Когда мой папа надевает шляпу

Анна Вербовская

Когда мой папа надевает шляпу

© Вербовская А. М., 2019

© «Время», 2019

* * *

С утра я рад, чего-то жду…

Не знаю кому как, а мне с папой повезло.

Он у меня весёлый. Знает всё про космос, ракеты и звёзды. Любит черничное, брусничное, клубничное и вообще всякое варенье и маленькие пирожки – с грибами и луком. Ходит в поход на байдарке. И ещё он поёт хорошие песни.

– Какой большой ветер, – поёт папа, – напал на наш остров! С домишек сдул крыши, как с молока – пену.

Я дую на тёплое кипячёное молоко и представляю: остров, ветер, мы с папой спрятались в маленьком домике, прижавшемся к скале. Страшно!

– Не бойся! – смеётся папа и гладит меня по голове. – Я спою тебе другую песню.

Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,Что из крыльев комаришкиСделал две себе манишки,И в крахмал, и в крахмал!

– Пап, что такое манишка?

– Манишка… ну… такой нагрудник…

– Как у малышей?

– Почти. Только его джентльмены под фрак надевают. Вместо целой рубашки.

– Зачем?

– Ну… – Папа пожимает плечами. – Может, у кого денег нет на целую…

– А ты джентльмен? – спрашиваю я папу.

Папа смеётся:

– Это ты у мамы спроси.

– А у тебя есть манишка?

Нет, у папы моего нету ни фрака, ни манишки. Только песни.

– Хочешь, про раджу спою?

Там, где Ганг стремится в океанИ так ярок синий небосклон,Где крадётся тигр среди лианИ по джунглям бродит дикий слон…

– Про раджу грустная… лучше «Утро красит нежным светом…»

– …стены древнего Кремля, – радостно подхватывает папа. – Просыпается с рассветом вся советская земля!

Папа поёт везде: дома – в ванной и на кухне, в лифте, в автобусе, на улице по дороге на работу. Иногда мне за него бывает стыдно. Не потому, что он поёт. А потому, что ведёт себя… хуже малыша в манишке, честное слово.

– Але-оп! – провозгласил на той неделе папа и жестом фокусника вытащил из кармана два билета в цирк. – Клоунов любишь?

Клоунов я люблю. И акробатов люблю. И воздушных гимнастов. И дрессированных мартышек и львов. И ещё я очень люблю свою маму.

– А почему билетов два?

– Потому что мама будет варить нам на обед борщ. И вообще… она цирк не того… не очень.

– Да-да, – подтвердила мама. – Я больше оперу. И балет. Идите-ка вы лучше вдвоём.

И мы пошли.

Всю дорогу папа громко пел:

С утра я рад, чего-то жду.Ура, ура! Я в цирк иду!

Папа и правда радовался всё утро. Встал в полседьмого. Перебудил весь дом. Заставил меня сделать зарядку и съесть овсяную кашу. Маму – выгладить ему рубашку и завязать галстук. Сам-то он ничего не умеет – ни завязывать, ни гладить.

Потом надел новый костюм. Начистил до блеска ботинки. Мне велел вымыть туфли, зубы и уши. И вот…

С утра я рад, чего-то жду.Ура, ура! Я в цирк иду!

Всю дорогу до цирка я крепко держала папу за руку. Боялась, вдруг он пустится ещё и в пляс. Искоса смотрела на прохожих, как они реагируют на его выступление. А папе до прохожих не было никакого дела. Он шёл и горланил без остановки:

Ура, ура! Я в цирк иду!

– Пришли уже, – сказала я папе.

Прямо перед нами вырос огромный белый купол. Вокруг гремела музыка. Крутились карусели.

– Билеты не забыл?

Я знала, что говорю. Папина забывчивость вошла у нас в поговорку. Он всегда всё теряет, пропускает, забывает: куртку в троллейбусе, сумку в метро, покупки на прилавке магазина. Я уж не говорю про мой и мамин день рождения.

