Юрюзань – быстрая река

Про лук со стрелами и говорить нечего – какой индеец без лука! Стрелы старались делать настоящие, для чего в качестве наконечника конусом наматывали полоску жести от консервной банки. Счастье было в том, что летели такие стрелы недалеко и неточно, а то добром бы это не кончилось. Потом научились делать деревянные пистолеты, стрелявшие горохом, незрелой рябиной и вообще всем, что хоть как-то напоминало пулю. Канал ствола за неимением сверла прожигался куском толстой заострённой проволоки – катанки, которую надо было раскалить на огне докрасна. За два—три приёма получался прямой ровный канал. В него сзади вставлялся боёк, напоминающий шомпол с утолщением на заднем конце. Резинкой (понятного происхождения) боёк притягивался к корпусу. Чтобы зарядить пистолет, боёк надо было оттянуть назад и зацепить за верхнюю часть рукоятки. Пуля укладывалась в канал ствола, спуск производился приподниманием задней части бойка основанием большого пальца. Всё понятно? Если непонятно, отошлите этот текст китайцам, они наладят серийный выпуск.

Летом делали водяные пистолеты. Для этого надо было срезать толстый стебель пикана с одним донышком – стебель у пикана суставчатый. В донышке протыкалось отверстие, на палочку наматывался кусок ткани – получался поршень, как в велосипедном насосе. Сейчас подобные во множестве продаются, они сделаны из пластмассы. Но ведь огромная разница: купить готовый или сделать самому. Примерно такая же, как между покупателем и инженером.

Ещё можно было сделать телефон. Один конец толстой нитки привязывался к двум пустым спичечным коробкам – это были наушники. Второй конец петелькой надевался на пустую же катушку от ниток. Передача велась лишь в одну сторону: слушатель прикладывал коробки к ушам, а передающий натягивал нить и вращал катушку. В результате в «наушниках» раздавался громкий шорох – как в настоящем радиоприёмнике, потерявшем волну.

Сложнее было изготовить летающий пропеллер. Катушка от ниток надевалась на ось с рукояткой. Сверху в катушку вбивались друг против друга два кусочка стальной проволоки. Из консервной банки ножницами вырезался пропеллер, в нём гвоздём пробивались два отверстия на таком же расстоянии, как штырьки из проволоки. Осталось намотать на катушку кусок шпагата и надеть пропеллер на штырьки. При этом важно было не ошибиться, в противном случае пропеллер летел бы не вверх, а вниз. Одной рукой стартовую установку надо было поднять над головой, чтобы ненароком не отрубить себе что-нибудь, а другой резко дёрнуть за шпагат. Такой пропеллер летит на десятки метров. Китайцы уже научились делать что-то подобное из пластмассы, но это лишь жалкое подобие настоящего металла, который на заборах оставлял глубокие зарубки.

Коллективно играли в чижика и в городки. В футбол не играли – не было ровной площадки, да и не умели. Учить было некому, а телевидения не существовало. Земляки пишут, что в футбол играли на поле между Кисетовкой и Бурцовкой, на левом берегу реки напротив Красного Камня, где были большие поляны и даже существовал пионерский лагерь, но это было уже после меня, я такого не помню.

Сейчас вряд ли удастся обнаружить фотографии Калмаша тех лет, если они вообще существовали. Мало кто задумывается над тем, что время, в котором он живёт, это тоже история, причём единственно подлинная – Пушкин был тысячу раз прав. Сохранились несколько фотографий 60-х годов, вид Калмаша тогда ещё мало изменился (рис. 46—49). В центре снимка на рис. 46, на левом высоком берегу ручья Сырой Калмаш, где группа деревьев – контора леспромхоза. Левее, над самым обрывом – сельсовет, ещё левее – почта, и в самом левом краю снимка, частично закрытый опорой – клуб (уже новый). На другом берегу реки – деревня Греховка. Лес на склоне горы напротив Греховки не доходит до воды, там устроена закопь – дорога вдоль реки.

Рис. 46. Посёлок Калмаш середины 60-х годов

Рис. 47. Посёлок Калмаш в середине 60-х, вид с Фроловской горы. Большие здания слева, между которыми видны люди – школа, от них влево уходит Юдин лог

Рис. 48. Посёлок Калмаш, вид на школьную гору. Середина 60-х годов

Рис. 49. Вид на пос. Калмаш в тумане со стороны Кисетовки (пос. Комсомольский). Середина 60-х годов. Закопь (дорога) позже была поднята и расширена

2.3. Река

До реки было в буквальном смысле слова рукой подать, она была естественным продолжением двора и улицы. На неё можно было просто смотреть, можно было найти подходящий камень-плитку на бечеве и пускать по воде круги – плишить. По берегу бегали непременные трясогузки, которых там тоже называют плишками – возможно, за манеру полёта, напоминающую скачки плитки по воде. В конце весны и в начале лета можно наблюдать подёнок, которые вылетают в таком множестве, что их кружение напоминает метель. Днём на бечеве иногда обнаруживались сидящие летучие мыши – жуткие существа, которые раскрывали зубастую пасть и шипели. Летали они только ночью и в сумерках.

