компьютерами, дисплеями, стеллажами для хранения материалов и девушками-операторами, – два стола: мой и Кирилла Ивановича, шефа. Ему около шестидесяти, маленький, подвижный, с острым, любознательным взглядом. Когда я вхожу, его взгляд тотчас ко мне прилипает:

– Опаздываете, сударыня.

– Извините, автобус…

– Я не в осуждение, просто констатирую факт. Это мы, старики, приходим вовремя. А у вас – интенсивная молодая жизнь. Свидания, расставания… Что еще? Расскажите.

А глаза старика так и шарят по мне, будто хотят отыскать что-то новое. Будто не изучил все мои руки-ноги за пять лет.

– Стирка, готовка, Кирилл Иванович, чтение художественной литературы.

– Позвольте не поверить. У хорошенькой молодой женщины не должно быть такой скучной жизни. Кстати, вас уже спрашивали.

На секунду застываю у шкафчика, куда мы вешаем одежду.

– Кто?

– А кто, кто вас интересует? – игривенький голос сзади. – Расскажите.

Возвращаюсь к столу с непроницаемым видом.

– Просто меня интересует, кто меня спрашивал.

– Все тайны, тайны, хорошенькая женщина всегда окружена тайнами! Вадим Михайлович… – маленькая пауза, любознательный укол глаз, – ах нет, он вас вчера спрашивал. Кстати, прекрасный человек, перспективный работник, интересный мужчина. Слушайте, что бы вам с ним не завертеть роман? По-молодому так, красиво, безоглядно!

– Кирилл Иванович, – скучным голосом говорю я.

– Бруевич вас спрашивал. – Взгляд в бумаги, губки поджал. Обиделся. – Вы обещали ему подготовить материалы по типажам. И не подготовили. И за это я вам, сударыня, вынужден, извините, сделать замечание.

Действительно обиделся. И так по сто раз на дню, словно что-то ему должно светить.

В обеденный перерыв пью кофе в буфете. Сижу одна за столиком. Вдруг:

– Можно к вам, Ольга Николаевна?

Вадим стоит с подносом, борщ качается в тарелке. Улыбается. Свежий, выбритый, и так хочется дотронуться до него хоть на мгновение.

– А не боишься – увидят?

– А пусть завидуют, – отвечает и садится со своим борщом.

– Кому?

– Тебе, конечно. Такой мужик рядом сидит. Храбрый.

– Давно ли – храбрый?

– С сегодняшнего дня.

– Это как?

– А так. Надоело все.

– И я?..

– Ты – наоборот…

Он слегка коснулся моей руки, смотрит своим убийственным ласковым взглядом.

– Сердишься, малыш?

– За что? Давно отучил.

Он понимающе кивает:

– Измучил я тебя… И себя тоже. Слушай. Что ты делаешь в выходные?

– Сижу с Антошкой, а что?

– А нельзя его куда-нибудь деть?

– Нельзя. У Лариски Сережка разболелся.

– А муж не может взять? В конце концов, его ребенок.

– Вадим, – говорю я, – извини, но хотелось бы знать, что случилось?

Он продолжает смотреть на меня, ласково, печально и даже как-то обреченно.

– Случилось, малыш. Уже давно. Три года назад.

Помолчал, помешивая ложкой в борще. И я тоже притихла – такого в нашей жизни еще не было.

– Надоело глядеть на часы, прятаться по углам. Врать, спешить. Надо разорвать этот порочный круг, сделать хоть что-нибудь для начала… Представляешь? Мы садимся в мою машину. И чешем. По Выборгскому шоссе. На семидесятом километре – поворот на проселок. Вокруг обступает природа. Теплынь, бабье лето. И вот – дом на берегу озера, с камином, сауной, который целых два дня будет наш и больше ничей. Кроме ветра и птиц… Нравится?

Соврать у меня не хватило духу.

– Нравится… А Антошку нельзя с собой взять? – робко спросила я, хотя непонятно, зачем спросила, знаю ведь ответ.

– Вся ведь суть в том, что мы там будем одни. Одни в целом свете, первый раз в жизни! – увлеченно продолжает он. – Вставать рано, купаться в озере, пить парное молоко. Целоваться без оглядки… Разве мы об этом не мечтали, малыш?

– Мечтали…

– И вот она – мечта! В руке! – Он достает из кармана и показывает мне ключи.

