Рад, почти счастлив…

«Ну что же… – рассуждал он, в шутку вроде бы, но и всерьёз. – Тогда придётся встать на весеннем Ринге, напротив университета, и заорать. Какой-нибудь студент или коллега непременно ей передаст: стоял де посреди улицы на ручьях дурак в тёплой куртке, звал Бэллу Александровну. Не вас?

Тут уж она встрепенётся, полетит и сама его разыщет. “Вена – такой город, – как-то жаловалась Ивану мама, – тесный. Если кого тебе надо встретить, или, хуже, не надо – непременно наткнёшься”.

Ну а если не удастся наткнуться – можно оставить записку! – улыбался Иван и не видел уже под балконом никакого Парижа. “Здравствуй, Бэлла! Это я, приезжал специально, чтобы случайно тебя встретить”.

А что? Купить кофе в железной банке, вытряхнуть, и банку с письмом зарыть под её балконом. Конечно, если у неё есть балкон. Или ещё лучше. Купить местного молодого вина, выпить, бутылку с письмом залить сургучом (подумаем ещё, где добыть) и пустить в Дунайский канал. Или найти дупло – мало ли в Вене парков? Конечно, Бэлла Александровна вряд ли полезет на дерево, но нам-то этого и не надо. Нам бы просто – написать и оставить. Вот напишет он и пойдёт по душистым улицам в поисках подходящего тайника. Такого, чтобы письмо, во-первых, не вымокло, во-вторых, не было найдено посторонним, в-третьих, ни в коем случае не было найдено Бэллой Александровной, и, в-четвёртых – непременно было найдено ею при участии чуда».

Подспудная вера в чудо являлась главной причиной, не дававшей Ивану жить и действовать в полную силу. «Потому что о чём беспокоиться? Коли судьба – чудо постарается за него. А нет судьбы – проживёт, как написано на роду. Если же на роду ему написано жить скучно, трудно – значит, это и есть для него самое полезное упражнение…»

Так раздумывал Иван, стоя на парижском балкончике своего друга, ничего не предпринимая, никуда не собираясь бежать. И, намечтавшись всласть, успокоился. «Не взял “Чемоданова” – и ладно! – вдруг ясно понял он. – А в чём виноват – так это в том, что людей о своей убогости надо предупреждать заранее. Раз не можешь для одного бросить всех – то и не затевай!»

В то утро Иван пошёл на набережную и долго смотрел на дурацкий колпак Лувра. Казалось, от его кривых труб к небу протянуты нити. История Франции дымом висела над дворцом. От набережной Иван направился куда глаза глядят, не разбирая сторон, и вскоре город открыл ему свои книжные лавки, тихие садики и тепло октября. Они помирились.

Иван словно бы преодолел всемирный гул Парижа, найдя в нём уют старинной московской прогулки. Андрей освободился рано. Как по летнему Тверскому бульвару, пошли они с ним будто бы мимо МХАТа, мимо нотного магазина, и вышли – к Гранд Опера. И хотя о важном не говорили, были снова близкие люди.

Даже с тесными кафе примирился Иван. Они не нравились ему, как детям с чистым вкусом не нравятся кулинарные изыски, но теперь он признавал их уместность. Кафе были фоном – как всё в этом городе. Сам Париж оказался прекрасной фоновой музыкой.

Фон жизни, который в отсутствие сердцевины выходит на первый план и становится самой жизнью – этот образ был его сувениром из самого сувенирного города.

На следующий день они вместе поехали в аэропорт. Андрей улетал на таинственный остров Гозо. Его рейс объявили первым. А потом настал черёд Ивана.

Тёплый, мокрый город, безвкусно украшенный, проданный, раздавленный туристами на глазах у родных, покачался под крыльями и ушёл за облака. В Москву, в Москву!

В дороге Иван предавался раскаянию. Всё в нём ныло и боялось, что Андрей надолго застрянет в своей Франции, и придётся порознь отбывать жизни. Минует ещё сколько-то времени – и уже не спасёт ни вино, ни общее детство. Всё у них будет врозь. И этот ужасный грех уж конечно не пройдет им даром. Пустить на самотёк такую дружбу, данную, как талант!..