– Где билеты-то?

На этот раз билеты оказались на месте – в кармане папиного пиджака. Видно, он просто забыл их забыть.

– Проходите, – сказала тётенька в бордовом жакете.

И мы прошли. Папа втянул носом воздух и зажмурился:

– Хорошо! Как в деревне!

Пахло слонами, опилками и сладкой сахарной ватой.

– А не ударить ли нам по мороженому? – спросил папа. – Или предпочитаешь сфотографироваться с обезьяной?

Я предпочитала ударить. В смысле – по мороженому. Мы протиснулись к лотку, сплошь заставленному вафельными стаканчиками. Из стаканчиков торчали разноцветные круглобокие шары: белые, коричневые, кремовые.

– Тебе шоколадное?

Себе папа взял сразу два: ванильное и крем-брюле.

– Больше всего люблю цирк из-за слонов и мороженого! – объявил папа, по очереди облизывая сливочные шапки. – Вкуснотища-а-а!!!

Папа чавкал, хлюпал, причмокивал и хрюкал от удовольствия. Откусывал то от ванильного, то от крем-брюле. Вгрызался в стаканчики. Подхватывал языком стекающие по вафельным бокам капли. В общем, вёл себя… как обычно.

– Не пойму, какое лучше. Вроде ванильное… Или крем-брюле… А может, оба…

Ванильное мороженое таяло стремительно. Крем-брюле не отставало. Сладкие липкие потоки текли ручьём: папе на руки, на пол, на лацкан его нового пиджака.

– Эх, я растяпа! – расстроился из-за пиджака папа и в сердцах взмахнул остатками крем-брюле.

Кусок мороженого шлёпнулся на подол моего нарядного платья.

– Вот видишь, к чему приводит жадность, – объяснил мне папа, пытаясь уместить два обгрызенных стаканчика в одной руке. Второй рукой он тщетно старался нашарить в кармане носовой платок.

– На, – я протянула ему свой, с кружевами и вышитой в уголке розочкой.

Дз-з-з-з-з-з-з-зын-н-н-н-н-н-нь!!! – прокатилось по всему цирку.

– Пора! – всполошился папа.

– Ку-у-да?! – загородила грудью проход служительница с зажатым в руке веером программок.

– У нас билеты! – Папа вновь принялся рыться в своём кармане, на этот раз в поисках билетов.

– С мороженым в зал нельзя!

– А что же делать?

– Ешьте здесь!

– Я не смогу! – честно признался папа.

Служительница равнодушно пожала плечами.

– Пойдём. – Я потянула папу за рукав пиджака.

– Куда? – удивился папа.

Я подвела его к урне. Папа обречённо вздохнул. Бросил печальный взгляд на размокшие и размякшие останки стаканчиков. Откусил напоследок.

– Сама-то своё доела!

Я отняла у папы мороженое, выбросила в урну. Подтащила к служительнице. Заставила купить программку.

– У вас какой сектор? – строго спросила служительница.

Папа долго хлопал себя по бокам и карманам. Охал. Клялся, что были, вот прямо только что…

Я вспомнила, что положил он их во внутренний карман. Оттянула полу его пиджака. Вытащила измятые билеты.

У нас оказался сектор Б.

– А здесь сектор Д.

– А может…

– Не может!

Мы обогнули чуть не весь цирк, убегая от оглушительно назойливого звонка. Коридор, по которому мы неслись, был длинный. Звонок – последний.

– Уф-ф-ф!!! – выдохнул взмыленный папа. – Успели!

Он осторожно пробирался вдоль ряда, безуспешно стараясь не отдавить чужие ноги.

– Ай! Ой! – кричали ему вслед. – Осторожнее!

Папа вежливо кланялся и прижимал к груди билеты.

– Ну вот! – сказал он и остановился перед женщиной в платье с кружевным воротником. Рядом с женщиной сидел толстый мальчик с вздыбленными ёжиком волосами.