– Товарищ Дашков! Вас Бруевич к телефону, – раздается у входа в буфет противный секретаршин голос. Вадим встает.

Как, оказывается, они просто выглядят, ключи от счастья – обыкновенные, английские, серенькие.

Договорились с Софьей Николаевной, матерью Филиппа, бывшего моего мужа. В такси привезла Антошку на Петроградскую. В старом, еще до революции построенном доме, лифт, как всегда, не работает. Топаем на высокий третий этаж, на Антошке звенит амуниция: ружье, пистолеты, сабля бьет по лестничным перилам. Звоним.

Открывает Софья Николаевна – энергичная, худая, нечесаная, во рту папироска.

– Баба Соня, луки ввелх!

– Здрасьте. Это за все-то заботы? Ах, Антон Филиппыч, неблагодарная вы дрянь, весь в папу. – Она ерошит ему волосы и толкает в зад. – Иди лучше с сестренкой поздоровайся.

Входим в большую, с высокими окнами, комнату, где множество замечательных вещей: Софья Николаевна ни с чем никогда не расстается. Коробочки, картиночки. В вазе с драконами – засушенные бог знает когда розы. В шкатулке на комоде – перламутровые пуговицы, янтарные запонки, хрустальные бусинки – когда-то я могла часами все это перебирать… Видик на резном столике выглядит здесь инопланетянином.

Появляется годовалая дочка Филиппа, ноги в колготках заплетаются, палец во рту.

– Анютка, луки ввелх!

– Засадили бабку чад сторожить, а меня больные ждут. Твой бывший со своей новой тоже дома сидеть не любители.

– Софья Николаевна, я…

– Ладно, без прохиндейства. Извини, не целуюсь, табаком пропахла. Плохо выглядишь.

– Устала…

– Дай пульс. Ерунда. Низкое давление. Принимай ванну с бадузаном и заведи любовника.

– Есть.

– Значит, хорошего заведи.

– Вроде хороший.

– Значит, само пройдет. Красоты и молодости у тебя с запасом. Я Филиппу, когда он на этой дуре женился, говорю: идиот, после Ольки дочь Онассиса – еще куда ни шло, а ты такую бабу на дерьмо променял. Чай пить будешь или бежишь?

– Бегу.

– Тогда подожди. – Софья Николаевна достает из комода конверт. – Он тебе деньги оставил. Элементы, как покойная Дуня говорила.

Толстая пачечка, завернутая в листок какой-то исчирканной формулами рукописи.

– Тут не много?

– Нормально, нормально, он наконец за учебник получил. Куда бежишь?

– В командировку.

– На выходные? Ты, мать, не заливай по привычке! – улыбается, а улыбка у нее вдруг добрая и замечательная. – Теперь заливать ни к чему.

Глава третья

Бабье лето

Так оно и было, как Вадим рассказывал. Ехали по шоссе, свернули на проселок, потряслись по нему немного, попылили, въехали в лес и за лесом, на опушке, увидели дом. Небольшой, бревенчатый, за невысоким забором.

Вадим вышел из машины, кивнул:

– Дарю – ваше!

– А на самом деле чье?

Он поморщился с досадой:

– Какая разница. Все тебе надо испортить.

– Ну ладно, я ничего не сказала…

Я, правда, ничего не собиралась портить. В самом деле, какая разница. Все равно хорошо. Волшебным ключиком Вадим открывает двери, мы входим, и я вижу, что он неплохо здесь ориентируется.

– Гостиная, – показывает он.

Широкий дощатый стол, скамьи, шкура на полу, камин, уютно. Ведет дальше:

– Спальня. Туалет городского типа. Душ. Сауна. – За дверцей чистенькая парилка. – Кухня. Холодильник. Выгружай провиант. Вот так живут люди, то есть мы с тобой. Тебе нравится, малыш, как мы живем?

– Очень нравится…

– Правда?

– Честно-честно, – улыбаюсь я.

Поцеловал меня, довольный, и вышел на террасу.

– А ты погляди, малыш, какие вокруг нас дали неоглядные!

Я выхожу, залезаю к нему под мышку, как Валюшка, и теперь сама себе кажусь малышом. Вправду, хорошо быть малышом и ни о чем не думать, прислонясь к мускулам. А перед нами луг, озеро, желтеющий холмистый берег на той стороне – никого-никого, кроме нас, ветра и птиц.