Даже вид родной осенней дороги из Шереметьево не заглушил раскаяния. В гуле вины, не чуя ног, Иван прошёл по слякотному двору и у подъезда очнулся. «Ничего, – решил он строго, – мы это всё починим. Буду звонить. Ещё приеду…» И хотя меры показались ему натянутыми, сомневаться в них он себе запретил. Исправим – значит исправим!

Так он думал о своём друге, а о Бэлке – зажмурился и не думал совсем. Только дома, на бабушкин вопрос – как съездил? – ответил странно:

– В Париже очень людно, – сказал он и, помолчав, прибавил. – А в Вене была весна!

Через неделю ему позвонил Андрей. По непонятной причине он всё еще был на Гозо.

– Не могу объяснить тебе, что происходит! – смеялся он. – Ты понимаешь, тут есть кондитерская. Как тебе сказать? Я думаю, вот это всё – моё. Апельсины, камни… а когда из пещеры тебя выплёскивает – ты буквально Одиссей!

– Какая кондитерская? Ты что, перезагорал? – спросил Иван.

– Почему перезагорал! – возразил Андрей. – Просто делюсь с тобой! Просто не хочу отсюда уезжать – и всё. А главное, ты понимаешь, сон! Сон мой помнишь?

– В лодку влюбился? – спросил Иван.

– Да! – подтвердил Андрей. – Да, да!

«Ну вот, – повесив трубку, сказал сам себе Иван. – Он влюбился! А у тебя гитара и “Чемоданов” – кушай!»

* * *

Иван был прав. Ничего интересного, кроме погоды – ветра, дождя, заморозков и потепления, в ближайшие дни с ним не случилось. Правда, в последнюю ноябрьскую пятницу, под вечер, произошло событие – забежал Костя. Они не виделись около месяца, и Иван едва узнал своё чадо.

В распахнутом пальто поверх ничтожной футболки, с «этюдником» под мышкой Костя ввалился к нему. Лоб его взмок, руки закоченели. Наступающей зимы он не видел.

– У меня нет времени! – заявил он в ответ на приглашение Ивана войти, и остался стоять на пороге. – Я так забежал – посмотреть на тебя. Жизнь пошла, понимаешь? Вот я и думаю – неужели ты всё сидишь? Может, тебя уже сдуло куда-нибудь? Слушай, я голодный, как зверь! Есть у тебя еда? Дай хоть бутерброд!

Иван принёс ему пару бутербродов с ветчиной, огурец и холодную картофелину в мундире.

– Может, всё-таки пройдёшь?

Костя мотнул головой и выхватил у него из рук тарелку.

– Я вчера, по-моему, вообще не ел. Забываю! – сказал он, принимаясь за бутерброд. – Ох, как же хорошо! Хорошо у тебя! Лучшее время в жизни!

Иван с улыбкой наблюдал за Костиной трапезой. «Не стоит пугаться заранее, – думал он. – Поведение талантливого ребёнка в восемнадцать лет вполне может выглядеть глупо. Спешка, еда в коридоре, восторженные реплики. Может быть, так и положено человеку выплавляться из бесформенной юности».

Еда возымела на Костю доброе действие. Вернув Ивану тарелку, он потянулся, потёр глаза – как будто только что встал, и решил изменить свои планы.

– А вообще, куда я спешу? – сказал он. – Я хотел к Женьке. Ну да Бог с ним, правда ведь?

Не сняв ни пальто, ни ботинок, он прошёл на кухню и сел к столу.

– Да! У меня куча времени! – окончательно решил он. – Я тебе сейчас всё расскажу, все мои последние впечатления. Хочешь? У тебя есть листочек? Стой, у меня есть! – и, выхватив из «этюдника» тетрадку, принялся чертить.

– Это что? – спросил Иван, присаживаясь напротив.

