Magnum Opus

– И что ты?

– Схватил, что рука нащупала… Разделочную доску. И долбанул ему по спине. Вмазал как следует! Развалился, гад, на куски студня. Вроде как прокисший холодец. Непрочная субстанция. После того случая заткнул я дымоход газетами и соломой. Теперь ночью замерзаю, печку-то не затопишь.

– А Стрекоза? Ты её в дом не взял?

Дед поник головой.

– Не взял.

– А что она?

– Поутру выглядываю: стоит, к столбу привязанная. Гарь, дым… Осина горит за ней четвёртый день. Трава вокруг выгорела вся, но нет-нет да и займётся снова, как ветер с горы… Бывает, успокоится, заснёт. А потом снова дёрнется, затрясёт гривой, ударит копытом – земля с горелым дёрном летит во все стороны. Ржёт страшно.

– Ясно, – говорю. – А что в дом не берёшь?

– Не велит тот, сквозь которого видно. Третьего дня приходил в зеркало. …Но это я тебе совершенно точно говорю: каша тут знатная. Так можно жить.

Мы молчим.

К вечеру дед теряет подвижность, взгляд тускнеет, останавливается. По морщинистой коже, как по рассохшейся глине, бегут тысячи мелких трещинок. К утру на скамье и на полу останется горка высохшей глины с песком. Я больше не смотрю на него.

* * *

Небо краснеет на горизонте, солнца не видно – оно дальше, справа.

Издалека доносится мерный стук. Приближается. Слева на едва очерченную линию горизонта выбегает вечно взъерошенный Гигацып. В кривом клюве он держит бегунок небесной молнии. Спотыкается, встаёт и бежит дальше. Кр-тр-кра-тр-крап – небо закрывают на ночь. Спустя мгновение уже темно и холодно. На брезенте ночного неба появляются тусклые пятна: то ли за брезентом зажигают лампы, то ли он просто истёрся местами и там просвечивает внешнее небо.

Я ложусь на кровать. Это просто ниша в глиняной стене. Глина неровная, твёрдая, шершавая, уже холодная, хотя ещё недавно было жарко. Закутываюсь в дырявый плед из мешковины, словно гусеница в кокон. Поворачиваюсь лицом к стене, ни о чём не думаю, чтобы ночью не снились кошмары. Главное, не вспоминать, о чём рассказывают гости, чтобы не проснуться там, где не ждёшь. Пытаюсь представить что-то приятное: холмы, трава, ручей журчит. Как выглядит зелёная трава? Она зелёная, мягкая, прохладная от вечерней росы. Но, признаться, я уже с трудом помню, что такое «зелёная». Как налёт на медной дверной ручке? Где я видел такую ручку?.. Видел. Старинная, литая, с завитушками. Тяжёлая дубовая дверь с гранёными квадратами окошек в верхней части. Всё издевательски аккуратно. Бежевые мраморные колонны. Брызги фонтана легкомысленно преломляют солнечные лучи. Шелест листвы, замшевая пастельная кора платанов в округлых пятнах. Скамейка у фонтана. Она сидит на скамейке. Улыбается, сложив руки на коленях. Лицо разбираю с трудом…

Почему она никогда не приходит сюда? Наверно, потому, что не может прийти.

Глина подо мной становится тёплой и мягкой, как перина. Или как горячий песок на пляже (перину я не люблю). Песок засасывает. Абсорбирует материю. Я не против. Пусть. Волны тепла. Куда-то проваливаюсь. Или, наоборот, взлетаю. Покачиваюсь, как в лодке. Растворяюсь в волнах. Сознание распыляется на миллиард капель, и каждая отражает свет внутреннего солнца. Которое нельзя украсть, спрятать за брезентом. Отражённый свет – это и есть моё сознание. Та его часть, которая не скована формой. Форма приходит и снова уходит, надо лишь запастись терпением.

Магритт. Яблоки

– Знаешь, что я скажу?– …?– Бесконечные ландшафтыПробуждают терпение.Нам дано столько красоты,Сколько мы можем вынести.Волны набегают и испаряются.Воздушных птиц мелодичный шелест.Пространство до тех пор легитимно,Пока ему доверяет тишина.Ветер, вода и песок —Вот природа сознания,Клубящегося в вышине.– Пожалуй, соглашусь. Плющ, корни которогоПогружены в пустоту, вьётся всё выше,И узоры его неисчислимы.

Пруд

Трамвай тронулся, фасады медленно поплыли за окном. Сизо-зелёные деревья, и в воздухе будто висит водяная пыль. Камни тротуарной плитки тёмно-серые от влаги.

Приду домой и упаду на кровать. Мутная, тяжёлая, податливая, как вата, усталость. Особенно тяжелы ноги и голова. Суставы тянет и гнёт. Ботинки словно из свинца.

Задремал.

Открыл глаза – где я? А, в трамвае, еду. Куда еду? Череда домов и деревьев. Салон трамвая полупустой. Сутулые фигуры пассажиров сливаются с аляповатыми пластмассовыми креслами. Смотрю снова в окно и вижу там не то, что ожидал: снова перепутал маршрут и еду в другую сторону, на северо-запад.