Утром я просыпаюсь в широкой мягкой кровати. В окно бьет белое утреннее солнце. Я одна.

Накидываю халат, ноги – в туфли, иду по дому.

– Вадик!

Никакого ответа. Выхожу на улицу.

Что за чудеса. Машина стоит, Вадима нет.

– Ау! Отзовись!

Никто не отзывается. Пропал человек. Стало страшно не на шутку: ведь спроси меня – где я, а я даже не знаю. И я закричала что есть мочи:

– Ва-адька-а!

– Ого-го!.. – донеслось в ответ издалека.

Я, радостная, оборачиваюсь на крик и вижу: бежит мой Вадик вдоль берега, в одной руке что-то белое, другой машет мне.

Подбегает к дому – штаны завернуты по колено, босой, по пояс голый, в руке двухлитровая банка молока.

– Ты куда делся?

– В деревню бегал за молоком.

– А где деревня?

– Вон там. Семь километров.

– С ума сошел!

– Я же обещал, что будем пить парное молоко.

– Сумасшедший… – Нежность меня так и захлестнула, и он понял, но для важности нахмурился:

– Зачем в туфлях ходишь? Надо разряжать пятками избыточное электричество. Скидай туфли.

– Сумасшедший диктатор!

– А мужчина должен быть свиреп.

– У тебя не получится, ты слишком обаятельный.

– Еще как получится. Затрепещешь! – он рычит, оскалившись, собирается меня терзать, а я хохочу.

– Испугалась?

– Конечно. Я даже не знаю, где я.

– Тебе это важно? Ты со мной.

– А ты – где? Вот глупый, я же парное молоко терпеть не могу. Что ты делаешь? – кричу, увидев, как Вадим медленно выливает молоко себе на голову.

– Не пропадать же добру. – И тут же остатки молока широким веером летят мне в лицо.

Стою на скользком бережку, а Вадим – в воде у берега, где сразу – по грудь, и тянет меня за руку, а я упираюсь всеми оставшимися тремя лапами:

– Подожди, я же плавать не умею…

– Научишься.

– Ты моей смерти жаждешь!

– Со мной не потонешь.

Рванул за руку, я бултыхнулась и сразу пошла ко дну. Но на самом деле не пошла – Вадим подхватил меня, гребет одними ногами, и я рядом – как чурка.

– Подожди, я воды наглоталась.

– Полезно. Живая, не водопроводная.

– Холодная.

– Не ври.

– А вдруг акула?

– Уху сварим. Ну, плыви!

Отпустил меня вдруг и куда-то вбок унырнул. А я уже на самой середине озера.

– Ай… Вадька! Дурак… Я… тьфу… я то… тьфу… то-ону!..

Но, в общем, как выясняется, не тону, колочу всеми конечностями по воде, причем – к берегу, и довольно быстро. Тут он снова вынырнул, подхватил, и сразу стало опять надежно и спокойно.

– Не для того привез, чтобы топить.

Потом Вадим удит рыбу, а я, чтобы не мешать священнодействию, гуляю вдоль берега, разряжаю пятками избыточное электричество, ломаю ветки с красными и желтыми листьями. И этот букет, разлапистый и веселый, стоит у нас на столе в банке из-под утром вылитого молока.

Обеденный стол огромный, блестит, как паркетный зал, в тарелках овощи, зелень всякая, никакого вина, одни витамины.

Вадим с подносом чего-то дымящегося, рыбного, неописуемо вкусного входит из кухни. Обжигая руки, опускает поднос на середину стола.

– «Фиш а-ля Дашков». Прошу!

Накладывает мне неведомой еды, сам садится к столу.

– Ну? Как?

– Вкусно! Вот уж не думала, что ты умеешь готовить.

– Нужда научит. М-м! Блеск! Что смотришь?

А я, правда, не свожу с него глаз.

– Никогда не видела, как ты ешь.

– Ну уж!

– Не борщ в столовой, а – дома… Как пьешь – видела. Как закусываешь… А как ешь, когда мы одни, да так с аппетитом – ни разу.

Он уплетает кусок за куском, вертит головой, мычит что-то с полным ртом, и подбородок в соусе – ну точно как Антошка, поросенок.

– Ты еще много чего обо мне не знаешь.