Наши места были заняты.

– Освободите! – грозно сказал папа.

– С какой стати? – возмутилась женщина.

– У нас билеты!

– У нас тоже!

– Не может быть! – вскричал папа и сразу весь с головы до ног покраснел.

Мне стало как-то неловко. Я тоже покраснела и отвернулась, как будто я тут не с ним.

– Вот и дочка со мной! – ткнул в мою сторону папа. – Попрошу нам освободить!

Женщина молча протянула свои билеты.

– Хм-м-м… ничего не понимаю… – Папа вертел её билеты так и этак. – Восьмой ряд, первое место…

Бам-бам-бам! – грянули барабаны.

Блям-м-м! – зазвенели литавры.

Ту-ру-ру! – запели флейты и гобои.

На нас зашикали. Представление началось.

– Вот наши места, – показал папа, когда мы, извиняясь и согнувшись в три погибели, пробрались наконец сквозь строй топочущих ног и выскочили в проход.

Места оказались восьмое и девятое, в первом ряду. Папа, как всегда, всё перепутал.

– Первый раз в жизни сижу в цирке на первом ряду! – воскликнул папа, удобно устроившись в кресле и вытянув вперёд ноги.

Мне было странно, что у такого большого, взрослого папы что-то может быть первый раз в жизни.

– С утра я рад! – к моему стыду запел папа во весь голос. – Чего-то жду!

На арену вышел шпрехшталмейстер. Папа нагнулся ко мне и шепнул в самое ухо:

– Это шпрехшталмейстер.

Шпрехшталмейстер взмахнул руками, как дирижёр. И…

Всё закружилось, завертелось и понеслось вдоль арены галопом.

Под купол цирка взлетали трапеции. Сверху опускались огромные переливающиеся шары. Ходили на задних лапах медведи и стриженные под львов пудели. Неслись на быстроногих рысаках джигиты, то и дело ныряя своим лошадям под брюхо и вскакивая в седла с другой стороны.

– Вольтижировка, – непонятно комментировал происходящее папа.

– Ха-ха-ха! – кричал неизвестно откуда взявшийся клоун в детских шортах на лямках и с огромным поролоновым носом. – А вот и я!

Клоун спотыкался о собственные башмаки и ронял на них пенопластовые кирпичи, падал, скакал на швабре, поливал манеж потоками ненастоящих слёз.

Папа хохотал и как сумасшедший дрыгал ногами.

– Ну, кто тут смелый?! – заорал на весь цирк клоун, размахивая огромным надувным молотком.

– Я!

Папа подпрыгнул в кресле. Я вцепилась в его рукав и навалилась всем телом, пытаясь удержать на месте. Клоун побежал вдоль манежа, стуча по головам зрителей своей надувной колотушкой. Папа с готовностью подставил свою лысину…

– Вот ведь! – радовался он потом весь антракт. – Люблю клоунов. И особенно дрессированных слонов. Будут слоны-то?

– Будут. – Я протянула папе программку.

– Во втором отделении, – обрадовался папа. – Посмотрим! А пока… не ударить ли нам…

– Нет! – закричала я, у меня ещё предыдущее пятно не успело как следует высохнуть.

– …по сахарной вате?

Против ваты я не возражала. Вата не таяла и не могла испачкать моё нарядное платье. Ну это я так сначала думала, пока папе не взбрело в голову рассказать мне про цирк лилипутов. И чем вообще лилипуты отличаются от карликов.

– Понимаешь, – сказал папа. – Лилипуты, они как дети.

Папа прищурил правый глаз и критически оглядел меня с головы до ног.

– Ну вот как ты. Только ещё меньше. Раза в два. Нет, в полтора.

Он взмахнул своей сахарной ватой, как бы перечёркивая моё тело по диагонали. Тонкие липкие нити облепили моё платье, щёки, запутались в волосах.