Этот туман в голове… из-за спрея, который нам дают после работы. Чтобы мы не помнили, что делали в смену. А перед началом дают другой баллончик. Вдохнёшь и сразу вспоминаешь. Иначе работать было бы невозможно. За фабричным забором в памяти остаются лишь смутные образы… Залы, залитые рассеянным светом. Помещения с гудящими машинами. Кабинеты с письменными столами. Комнаты, в которых суетятся люди в спецодежде. Пустые подсобки, коридоры, лестничные клетки с непонятными значками на указателях. Ну и есть на территории завода сад с прудиком, он мне часто снится на выходных. Подземные тоннели – кабели, трубы. Всё больше антураж, конкретики мало. Чем мы там занимаемся? Мозолей на руках нет, но часто болят ноги. Много приходится ходить. Зачем, куда? В руке обычно чемоданчик… Тех, кто со мной работает, не помню. Только смутные образы – ни черт лица, ни имени, ни должности. Когда оказываюсь за забором, помню только Амалию в проходной, в тёмно-зелёной униформе, на лацканах значки. Она встречает меня у входа и передаёт какую-то информацию или вещи.

Из-за спрея у меня и в обычной жизни бывают проблемы с памятью – что-то стирается, а потом неожиданно возвращается. Приду в магазин, подойду к полке, протяну руку – и не помню, что хотел взять. Люди косятся…

Вдруг соображаю: трамвай привезёт меня к району подруги. Её остановка конечная на северо-западном направлении. Она уже наверняка дома. Раньше обычно заканчивает. Давно её не видел… Хорошо, что перепутал линию.

Трамвай, отрывисто скрипнув железными колёсами, остановился в крайней точке петли разворота, возле облупленной остановки, утонувшей в нависших ветвях серо-зелёного кустарника.

Пройдя по тропинке между кустов, направляюсь привычным путём. Между четырёхэтажных кирпичных домов с узкими балконами. В воздухе пахнет сырой травой и немного тиной. Иногда из открытого окна доносятся звуки музыки, звон посуды и запах готовящейся еды.

Когда я прошёл полпути и готовился обогнуть по тропинке очередной дом, случилось то самое выпадение – вдруг перестал понимать, где я и что я, куда иду и зачем.

В таких случаях я продолжаю видеть и воспринимать, но образы становятся пустыми от смысла, от распознавания, перестаю идентифицировать образы с картами сознания, с которыми мы обычно сличаем действительность, чтобы ориентироваться в ней.

Я научился не переживать из-за этого. Надо остановиться и ждать, пока пройдёт.

На самом деле, пребывание в море диффузных образов совсем не мучительно. Если перестать пытаться всё контролировать. Даже начинает нравиться. Плывёшь в озере впечатлений, перетекающих одно в другое, свободно проходящих сквозь тебя из мира в мир. Свобода – от узнавания и определённости.

Выпадение закончилось так же внезапно, как и началось. Я стоял возле какого-то дома.

Напротив – мальчик лет девяти. Что он видел секунду назад?

– Ну, чего уставился? – прикрикнул я. – Давай, свободен!

Мальчишка убежал.

* * *

Обогнув последний корпус на пути, я вышел к группе деревьев и кустов, сразу за которой обычно ждала меня близкая моему сердцу пятиэтажка буквой «П», обращённая концами к пустырю, живописно поросшему молодыми берёзками. Пересёк рощицу и не поверил глазам – дома не было.

Снесли?.. В моём районе недавно стали сносить старые панельные дома. Я помню ощущение: был дом, жили люди и всё такое прочее, а тут стоишь перед фундаментом, который словно срезали острым ножом вровень с землёй.

Но здесь ещё более странно – передо мной был не фундамент, а ров точно по форме цоколя, до краёв наполненный металлически-серой водой того же цвета, что и пасмурное небо над пустырём. У пруда стояла скамейка. Так, знаете ли, ставят скамейки на берегу городских прудов, чтобы прохожие могли спокойно полюбоваться водоёмом. Я присел.

Небо потемнело. Мелкая морось. Я застегнул куртку под самое горло. Какое-то время сидел так. Одежда постепенно напитывалась влагой.

Вдруг сквозь тучи пробился луч и протянул радугу над пустырём. Строгий голос из туч произнёс: «Та, что царила прежде в сердце твоём, теперь…» – и далее неразборчиво. Над горизонтом побежали крючки непонятного письма – не то арабского, не то японского. Луч пополз по равнине и скользнул в ров с водой, остановившись почти у самых моих ног. Я привстал со скамейки, чтобы лучше рассмотреть: ров окружала невысокая кромка перекопанной глины, пахнущей не то железом ковша, не то земляными червями.

Вода в пруду не то чтобы стала прозрачной, но обрела измерение глубины. Вглядываясь, я видел клубы тумана – они чередовались слоями: одни выше, другие ниже. Это были галактики, отдельные пространства, наполненные фантастическим многообразием форм. Луч указывал всё глубже и глубже, пока не остановился на мире сильных и изящных существ, покрытых золотистой чешуёй. В калейдоскопе стремительных мазков мелькнуло до боли знакомое лицо. Луч задержался на мгновение.

Я снова опустился на скамью. Дождь прекратился. Тучи разошлись, и в просвете образовалось синее небо. Поверхность пруда тоже стала синей и гладкой.

Из пруда поднялась полупрозрачная сфера, отливающая металлическим блеском. Медленно поплыла ко мне. Остановившись на секунду у самого носа, придвинулась ближе и окутала голову прохладным облаком мельчайших капель. Вечно зудящее беспокойство растаяло без следа. Я встал и пошёл обратно к трамвайной остановке.