– Правда, не знаю. Ты мне не рассказываешь.

– А ты спрашивай. Но только при этом ешь, а то все остынет.

– Ага… ем… Вот, например, это правда, что вас с Бруевичем в школе из комсомола исключали?

– Было. Мы сатирический журнал издавали. «Жызнь» назывался. Через «ы».

– Почему через «ы»?

– Чтобы смешнее. Правда, для некоторых это кончилось совсем не смехом. Мишка Маслов так в институт и не попал, автослесарем работает. А Шуйкин и вовсе куда-то сгинул. Выплыли только я, Бруевич и Маринка.

– Что еще за Маринка?

Он посмотрел на меня, засмеялся и погрозил укоризненно пальцем.

– Малыш! Я уже человек немолодой, поживший, и задавать такие вопросы… А журнал правда был смешной. Я там тоже стихи писал: «Моя жена состарится, уедет в Конотоп, и в бане будет париться, и враг ей будет клоп». Маме очень нравилось. Она до сих пор все это в комоде хранит.

– А я твою маму никак себе не могу представить. Ты на нее похож?

– Похож. – И с обидой: – Ты фиш а-ля Дашков будешь лопать, или я тебе не угодил?

– Буду, буду, лопаю. Очень угодил! Как ты не понимаешь, что мне все интересно, каждая мелочь, каждая секундочка твоей жизни… Каждая твоя клеточка, – отвечаю я и чувствую, что глаза у меня влажнеют, то ли от счастья и умиления, то ли от страшной, ненужной сейчас мысли, что вслед за субботой и воскресеньем придет понедельник…

– …ты меня любишь? Я глупая… но все равно скажи… Я тебя никогда не спрашивала и не спрошу больше. Скажи: ты меня любишь? Только правду…

– Конечно, люблю, малыш. Кого же мне еще любить, если нас только двое на всем этом свете…

Вечером мы зажгли камин и сидим перед ним, уютно устроившись на шкуре. В комнате темно, только убаюкивающий свет от камина, непрочное колебание теней. И кажется, что мы сидим здесь вечно. И мысли плывут в этом свете куда-то беспорядочно.

– Жалко Антошку. Ему бы на целый год хватило воспоминаний.

– Угу.

– Если когда-нибудь еще поедем, давай возьмем его с собой?

– Угу. Он плавать тоже не умеет?

– Он вообще трус ужасный! Я в зоопарке его на пони катала, а лошадки бежали друг за другом, и он сидел крайний в коляске. Потом я спрашиваю: тебе понравилось? Не знаю, говорит. Я все время боялся, что та поня, которая за нами бежала, догонит и укусит. Он решил, что пони его специально догоняет, представляешь?

– Смешные они, ребята.

– Вадик…

– Угу.

– Давай поженимся, а? Я тебе девочку рожу.

Молчание. Долгое. Он поднимается.

– Ну зачем же так…

Расстроенно ходит по комнате, ищет сигареты, спички и не может найти.

– А что я такого сказала…

– Мы же договорились.

Знаю, но не могу остановиться. Может быть, потому, что иначе заплачу.

– Но почему? Почему? Ведь все так просто: если люди любят друг друга…

– Зачем об этом именно сейчас?

– А когда? Когда?

– Оля, что с тобой? Ты ведь всегда была умницей, малыш?

– Я не малыш! Мне тридцать лет! Я не могу больше ждать, не могу… Ну почему?

– Что почему?

– Если людям хорошо вместе, почему им не должно быть хорошо всегда?..

Он все ходит по комнате. Ни сигарет, ни спичек…

– Ну хотя бы потому, что сегодняшний день – это мечта. Сказка. А сказка, малыш, не может повторяться каждый день.

– Я не малыш! Почему?

– Потому что, Оля, не можем же мы и вправду позволить себе забыть обо всем. Должно пройти время, сейчас не тот момент. Юля несчастный, зацикленный на своей работе человек, сейчас она без меня просто погибнет. Все у нас с тобой будет хорошо, но пока обстоятельства сильнее нас…

– Почему?

– Что, черт возьми, почему?

Нет никаких сил унять это глупое слово. Оно существует, звучит помимо моей воли:

– Ну почему? Почему? Почему?..

Едем в машине по городу молча. Уже совсем стемнело, парочки возвращаются с гулянки.