– Ох, я растяпа! – вскричал папа и резким жестом отбросил руку с ватой за спину.

– Осторожнее! – возмутились сзади.

Прямо за папой оказалась та самая женщина с кружевным воротником и толстым мальчиком. Она оттирала папину вату с головы сына и причитала:

– Пускают в цирк неизвестно кого… всяких клоунов!

– Извините, – пробормотал папа. – Я не нарочно.

Он прижал руки к своей груди. В руках всё ещё была сахарная вата.

– Ха-ха-ха! – ехидно развеселилась женщина, наблюдая, как папа пытается отодрать прилипшую белую вату от своего тёмно-синего костюма. – Клоун и есть!

Мне, конечно, немного было стыдно за папу. Иногда он так себя ведёт… Но кто дал право этой тётке… с её дурацким кружевным жабо… Мне захотелось сказать ей что-нибудь очень обидное. Ну, например, какой ужасно толстый у неё мальчик. Или что кружева в этом сезоне не в моде.

Её спас неожиданный резкий звонок.

Дз-з-з-з-з-з-з-зын-н-н-н-н-н-нь!!!

– Пора!

Папа, очевидно угадавший мои намерения, схватил меня за руку и поволок в зал.

– Сейчас слоны будут! – как-то даже преувеличенно радовался он. – И ещё престидижитатор!

– Кто?!! – испугалась я незнакомого слова, почему-то оно напомнило Средневековье, пытки, инквизицию…

– Ну, по-нашему – фокусник.

Фокусник выбежал на арену во фраке и с чалмой на голове. Он засучил до локтей рукава. Показал всем свои голые, довольно-таки волосатые руки. Повертел ими в воздухе и… Что тут началось! Теннисные мячики, шарики для пинг-понга, игральные карты, карандаши, монеты – они появлялись неизвестно откуда и исчезали неизвестно куда. Взмах руки – и вот уже в ладони фокусника веером раскрыта целая колода карт. Ещё один взмах – и колода просочилась сквозь пальцы. Поворот кисти – пустота. Щелчок пальцев – звенят монеты. Хлопок в ладоши – и в воздух полетели ленты, перья, бумажные цветы.

– Ух ты-ы-ы!!!

– Ловкость рук, – объяснил моему уху папа. – Я тоже так умею.

Что-то я никогда не замечала…

– Потом покажу… Но когда же слоны?

После фокусника были воздушные гимнасты. Потом жонглёры. Потом женщина-змея в блестящем облегающем костюме, очень похожем на настоящую змеиную кожу. Она и вела себя как взаправдашняя кобра – изгибалась, извивалась, скручивалась кольцами.

– Ничего особенного. Я так тоже могу, – шепнул мне вконец завравшийся папа. – Но… слоны-то точно будут?

– Вот! Написано же! – Я ткнула пальцем в программку.

И тут на арене вновь появился шпрехшталмейстер. Он принял торжественную позу, дождался, пока совершенно затихнет зал, и громко прокричал:

– Рави и Шаши!

– Кто-кто?

– О! Я знаю! Я знаю! – заёрзал в кресле папа, потирая от удовольствия руки. – Я читал… есть такой рассказ… не помню автора…

Тяжёлая бархатная штора, закрывавшая выход на арену, заколыхалась. Показался длинный хобот, за ним ещё один. Потом толстые исполинские ноги. Одна, вторая… четвёртая… шестая… Плавно переваливаясь и покачивая массивными головами, на арену легко и величественно выплыли два слона.

– Видишь уши? – шепнул мне папа.

– Ну вижу.

– Маленькие.

– Ничего себе маленькие! – возмутилась я.

– По сравнению с африканскими, – успокоил меня папа. – Африканские слоны вообще не поддаются дрессировке. А эти индийские.