– Это дом Фолькера! – ответил Костя. – Если отсюда идти вдоль реки на Москву – ты в него почти упрёшься. Он тут, кстати, тоже на велике шастает! Ему доктор велел – от перегрева «крыши». А дом у него такой коричневый, и зелёная черепица. Ты если доедешь до него – узнаешь. Так, мрачновато, но после того, как они его отговорили – все довольны. Ты представляешь, он хотел покрасить дом в чёрное с золотом! – сообщил Костя, продолжая чертить. – Смотри, вот это, возле дома – ангар для вертолёта, но самого вертолёта пока что нет. Там дельтаплан пока. Зато есть катер. Фолькер его отдал Женьке в пользование. Господи, такая куча денег у людей! Ладно, я в это не вникаю… Вот смотри теперь, что внутри.

Иван взглянул без охоты на Костин чертёжик.

– В середине дома, видишь, такой круглый – это Центр управления полётом. ЦУП. Ясно?

– Да чего ж неясного! – улыбнулся Иван. – Всё понятно. Центр управления полетом планеты Земля. Капитан Фолькер.

– ЦУП, – с увлечением продолжал Костя, – Это такая комната с компьютерами. На стене большой экран. Ну, там ещё электронная карта мира и холодильник. Окон нету, но зато в потолке – большое стекло, через него видно небо. Говорят, зимой, как снег, они его веником чистят. Под куполом такой небольшой капитанский мостик, и телескоп. И главное, в подвале – музыкальная студия! Фолькер ведь создал рок-группу! Он и раньше песни писал, в альплагере, а теперь вообще! Женька говорит, попасть к нему в студию – дикая честь. Вот что за человек – за всё берётся, ничего не боится! Его только глючит иногда – что нельзя обнять мир. У него жажда власти наслоилась на доброе социальное чувство.

– Значит, трудно ему, – не без сострадания произнёс Иван.

– Да! Таковы издержки производства, – согласился Костя и, скинув пальто, зашагал по кухне. – Иван, чем мне их подкупить? У меня неоспоримые способности – и ноль навыков, ноль кругозора. Что я могу? – Тут он снова схватил свою сумку и вывалил на стол содержимое. – Я у Гёте вычитал… – сказал он, листая книжечку. – Не найду сейчас, но смысл такой: несчастлив тот, кто забрасывает, что умеет, и берётся за то, чего не умеет! Область моих умений – болтовня и горячая кровь! Значит, мне следует завоёвывать Фолькера болтовнёй и кровью! Согласись, для его дела – ведь это то, что надо!

– Ты не мог бы мне объяснить, – терпеливо спросил Иван. – Для чего тебе завоевывать Фолькера?

– Мог бы! – уверенно сказал Костя, – Я как раз над этим думал! Как раз старался трезво сообразить: почему мне так хочется зацепиться за их компанию? Что это – жажда самоутвердиться? Жажда соответствовать эпохе, быть на передовой? Может быть, но это только сопутствующие страсти. Есть кое-что поважнее! – и Костя с улыбкой выдержал паузу. – Я хочу проверить тебя на мудрость! Догадайся!

– Да не собираюсь я гадать! – возмутился Иван. – Рожна тебе надо!

– Ну конечно! – завопил Костя. – Именно рожна! Опыта! Активное участие в их интернет-дурдоме даст мне гигантский опыт! Я узнаю массу разных людей – от героев до бомжей! Всех! Поборюсь, проиграю, выиграю! Моя задача – нагрести опыта всеми способами, и как можно скорее. Мне надо срочно стать мудрым! Пока не ушёл молодой задор! Тогда, если сложить юность и мудрость, можно создать великое!

– Они не сложатся, – сказал Иван. – Или дудочка, или кувшинчик.

– Ну, хорошо! – согласился Костя. – Пусть не сейчас. Но когда-нибудь я всё равно создам такое – ты ахнешь!

– Я не доживу, – сказал Иван.