Весна начиналась с того, что на подтаявшем снегу появлялось огромное количество насекомых серого цвета, напоминающих крылатых муравьёв, но раза в два крупнее – их называли распутками, от слова «распутица». Распутица не заставляла себя ждать, по логам начинали течь ручьи и можно было сделать деревянное колесо с лопастями – «мельницу», поставить его на каком-нибудь крошечном водопадике и смотреть, как оно вертится.

Где-то в середине апреля начинал трещать лёд, ночью мог разбудить как бы выстрел из маленькой пушки. Лёд мог двинуться, но тут же встать снова. Однажды днём я смотрел на реку с уже подсохшего бережка и вдруг огромная льдина от берега до берега двинулась вниз, но ниже лёд стоял ещё крепко и льдина ушла под него, закупорив таким образом реку. Вода начала прибывать прямо на глазах, до дороги оставались каких-нибудь полметра. Я испугался, но масса воды пошла по льду, сломав его ниже этой нерукотворной плотины, и лёд сместился ещё ниже. Вода начала спадать.

Часто ледоход начинался ночью, тогда треск сменялся равномерным шумом от трущихся льдин. Как-то утром, выглянув в окно, мы увидели двоих парней, которые прыгали с льдины на льдину, вооружившись шестами. Весна толкала на глупое геройство. Впрочем, мы потом поступали не хуже.

Иногда лёд всё же вставал, но уже ненадолго. Двое суток шёл чистый лёд, на третьи сутки появлялся грязный – это шёл с верховьев «заводской». Часть льдин выталкивало на бечеву и они лежали там до мая. Если по такой подтаявшей льдине ударить, она с хрустальным звоном рассыпалась на шестигранные кристаллы толщиной в карандаш. Река ещё две недели была мутной, а уровень воды поднимался минимум на метр. По воде плыло всё, что за зиму скопилось на берегах и всё, что река смогла отнять у суши: брёвна, мусор. Как-то плыла даже мёртвая корова, а однажды мы багром вытащили ящик, в котором оказались стеклянные баночки с горчицей.

Мужики, у которых были саки, выходили ловить рыбу. Сак – это огромный сачок, хотя правильнее было бы сказать, что сачок – это маленький сак. Но сачок все знают, а сак мало кто видел даже в музеях. Рукоять – шест длиной метров 6—7, а кошель из сети на перекладине вдвое короче. Его забрасывают как можно дальше в воду и подгребают к себе, утапливая до дна. Не бог весть какая добычливая снасть, да и работает только в мутной воде, когда рыба тоже ничего не видит.

По большой воде откуда-то с низов реки приходили два или три катера. Один был винтовой, побольше размером, и носил гордое имя «Сокол». Другие были водомётными и вместо собственного имени носили на борту лишь номер. Катера эти принадлежали сплавконторе.

Напротив дома заканчивался перекат и переходил в плёс, глубина была небольшой даже на середине реки, никто нас не ограничивал в том, чтобы плескаться в этой воде. Что мы и делали, как только вода начинала прогреваться. Купаться начали задолго до того, как научились плавать. Особый кайф был в том, чтобы делать это в дождь. Как только он начинался, мы мчались не от реки, а к ней. Дождь холодил, а вода – грела.

Иногда удавалось раздобыть лодку и переправиться на другой берег. Там был свой, особый мир. Можно было окинуть взглядом посёлок. В лесных краях горизонт представляет собой отдельную ценность, там ведь, как говорят, «небо с овчинку». Можно было нюхать цветы шиповника, который рос почему-то именно там, ещё там росла трава свербига, стебли которой хотелось жевать. Вдоль берега местами росла малина, а на бечеве – ежевика.

Как раз в те годы промышленность начала выпускать байдарки, и они появились на реке. Какие-то люди махали вёслами, иногда доносились обрывки разговоров. Они никогда не останавливались и воспринимались лишь как часть пейзажа. Хорошо помню изумление, когда одна из байдарок вдруг изменила курс и повернула к берегу. Иногда туристы сплавлялись даже на плотах из брёвен, подобно персонажам из фильма «Верные друзья». Надувные плоты появились намного позже.