Вместе с индийскими слонами на арене возникла прекрасная девушка в восточных шароварах и с длинной палочкой в руке. По мановению этой палочки слоны опускались на колени, стояли на тумбе на одной ноге, забирались на огромные шары, вертели хоботом кольца…

– Что творят! – радовался за слонов папа. – Что творят!!!

А потом девушка резко взмахнула своей палочкой и Рави вместе с Шаши дружно взмыли вверх и так и остались стоять на зад-них ногах, задрав к куполу цирка хоботы и передние ноги.

– А-а-ах-х-х! – разом выдохнул зал.

– О-о-о!!! – с уважением протянул папа.

И тут… тут случилось такое… даже неудобно как-то вспоминать…

В общем, Рави… а может быть, это был Шаши… словом, кто-то из этих дрессированных, можно даже сказать, воспитанных слонов… в общем, это животное перепутало цирк с туалетом. Продолжая стоять на задних ногах и жизнерадостно помахивая в воздухе передними, слон выпустил на арену такую мощную, такую звонкую струю…

– А-а-ах-х-х! – ещё раз вздохнул зал и замер в гробовой тишине. Только слоновья струя продолжала нескончаемо журчать – видно, много в тот день он выпил воды.

И тут отличился мой папа. Он так ждал этих слонов. Так радовался. И тут вдруг такой пассаж. В общем, папа совершенно обезумел от восторга. Он подскочил в своём кресле и завопил на весь цирк, показывая на слона пальцем:

– Писает! Писает!!! Смотрите! Писает!!!

Что было дальше, я плохо помню. Кажется, грянул гром и под ногами разверзлась земля. Вокруг свистели, хохотали и хлопали в ладоши. Слоны стыдливо опустились на все свои четыре ноги и в смущении покинули арену. Выбежал шпрехшталмейстер. Грянула музыка. Вышли для прощания все участники представления. Мне было так стыдно за папу и его ужасное поведение, что захотелось тут же умереть и больше ничего не видеть и не слышать.

…Мама была дома и ждала нас с борщом, котлетами и компотом.

– Ну как? – спросила она, вытирая руки о фартук.

– Больше я в цирк не пойду. Никогда!

– Почему? – удивилась и даже, кажется, расстроилась мама.

– Вот! – показала я на папу. – Потому!

На папином лице красовался огромный поролоновый нос, купленный им в антракте вместе с сахарной ватой.

Я сбросила туфли, швырнула на тумбочку смятую программку и пошла мыть руки. Мама выразительно посмотрела на папу. Папа поправил свой красный нос на резинке и расплылся в совершенно глупой улыбке.

– А на балет? – спросила мама за обедом. – На балет пойдём? Я билеты купила. На «Лебединое озеро».

…Сегодня папа опять поднял весь дом в полседьмого. Меня заставил съесть овсяную кашу. Маму – надеть коралловые бусы и накрасить как следует губы.

И вот мы идём в театр. На этот раз – все втроём.

– С утра я рад! – поёт на всю улицу папа. – Чего-то жду!

– Чего ты на этот раз ждёшь-то? – уточняю я.

Он что, забыл, что мы вообще-то не в цирк…

– Люблю балет! – мечтательно говорит папа. – Танец маленьких лебедей!

– А слонов? – спрашиваю я ехидно.

– О! Конечно! Слонов – особенно!

Хорошо, что слоны не танцуют в балете.

Когда мой папа надевает шляпу…

Когда мой папа надевает шляпу, он моментально из папы превращается в артиста. Папа в шляпе – вылитый Ален Делон. Или, лучше, Бельмондо. Жан Габен. Марчелло Мастроянни. Такой же красивый профиль, уверенный взгляд, развевающийся на ветру длинный болоньевый плащ.

– Не-е-е, – с сомнением качает головой мама. – Не Мастроянни.

– А кто? – допытываюсь я.

– Луи де Фюнес, не больше. В крайнем случае Никулин. Или Пьер Ришар.

Это она так деликатно намекает, что мой папа никакой не артист, а самый обыкновенный комедиант.