– Доживёшь – ты же не можешь бросить меня! Я – твой крест! Ты должен меня хвалить, загораться, верить насмерть! Кроме тебя некому! Все остальные стопроцентно ангажированы сами собой.

Ивану было и лестно, и горько.

– Ты сорвёшься и больно шлёпнешься, – сказал он.

– А я и хочу! – закивал Костя. – В срывах – топливо для победы! Там, на дне, такие гигантские месторождения опыта! А пока что мне просто надо к Фолькеру. Просто надо ему доказать свою творческую состоятельность.

Иван смотрел на него, подперев рукой голову. Он старался представить себя на месте Кости, влезть в его шкуру. Там было колко, мокро и сильно дуло. Сплошное, неиссякаемое неудобство!

– Знаешь что! – вдруг встрепенулся Костя. – Вот я смотрю и не знаю – уважаю ли я тебя? Раньше уважал – это да, точно. А теперь? Спроси меня – я не скажу. Ведь ты – заросший пруд! Не знаю – можно ли уважать такую «экосистему»? И это не только с тобой, это во всём – ничего не могу оценить, просто крушение координат! У меня такое чувство, мне под компас кто-то кладёт магнит, а потом вынимает, а потом опять кладёт. Не пойму – ты вообще мне кто? Почему я тебя слушаю?

Иван сидел напротив, всё так же подперев голову, но смотрел уже не на Костю, а в сторону окна, на свой гераневый лес. Там, во влажной земле, под кроной ветвистого, цветущего розовым «дуба», завёлся жучок, похожий на божью коровку, только темнее. Хорошо ли ему жилось, или только вынужденно он довольствовался пристанищем?

– Ладно, пора лететь! – поднялся Костя. – Проводишь меня? – он вышел в прихожую и надел пальто. – Я могу не извиняться? Ну, что я редко захожу и всё такое? Понимаешь, я – не ты. Я буду жить в кровь. Раз есть жизнь – буду жить её. Мы с тобой на пенсии перекурим.

– На том свете, – уточнил Иван и тоже оделся.

Он спустился с Костей во двор, в тёмный ноябрьский вечер. Дул косой колючий дождик, холодало, и уже треснула под ногой стянувшая лужу льдинка.

– Смотри, какая славная жизнь, – произнёс Костя. – Прощаюсь с тобой, и не знаю – на день или на год? Бывало у тебя такое?

– Нет, – покачал головой Иван. – Я всегда навещал своих регулярно.

Дыша бензинной слякотью, они направились в сторону улицы.

– А вон твоя подруга! – неприязненно кивнул Костя.

Действительно, к гаражам за детской площадкой подъехала Оля, выгрузила из машины на лавочку пакеты с продуктами и теперь стояла, покуривая. Вид её выражал независимость, но всё равно было ясно – она заняла очередь на Ивана.

– Ладно, я буду держать тебя в курсе! – сказал Костя, сжав руку Ивана, и задушевно, по-русски, расцеловал его в щеки. – Ты уж болей за меня! – добавил он и быстро ушёл.

Иван дождался, пока скроется Костя, и двинулся навстречу Оле.

– Привет! – сказал он, остановившись чуть поодаль.

– Чего это он, не в духе? – спросила Оля, кивая вслед ушедшему Косте.

– Да вот, хочет опыта, – отозвался Иван. – Не знаю, надо ли как-то его притормаживать? Или пускай?

– Не надоело тебе? – сказала Оля и, приблизившись, заклубила Ивана сигаретой. – Работаешь бесплатным психологом, небось ещё и сам ему подкидываешь. Да? На мороженое. Интересно, он хоть раз спросил тебя, как ты? Спорим, что нет!

– А ты хоть раз спросила меня, как я? – вдруг развеселившись, подзадорил её Иван.

– Я – другое дело! Я давно и честно тебе объявила, что закрываю все размышления о посторонних, потому что у меня трудная жизнь, – отшвырнула Оля. – И если ты будешь меня упрекать…

– Я не буду, – немедленно возразил Иван. – Ты сама понимаешь – что я без вас? Я просто хотел сказать, что и Костю не стоит упрекать.