– Посиди. Ключи надо отдать.

Сижу, словно закоченев. И никаких чувств: ни злости, ни обиды, ни досады – тупость какая-то и усталость. Господи, зачем я здесь сижу? Вот едет такси свободное… Выскакиваю навстречу, машу.

– В парк.

– Мне здесь, недалеко.

– В парк!

– Я вас очень прошу!

– Сказано – в парк!

Сколько злости может быть в одном человеке. И за что? Сажусь обратно в жигуленок. Вернулся Вадим.

Опять едем, молчим, он косится на часы, чувствую, начинает нервничать.

– Устала?

Киваю.

– Это свежий воздух. Наглоталась кислороду.

И снова наступает тишина, и длится до тех пор, пока машина не останавливается.

– Оля…

– Да?

– Твой дом. – Он положил руки на руль, смотрит ожидающе.

А на меня опять нашло оцепенение.

– Ну пока?

– Пока.

– Что с тобой? Ты обиделась?

– Нет.

Проводит рукой по моей щеке.

– Если я тебя чем-то обидел, прости. Но главное – отдохни и выспись. Все не так плохо, малыш! До завтра!

А у меня нет сил даже бросить шутливо «спасибо за компанию», или «привет жене», или еще что-нибудь прощальное в этом роде. Потому что эти наши прощальные слова стали вдруг такими огромными, так много стали значить, что, может быть, даже значат сегодня: «навсегда».

– Вадим…

– Да? – насторожился.

– Нам нельзя больше видеться.

– Малыш…

Перебивая, спешу выговорить:

– Дай мне время от тебя вылечиться. Ты – болезнь, но это пройдет. Только не звони мне, пожалуйста, пожалуйста… никогда!

Хлопаю дверцей и быстро иду, бегу прочь.

Слышу – он помедлил и уехал.

Вхожу в подъезд, машинально достаю из ящика газеты, накопившиеся за два дня. Поднимаюсь, отпираю квартиру, зажигаю везде свет. Прибрано, пусто. И даже Антошки нет.

Вот теперь, девушка, можно и зареветь, повалившись на диван. Сколько же ты лет, старушка, не плакала?.. Но слезы кончились быстро, как весенняя гроза.

Наверное, это не проходит даром – так долго быть современной и самостоятельной. Вот и плакать разучилась. И правильно. Зачем? Слезами болезни не поможешь.

Включила проигрыватель.

«Держи меня, соломинка, держи…»

Лежу, шмыгаю носом, тупо рассматриваю газеты. Из них вылетает конверт. Странное письмо – адрес мой, а фамилии нет, только: «Оле».

Внутри листок, и на нем номер телефона, больше ничего. Не такой уж, значит, Веня чудак. Все предусмотрел, даже момент. Значит, это судьба.

Насухо вытираю слезы, убираю музыку, подхожу к телефону. Снимаю трубку. Нет… А почему – нет? Жить – значит действовать, всему наперекор и назло, только так. Набираю номер.

Гудки. Голос:

– Да?

Молчу. Снова голос, с робкой и радостной надеждой:

– Это Оля?..

И я отвечаю:

– Да.

Глава четвертая

Держи меня, соломинка, держи

– Антон, – говорю я сыну утром на кухне. – Сегодня ты останешься в саду.

Мгновенно вскинул на меня глаза, и губы подозрительно задрожали. Только бы самой не расчувствоваться.

– Я не хочу…

– Мало ли чего ты не хочешь, у меня дела. Работа. Ты будешь с Валей, она сегодня ночью дежурит.

– А завтла ты меня возьмешь?

Я поднимаюсь из-за стола, иду с чашкой к мойке.

– Иди, собирайся, мы опаздываем.

– А завтла ты меня возьмешь? Я не хочу на пятидневку!

Хоть и не оборачиваюсь, делая вид, что занята мытьем посуды, чувствую, как захлопали у него все быстрее ресницы – вот-вот расплачется, но кричать начинаю первой:

– А если и на пятидневку – что плохого? Вон Сережка Ларисин все время на пятидневке! Имею я тоже право отдохнуть?

– Не имеешь! – Все. Заревел. Бросаю чашку, обнимаю его.

– Антошечка, милый, так надо… С тобой Валя будет, и я буду каждый день приходить.

– Не хочу на пятидневку! Чхи!