Лично мне папа в шляпе больше напоминает учёного – физика или, допустим, ветеринара. В общем, доктора наук с умным лицом и в очках. Правда, зрение у папы отменное и очки он никогда не носил. Зато он носит большую круглую лысину. Этой лысины он немного стесняется. Потому и прикрывает её сверху.

– Чтоб не мёрзла, – объясняет папа. – А летом – чтоб не обгорела.

Мой папа так любит свою шляпу, что не расстаётся с ней никогда: ни в дождь, ни в жару, ни в лютую стужу.

– Не пора ли её наконец выбросить? – морщится мама. – Пойдём в универмаг, купим новую.

– Новую неинтересно, – отвечает папа. – Новые все одинаковые…

Вот тут мой папа совершенно прав. В магазине все шляпы похожи друг на друга, как близнецы: ровные поля, специальная вмятина сверху тульи, блестящая атласная лента вокруг. А у папы… о! такой шляпы, как у моего папы, больше нет ни у кого на свете. Хоть с фонарём ищи, хоть с собаками.

Во-первых, лента на ней, хоть и атласная, давно уже не блестящая, а вся потёртая и даже дырявая в нескольких местах. И поля как будто изгрызены – то ли молью, то ли дворовыми собаками. Да и никакой специальной вмятины сверху тульи сто лет как нет. Потому что сама шляпа представляет из себя одну большую потрёпанную вмятину…

– Ничего вы не понимаете, – говорит папа, сдувая со своей шляпы пыль и бережно укладывая её на полку. – Это знаменитая шляпа. Историческая шляпа. Волшебная шляпа.

Ну историю-то этой шляпы мы все хорошо знаем. Её моему папе подарил его папа. А папиному папе – папа папиного папы. А папе папиного папы… в общем, цепочка этих шляпных пап тянется далеко во времена глубокого Средневековья. Похоже, покупал её ещё сам Иван Грозный. А может, Юрий Долгорукий, кто их там разберёт…

Только что в ней может быть волшебного? Шляпа как шляпа. Хоть и драная, как кошкин хвост.

– О! – говорит папа. – Как вы не понимаете? В этой шляпе такое волшебство… такое… Туве Янссон читали?

– Давно, – говорит мама.

– Не помню, – говорю я.

– Ну вот, а в моей шляпе живут привидения!

– И главное привидение в шляпе – это, конечно, ты, – ехидно вставляет мама.

Только не такой человек мой папа, чтобы обращать внимание на всякие колкости.

– Во-вторых, – невозмутимо продолжает он, – в моей шляпе можно варить суп!

– Ты варил?! – удивляюсь я.

– Варил, варил, – уверяет меня мама. – Сразу видно. И по-моему, не только суп.

– Не перебивайте, – строго говорит папа. – Лучше слушайте. Так вот, застала меня однажды в ночном лесу буря…

– А что ты делал ночью в лесу?

– Грибы собирал.

– Ночью?! Грибы?!

– Так ведь ночь – самое грибное время, – объясняет папа. – Ночью грибы перестают бояться людей и вылезают из своих тайных укрытий. Тут только не зевай, собирай их быстрее.

– И много ты насобирал?

– Полную шляпу!

– Понятно! – кивает мама. – Она у тебя ещё и лукошко.

– Моя шляпа может быть чем хочешь, – с гордостью говорит папа. – В тот раз она была котелком.

– Каким котелком? – спрашиваю я.

– Обыкновенным. В каком суп на костре варят. В общем, высыпал я на землю грибы. Набрал воды с неба.

– С какого неба?

– С обыкновенного неба, голубого!

– Так ведь была же ночь!

Мы с мамой смеёмся и радостно потираем руки: наконец-то нам удалось папу подловить на вранье.