– Действительно – что ты без нас? Ничего-то у тебя нет! – с неожиданным сочувствием признала Оля. – Вот я смотрю на тебя и думаю – ну что я упёрлась? Ты же меня звал к вам в фирму – на телефон. Вот пошла бы! Была бы свободна, дома. Выспалась бы, подобрела, смирилась со своим зависимым положением. Вообще бы смирилась… Может, тогда и на меня перекинется твоё везение? Знаешь, как такой полезный микроб. Заражусь лафой и буду счастлива! И ты будешь рад, что исполнил свой долг человеколюбия. Вон, ты же рад, что твой Костя тебя тиранит!

Ещё пару минут они побыли на колком ветру. Оля докурила, Иван подхватил её пакеты, и они пошли к подъезду.

По дороге он рассказал Оле о своей недавней поездке к Андрею – о том, что его друг изменился – внешнее в нём разошлось с внутренним, тогда как раньше было едино. А он, Иван, ленится, за переменами не следит – так можно и вовсе потерять человека из виду! Он хотел рассказать ей и о Жюле Верне, и о сне, и о нелепом звонке с острова Гозо, но что-то в нём воспротивилось.

– Ты понимаешь, – сказала Оля, когда Иван умолк. – Я трезвый, реалистичный человек, отвечающий за себя и за ребенка. Мне нет никакого смысла слушать басни о твоих друзьях. Мне бы самой перекантоваться. Не обижайся! – И заключила фразу не содержащей улыбки растяжкой губ.

«В следующий раз, – решил Иван, таща к подъезду Олины пакеты, – я скажу ей, что она выставляет перед собой свои трудности, как щит с шипами, и ещё удивляется, почему к ней никак не пробьётся счастье. Скажу обязательно. Но не сегодня».

У подъезда он посмотрел на куст волчьих ягод. На засыпающих ветках держалось несколько ржавых листьев. Их облетевшими братьями, как старыми медяками, была усыпана земля под кустом. «Скоро промёрзнет совсем», – подумал Иван, с удовольствием предвидя зимний покой растений.

А дома, взявшись убирать со стола посуду, поднял взгляд и увидел снег – он мягко падал мимо окна, спокойный, состоящий из склеенных по нескольку штук неторопливых снежинок. Иван прочёл его, как заповедь. Это был рецепт душевного мира, не передаваемый словами – только снегом. Каких-нибудь пять минут назад он стоял во дворе, в сырой ветреной слякоти. И вот теперь – такая тишина, и он, Иван, в согласии с нею! Можно даже сказать, они – взаимный портрет друг друга.

Иван полюбовался ещё и вдруг почувствовал вину. «Всё-таки, поэзия отбирает человека у человека. Вот он, Иван, стоит себе, понимает снег, а Костю наизнанку крутит от всяческой жажды. И Андрей потерян, потому что ему некого спасать от индейцев. И Бэлла в весенней Вене одна. И на Оле от одиночества выросло семь драконьих шкур. А у бабушки с дедушкой другая проблема – жизнь подходит к концу. А он стоит себе, понимает снег. Чем он поможет им всем со своим снегом?»

На следующий день снег не растаял, но утратил былую божественность. Сошедши на землю, он подвергся земной судьбе – чьи-то ноги потоптали его, поклевала ворона. Зато к вечеру напорошило ещё.

«Ну вот, – с облегчением сказал сам себе Иван, – ты и пролетел свою осень».

* * *

На этот раз он действительно опасался осени зря. Лампы, летняя мята и мёд, ноты и книги – всё это оказалось не таким уж насущным. Иван перевёл часы и легко, без тревог двинулся в тёмное время года.

Днями своими он по-прежнему распоряжался свободно – без предварительных договорённостей, ничего не планировал, плыл, как придётся. При этом смело пренебрегал всеми современными методами жизненной навигации, оставив себе одну совесть.