2.4. Судовождение

Плавать по морю необходимо. Жить не так уж необходимо.

Древняя греческая поговорка

Нам тоже хотелось плавать, или, как говорят моряки, ходить по воде. Плавает, по их мнению, лишь известный вторичный продукт, а корабль ходит. Ни плавать, ни ходить было не на чём, если не удавалось раздобыть соседскую лодку-плоскодонку (иных на Юрюзани не строили). Уже не помню, кто подал нам гениальную в своей простоте идею – возможно, это был Володька, или же сами додумались. Безрассудство вообще в нашем детстве зашкаливало, но это было, пожалуй, абсолютным рекордом, достойным книги Гиннеса. В качестве плавсредства решено было использовать корыто. Да-да, самое обычное корыто из оцинкованного железа, которые были в каждой семье и использовались для стирки белья. У берега, где воды было по щиколотку, надо было аккуратно усесться в это корыто, отталкиваясь руками ото дна выровнять ватерлинию и потом так же аккуратно вывести корабль на глубину. Здесь уже надо было грести ладошками, стараясь не нарушить при этом балансировки. Излишне говорить, что высота бортов над ватерлинией не превышала двух-трёх сантиметров и малейшее неловкое движение могло привести, как пишут в учебниках по молевому сплаву, к утопу не только корыта, но и его шкипера, поскольку плавать мы тогда ещё не умели. За время пересечения реки таким способом течение сносило корыто на добрую сотню метров.

Понятно, что стащить из дома корыто мы могли лишь в те дни, когда родителей не было дома. Например, они уходили на покос, что летом происходило едва ли не ежедневно. Младшие – Ольга и Андрей – в наших делах не участвовали, поскольку Ольга была девчонкой и не считалась, а Андрей был намного младше и у него была уже своя жизнь. Соответственно и наябедить они не могли. Таким способом мы несколько раз пересекали реку. Но закончилось это, естественно, не лучшим образом, хотя и явно не худшим. Однажды я переплыл на другой берег, а Мишка направился туда же на соседской лодке – их не приковывали, и взять её на время грехом не считалось. Когда я отправился в обратный путь, Мишка, как сейчас пишут в гаишных протоколах, «не справился с управлением» и потопил корыто. Я успел уцепиться за лодку и влезть в неё. Вода в реке была большая и мутная, корыто унесло водой. Все наши попытки его обнаружить и подцепить багром, который использовался в качестве шеста, успехом не увенчались. Виноватым, естественно, посчитали опять-таки меня.

Корыто проходило по ведомству мамы, поэтому кары со стороны отца не последовало. Мама же нас никогда не наказывала – она лишь огорчалась и в крайних случаях обзывала нас самым страшным словом, какое я от неё слышал: «Иждивенцы» – всегда во множественном числе, а не персонально.

2.5. Рыбацтво

В мире есть не так много занятий, про которые не знаешь, работа это или развлечение. Рыбалка – одно из таких. Но слово «рыбалка» среди коренных жителей (крестьян) на Юрюзани было не в ходу, там говорили «рыбацтво», подчёркивая тем самым серьёзность этого дела. Время было в дефиците, тратить его на сидение с удочкой считалось предосудительным. Рыбу ловили сетями, ставили морды (в других местах их называют вентерями) – можно заниматься другими делами, а рыба сама ловится. Когда под осень вода становилась прозрачной, как стекло, били острогой – лучили. Рыбы было очень много и я помню ещё те времена, когда рыбаки приплывали на лодке, заполненной рыбой наполовину. Добывали в основном хариуса, которого там называют, как и в Сибири, хайрюзом, или ещё проще – харюзом, голавлей, подустов (подус на местном диалекте), щук.

Конечно, в посёлке были люди, которые ловили рыбу удочкой. Это была местная, как тогда говорили, интеллигенция, и пролетарии, то есть те, кто не вёл хозяйства: некоторые учителя и рабочие, живущие исключительно на зарплату. В условиях практического отсутствия каких-либо рыночных отношений между жителями при большой семье это было, разумеется, невозможно. Ну и дети тоже ловили, пока родители позволяли.