– Ничего вы не понимаете! – сердится папа. – Оно же голубым было от света внеземных галактик… в ту ночь они особенно близко подошли к Земле и светили ярко, как прожектор… в общем, набрал я в шляпу дождя…

– Накидал сверху звёзд, – подсказывает мама.

– Каких звёзд? – обижается папа. – До звёзд я не смог дотянуться. У меня же рост метр семьдесят… с хвостиком…

Да… чем-чем, а ростом мой папа похвастаться не может. Рост у него, прямо скажем, не ахти. Даже хвостик не спасает…

– Ну вот. Пришлось обойтись простой кометой. От неё столько искр! Такой костёр разгорелся! В общем, вскипятил я в шляпе воды, покрошил грибочков, такой супец вышел… загляденье!

– А чего нас-то не угостил? – интересуемся мы с мамой.

– Так это… шляпа маленькая, пятьдесят седьмой размер… а я такой был голодный…

Подобных историй в папиной шляпе хранится миллион. Каждый раз он вытягивает из неё что-нибудь новое – как фокусник своего длинноухого зайца.

– Однажды она спасла утопающего, – хвастается папа и любовно поглаживает свою шляпу: вот, мол, какая молодец.

– Шляпа?!! Утопающего?!!

– Иду я как-то по берегу, – продолжает рассказывать папа. – Смотрю: утопающий утопает. Руками машет, ногами машет, головой под воду проваливается. Что делать? Делать нечего. Надо его как-то спасать… Вот я и стал бегать по берегу…

– Зачем?

– Как зачем? Палку искать.

– Зачем палку?

– Господи! – сердится папа на мою непонятливость. – Утопающему протянуть!

– Нашёл?

– Какой там! Берег-то был скалистый, ни кустика, ни деревца, одни сплошные камни. И тогда я бросил ему…

– Камень?

– И тогда я бросил ему шляпу! Как спасательный круг!

– А что утопающий?

– Утопающий сразу перестал утопать, вцепился в мою шляпу мёртвой хваткой…

– Почему мёртвой? Он, пока ты бегал, успел умереть?

– Нет, просто так говорится… в общем, вытащила его шляпа на берег. Целого и невредимого. Я только ему искусственное дыхание сделал.

– А где твоя медаль «За спасение утопающих»?

– Медали нет. Это ж не я его спас, а шляпа! А шляпам медали не дают.

За свою долгую, полную приключений жизнь папина шляпа успела совершить много полезных и добрых дел. Вынесла из пожара котёнка. Свила гнездо для выводка цыплят. Накрыла своим телом замерзающий розовый куст.

– А вы хотите, чтобы я её выбросил, – говорит папа и смотрит на нас укоризненно и печально.

Кроме шляпы у моего папы есть ещё много чего. Например, свитер. Грубый, колючий, из свалявшейся верблюжьей шерсти.

Когда мой папа надевает этот свитер, он становится как писатель. Вроде Эрнеста Хемингуэя. Такие же широкие плечи. Мужественное лицо. Морщины на лбу и мудрый, слегка усталый взгляд. Не хватает только короткой седой бороды. Но папа и тут придумал выход. Вместо бороды он отрастил себе жёсткие колючие усы, которыми вечно царапает мои щёки, целуя меня на ночь.

Семейная легенда гласит, что свитер этот достался папе по наследству от его покойного дедушки. А шерсть для этого свитера, настриженную чуть ли не самим Пржевальским с целого стада верблюдов, спряла папина прабабушка, ныне тоже покойная. Короче говоря, это не свитер, а целый мемориал.

И цвет у него такой же – мемориальный. В смысле очень запоминающийся. Хоть и совершенно неопределимый. В нём смешалась вся палитра огненных песчаных бурь, сухих степных ветров, потрескавшейся на жарком солнце раскалённой пустыни.

– Не свитер, а мечта художника, – говорит папа, с кряхтением натягивая его через голову.

– Мечта старьёвщика, – поправляет папу мама. – Дай хоть дырки заштопаю.