Из крупных дел у него имелась вторая глава научной работы. И каждое доброе утро, а таких в последний год случалось большинство, Иван решал твёрдо: «Сегодня нет!»

Разделавшись таким образом с наукой, он собирался и ехал в офис. Звукоизоляция помещений была куда более чистым занятием, чем анализ современной культуры, но и тут не складывалось. В офисе ему не находилось дела. «Уйдите, Иван Александрович!» – говорил взгляд секретарши. У неё наклёвывался роман с менеджером Денисом. Иван их стеснял.

«Ну что, приятель, досачковался? – улыбался Иван, покидая офис. – Вот и гуляй теперь!»

И он гулял, по обочине собирая маленькие дела – поменял летние шины на зимние, в коридоре у бабушки поправил плинтус. Как переломить своё тихое нецветущее состояние, и надо ли переламывать, он не знал.

Тем временем конец ноября налёг темнотой, и в будничной благодати Ивана стали случаться огрехи.

Всё последнее время он с готовностью принимал своё одиночество – как взнос за благополучие близких. Но теперь смирение перестало удаваться ему. Андрей что ли с Костей расшатали его спокойствие? Одиночество из добровольного и полезного стало казаться ему унизительным. В тревоге он оглядывал свою пустую молодость и, наконец, дошёл до того, что повелел себе завтра же начать жить по-человечески. Что это означало – Иван толком не знал. Но его намерение стало осуществляться само собой.

Уже на следующий день, зайдя в институт, он не то чтобы увидел – почувствовал – как в гардеробе и на лестнице с лёгким электрическим покалыванием касается его чей-то взгляд. К обеду облако флирта сгустилось, и из него выделился человек, обладающий плотью и речью. Им оказалась миловидная студентка, непринуждённо, как знакомого, дёрнувшая его в вестибюле за рукав. «Хочу переслать тебе кое-что. Можно мне твой емэйл?» – запросто сказала она. Иван, растерявшись, отдал ей свою «звукоизоляционную» визитку и в тот же вечер получил письмо. Девушка назначала ему свидание в одном из клубов, спасительно оговариваясь при этом, что оставляет за ним право не приходить.

Он пришёл в клуб без капли волнения, с расслабленно повисшими руками и ровной добротой в сердце.

Они поболтали, теряя в шуме куски предложений, и разумно сошлись на том, что люди они не похожие, вместе весело им не будет.

Девушка отправилась танцевать, а Иван с облегчением вышел. Под ногами хрустел ледок, час назад ещё бывший слякотью. И уже проглянули мельчайшие звёздочки, еле видимые через подсвеченный фонарями смог.

В бодром настроении вернувшись домой, он поразмыслил и сразу нашёл несколько возможностей продолжить «хождение в жизнь». Пойти в офис – там возле окна сидит у них Таня – определить на глаз величину её чувства трудно, но сколько-то, безусловно, есть. Пойти на седьмой этаж, повиниться перед Олей за годы малодушия и разом всё исправить. Позвонить Бэлке в Австрию – окунуться с ней опять в эту реку – почему нет? У Бэллы трагическая красота и чистое сердце. Она сестра Кости, в конце концов. А вот и «билет на пароход» – синий том Чемоданова. Одним словом – довольно. Пора уже с кем-нибудь разделить жизнь!

Но даже и тогда, в бреду планируя счастье, он понимал, как это будет неправильно, и как нелепо может закончиться.

Переболев приступ, Иван остался сам при себе. Разыскал по кондитерским «Адвенц-календер» – набитый конфетами рождественский календарь, и подарил Максу. Это был мудрый шаг, потому что теперь каждый день у них был повод для встречи – обсудить доставшуюся фигурку. Искушенные в Рождестве швейцарцы поместили в окошечки горькие ёлочные шары, молочные свечки и ореховых ангелов в фольге. Макс не ел их, а собирал. Впоследствии всю коллекцию на золотых нитях можно было повесить на ёлку.