Самым массовым видом рыбы в Юрюзани был вовсе не хариус или голавль. В реке водилось несметное количество мелкой рыбы. Прежде всего это маленькая, не больше мизинца, рыбка-гольянчик, которую все называли мулёк. Именно так: мулёк, это не искажённое слово «малёк», каким называют всякую рыбу, ещё не выросшую до взрослых размеров. Стайки этих мульков кишели на мелководье. Тёмный сверху и светлый снизу мулёк был бесцветным, но среди них встречались с красными пёрышками и брюшком. Стоило зайти в воду, как эти мульки начинали щекотать ноги. Много было также пескарей, которых тоже называли местным словом пискарь или пискозоб. На вид пескарь довольно неприятен, однако в жареном виде рыбка эта вкусная. Если нажать пескарю на живот, то раздавался звук, напоминающий писк, отсюда и пискарь. Водились вьюны и совсем уж мерзкого вида бычки размером с мулька, но с огромным ртом, их называли парахами. Над поймавшим на удочку параху смеялись. По верху воды плавали стайки уклеек (шеклея на местном диалекте), а, как говорят рыболовы, в полводы – сорочка (сорога), по виду нечто среднее между плотвой и уклейкой.

В войну мульки были спасением от голода. Ловили их небольшими, длиной 3—5 метров, бреднями с мелкой ячейкой или даже тканью, которые называли недотками. Правда, в книге Е. Е. Нечвалоды71 этот бредешок назван гнедоткой, но это ошибка – недотка упоминается в словаре Даля.

Чешуи у мульков не было, а внутренности просто выдавливались двумя большими пальцами, времени на это уходило немного. Если эту рыбёшку жарить, то от неё бы ничего не осталось, но её заливали яично-молочной смесью, как для приготовления омлета. Получалось вкусно и сытно. Мульками кормили также кур и свиней, у кого были.

Существовал и другой способ ловли мульков, доступный детям. Можно взять любой сосуд, обычно это была литровая стеклянная банка, положить в него корочку хлеба, завязать горлышко тряпкой и проткнуть в ней отверстие диаметром с палец. Прямо пальцем обычно и протыкали. Банку надо было поставить на мелководье горлышком вниз по течению. Буквально на глазах возле неё начинали собираться мульки наподобие пчелиного роя. Некоторые находили отверстие и заплывали в банку. Назад они выбраться уже не могли. По такому же принципу работает и морда. Спустя час-другой банку можно было вынимать. Если слить воду, то рыбёшек могло оставаться до половины банки.

В этом нехитром деле я тоже однажды отличился. Так не терпелось весной начать ловлю, что я не дождался, когда спадёт и посветлеет вода. Взял в доме квашню – большой глиняный горшок, в котором мама заквашивала тесто, завязал его тряпкой и бросил в реку. Вода тут же его унесла. На сей раз мне досталось, потому что глиняную посуду уже не продавали и мама расстроилась не на шутку. Дольше всех из такой посуды держался кувшин, который называли крынкой, но и он со временем разбился.

Самой интригующей была ловля, а точнее, охота с острогой. Занимались этим только взрослые мужики и ночью. Для этого на носу лодки крепилась так называемая «коза» – железная корзина для костра на стойке. Козу она напоминала, по-видимому, своей рогатостью. В неё укладывали смольё – сухие смолистые сосновые поленья. Горел такой костёр долго и ярко. Ловили вдвоём: один, стоя на корме, медленно толкал лодку шестом против течения, второй на носу высматривал на дне рыбу и бил её острогой. Картина плывущей ночью лодки с костром, освещающим лесистые берега, была романтической. Наверное, это считалось браконьерством, как и ловля сетями, да и мордами, а некоторые и перемёты на ночь ставили. Но рыба в реке почему-то не переводилась, а когда исчезла, то от совсем иных причин.

Летом 1959 года вдруг в реке появилось несметное количество мелких окушков. Размером они были не крупнее мулька, да и количеством не уступали. Стайки непрерывным потоком шли вдоль берега против течения реки. Поймать с берега на удочку какую-либо иную рыбу уже было невозможно, окушки бросались на любую наживку, даже на голый крючок. На следующий год они уже подросли до размера пескаря, их можно было ловить. Но кто чистил чешую у окуней, тот знает, каково это удовольствие. Никто не захотел бы менять привычных мульков и пескариков на эту окунёвую мелочь. А мульки в реке начали стремительно исчезать, даже увидеть их не часто удавалось. Куда они делись, было понятно: их пожрали окуни. А вот откуда взялись эти обжоры, никто не знал.

Версии высказывались самые фантастические. Сейчас бы сразу обвинили иностранных агентов, но тогда органы ещё крепко стояли на защите рубежей, а внутри страны было такое единство, о каком нынешняя «Единая Россия» и мечтать не смеет. В итоге возобладала версия, что этих окуней запустили в реку специально с целью уничтожить мульков, которые вдруг заболели и угрожали заразить всех прочих рыб. Всё же народ к тому времени приучили мыслить строго позитивно и верить в мудрость власти. А тем временем в реке стал исчезать и хариус, а за ним и голавль. Это уже было объяснимо: мулёк служил пищей для крупного хариуса и голавля, а появление конкурента нарушило эту пищевую цепочку. Последним исчез сам виновник этой катастрофы – окунь, ему тоже стало не хватать пищи. Точнее, исчез не совсем: в реке стали попадаться крупные окуни – горбачи, но их было так же мало, как и других видов. Щука тоже стала редкостью.