– Не обезьянничай, нет у тебя насморка!

– Чхи!.. К-хе!.. Не хочу на пятидневку! Не хочу на пятидневку!

Нет, это невозможно. Решила быть твердой – надо быть твердой до конца.

– Это не ребенок, а наказание! В Сибирь его ссылают! Собирайся, не выводи мать из себя! – ору я таким страшным голосом, что самой становится страшно.

Едем в нашем персональном экипаже, Лариске опять подвезло, и нам заодно.

Обнимаю Антошку, а он не шелохнется под моей рукой.

– Детсад! – объявляет наш Коля, как в настоящем автобусе, только не по радио.

– Ну, мой милый, будь мужчиной, – целую я Антошку. – Все хорошо? Да? Валюшка, следи, чтобы ночью не раскрывался, у него манера ногу высовывать, а у вас сквозняки.

– Не беспокойтесь, мамаша! – Валюшка выпрыгивает из автобуса и профессионально командует: – Дети! Взялись за руки! Пошли!

Повели наших мальчишек…

– Ну? – дорывается наконец до вопроса, который ее давно мучил, Лариска. – Так ты это серьезно?

– А что?

– Нашла – любовь…

– Любви, Лариска, вообще нет, а он – единственный, кто об этом честно говорит.

– Ну, мать, с тобой не соскучишься, – только и может вымолвить Лариска и молчит всю оставшуюся дорогу.

Вечером, после работы, я привела квартиру в идеальный порядок, частично переставила мебель, создала уютное освещение, надела новое платье, туфли на каблуке и села ждать.

Вот и звонок в дверь.

Иди открывай, пути назад нету.

На пороге стоит Вениамин, с маленьким чемоданчиком, почему-то в теплом пальто, хотя до морозов еще далеко. Основательно собрался, надолго.

– Здравствуйте…

Вид у Вениамина все-таки растерянный. Но я все успела продумать, и голова у меня работает четко, как часы.

– Здравствуй. Раздевайся. Это все твои вещи?

Он поставил чемоданчик аккуратно в угол прихожей.

– В основном. Бумаги, книги, материалы к диссертации…

– Проходи.

Мы проходим в комнату.

– Садись.

– Где?

– Где хочешь. Ты же дома.

Он осторожно присел на краешек дивана.

– Да, действительно. Трудно сразу, понимаете… У вас как-то по-новому. Перестановка.

Я достаю из бара бутылку, ставлю рюмки. Наливаю:

– За новоселье!

Вениамин берет рюмку, смотрит на меня:

– За вас, Оля. Вы удивительная!

Глядит на меня, глядит – и не пьет.

– Вениамин, может быть, вы считаете, что я зря позвонила? В таком случае…

– Что вы? Просто я не думал, что так на самом деле бывает. Я, понимаете, Оля…

– Вы хотели за меня выпить.

– Да… – Выпил. – Это что такое?

– Ликер. А что?

– Вкусно, – расслабился, вроде полегчало. – Понимаете, Оля, обычно мы говорим миллион слов, и каждое исполнено смысла и значения – но они куда-то уходят, растворяются в суете…

– Я все хорошо помню. Могу повторить.

– Что вы! Я тоже помню. Поэтому я и приехал, не думая. Хотя мама и устроила мне скандал.

– У тебя хорошая мама?

– Мамы все хорошие. Плохих не бывает.

Вот этого тебе не следовало бы сейчас говорить. Сразу вспомнилось сегодняшнее утро, Антошкины глаза…

– Правда, вкусный ликер, – меняю тему. – Еще выпьем?

– Выпьем!

– И давай – на «ты»! Надо ведь с чего-то начинать нашу жизнь.

– Все это похоже на сон. – Он выпил рюмку. – Что, надо поцеловаться?

– Непременно.

Робко клюнул в щеку, сел, молчит, трет ладонями вытертые джинсы.

– Знаете… Знаешь, врежем еще этого ликера!

– Врежем.

– Нет, я сам налью. Все-таки я мужчина! И скажу тост. Понимаешь, я дожил до тридцати шести годов и всегда был человеком, которому некуда спешить. Не спешил в работе, не спешил взрослеть, набираться ума, регалий, богатства – и все потому, что у меня не было главного: дома, в который мне хотелось бы спешить. И вот я обрел этот дом…