Иван по старой привычке стыдился своей обывательской неги и был рад однажды у бабушки по кухонному радио услышать слова кого-то из древних святых «Могу в изобилии, а могу и в скудости». Не то чтобы он безоговорочно доверял святым, но созвучие было ему приятно.

* * *

Понемногу дым зимы, пришедший на смену осенним туманам, застлал дома напротив. На крыши за ночь наметало столько, что клубило потом весь день. Совсем тоска не ушла. Она стояла поблизости, на порожке. Ивану хотелось уехать куда-нибудь, и в движении своём совпасть со снегом. То он рвался на дачу, то мечтал снова сесть в самолёт, чтобы на взлёте увидеть снежную ткань изнутри. Но у бабушки на погоду разнылись суставы. По утрам и на ночь она сетовала ему на тяготы возраста и раз даже заплакала. Куда он поедет! Хватит уже, погулял.

Однако Ивану всё же выпала дорога – в город Санкт-Петербург.

Его позвал отец. Точнее, не позвал, а предоставил повод. Сам он жил в Питере уже пять лет, уехав туда сразу после разрыва с мамой. С сыном общался редко и нехотя. Преподавал, занимался исследованиями. Его нынешняя академичность была удивительна Ивану. Никогда прежде отец не довольствовался одной наукой, но сопрягал её успешно с коммерцией. Похоже, его уснувший на время предпринимательский дух вновь воспрянул. Отец решил открыть в Питере филиал своего московского предприятия – того самого, которым расслабленно и безынициативно, сложив весь труд на плечи коммерческого директора, управлял его сын. Для регистрации филиала потребовались документы, которые Ивану предстояло подвезти на вокзал и передать коллеге отца, отбывающему в Питер.

– Зачем же передавать! Я лучше сам приеду! – сразу решил Иван. И хотя отец возражал, находя рвение сына бессмысленным, отговорить его он не смог.

Всю дорогу Иван проглядел в окошко и нисколько не заскучал – потому, вероятно, что смотреть в окно было его призванием. В районе Бологого тянувшийся от самой Москвы снег кончился. Над поездом повисли лиловые тучи, яркие, как непросохшая акварель. Точно такой же облачностью пару часов спустя встречал его Питер. На Невском, в первой попавшейся кофейне, Иван позавтракал и, обнаружив, что до встречи с отцом ещё уйма времени, отправился гулять.

Он бродил по улицам, удивляясь, как всё же похож его отец на Петербург. Сходства было много – в строгости архитектурных линий и линий лица, в погоде и нраве. А вот птицы, звери и дети не шли ни городу, ни отцу. Иван почувствовал это, когда на перекрёстке к нему пристроился щенок дворняги и грамотно, нога к ноге с человеком, пересёк дорогу на зелёный свет. Всей своей повадкой щенок выражал радость, его рыжая шерсть лоснилась – он ещё не хлебнул собачьей жизни. Очутившись на другом берегу, щенок немедленно напал на воробьёв и отбил у них хлеб. Иван смотрел и вспоминал, как во дворе его детства отец обходил за семь вёрст пиры голубей над раскрошенной булкой.

Прошло утро, на влажных сумрачных улицах потеплело. Иван расстегнул куртку и гулял так до обеда, грудью чувствуя разницу в климате двух столиц. А затем подуло солнцем. Облака расступились, и холодный ясный ветер вынес его на угол двух старых улиц, где они с отцом договорились встретиться.

Настаивая на приезде, Иван берёг в душе скромную цель – понемножку начать сближение. Тут главной хитростью было не давить на отца, ничем не выдать своего намерения. Иван исполнил её «на пять». Просто отдал документы, образцы рекламных буклетов, коробку с печатями. Даже приветливого взгляда не позволил себе.

В ответ на его образцовую сдержанность, отец предложил прогулку. Они пошли вдоль реки, и всю дорогу Иван чувствовал, как много у него от отца – походка, лицо, даже голос. Только глаза – рассадник нежных чувств – у Ивана были мамины. И получалось: они с отцом выглядят, как недружные, воспитанные порознь братья.