Рыба не попадалась даже в сети. Порой удачливый ловец на лопаточку мог наловить больше, чем рыбак сетью. Хариуса стали ловить на кораблик – водяной змей. Нередко на берегу можно было увидеть сразу несколько рыболовов с корабликами. Появились отдельные, как сейчас говорят, «продвинутые» рыболовы со спиннингами. Но этому способу ловли мешало множество топляков, забивших все ямы в русле реки, где только и имело смысл ловить на блесну. Редкий заброс обходился без зацепа. Крючки-якоря стали отжигать, чтобы они разгибались. Спиннинги были самые примитивные, вплоть до самодельных, что для местного населения, которому важны не понты, а результат, вообще дело обычное. На блесну шли щука, окунь и крупный голавль. Но юрюзанские старожилы этот способ ловли не практиковали по той же причине, что и ловлю удочкой: времени требует много, а добычи мало.

Кого только ни винят в исчезновении рыбы в Юрюзани: и рыбаков, и молевой сплав. Конечно, каждая пойманная рыба уменьшает количество её в реке, но лишь на одну единицу. Выловить те стаи, какие я видел в раннем детстве своими глазами, не под силу никакому рыбаку. Что касается молевого сплава, то оценки его влияния на популяции рыб встречаются прямо противоположные. Но почему-то никто не говорит об очевидном, о том, что произошло на глазах множества людей, в те годы ещё населявших берега Юрюзани: произошла экологическая катастрофа. Правда, тогда и слова-то такого никто не знал, вот и придумывали «рациональные» объяснения. При этом всем было понятно, что рыбу пожрал окунь, вопрос был лишь в том, откуда он взялся в таком количестве.

У меня, конечно не тогда, а спустя много лет, появилась своя версия, и не думаю, что её кто-либо сможет опровергнуть. Впрочем, как и я доказать свою, так что и опровергать не понадобится: можно просто объявить её ересью, как поступают все специалисты, когда посторонний влезает в их огород. Да ладно бы специалисты – хуже, когда судить берутся политики. Так вот, рыбача совсем в других местах, я обратил внимание на то, что во всех недавно созданных водохранилищах и прудах водится много окуня, и его тем больше, чем больше на дне этих водоёмов осталось неубранных деревьев. Ну любит окунь такие коряжистые места, что тут поделаешь. А теперь сопоставим простые факты. Юрюзань впадает в реку Уфа. В 1959 году началось, а в 1961 году закончилось заполнение водохранилища Павловской ГЭС, и теперь Юрюзань впадает уже в это водохранилище. Вывод напрашивается сам собой: в водохранилище, затопившем лесистые берега Уфы, расплодился окунь. Водохранилище было бедно в отношении корма, там ещё не установился, как говорят биологи, подходящий для него биотоп, и мальки попёрли в притоки, самый крупный из которых – Юрюзань. А, может, какой инстинкт их в верховья вёл, как лосося – я всё же не ихтиолог. Вот и вся загадка. Появление такого количества окуня было, действительно, явлением рукотворным, но явно побочным, а не запланированным.

Прошу простить меня за умные слова, но в реке со временем установился новый биоценоз (биологическое равновесие). Никакое равновесие, даже физическое, сразу не устанавливается. Понадобился не один десяток лет, чтобы рыбалка на Юрюзани стала удовлетворять хотя бы рыболовов-любителей, для которых и пара голавликов уже радость. Хариуса очень мало и поныне, голавль есть, но совсем не в том количестве, есть щука. Зато попадается и крупный окунь. Мулёк и прочая мелочь оказались жертвой – они исчезли, видимо, надолго, если не навсегда, а это ставит крест на возрождении былого рыбного изобилия в Юрюзани.

Удочкой я ловил сорогу, иногда попадались некрупные голавлики. Для этого надо было пройти на полкилометра ниже Калмаша в сторону Кисетовки, где была заводь, и бросать насадку к самой струе. Как я уже сказал, ловить крупную рыбу меня научил Гим Бакеев. У него к этому делу был какой-то особенный талант. Он мог выйти из дома с удочкой и прямо с берега, где полоскали бельё, наловить голавлей. Другие сидели с удочкой часами – и ничего. К тому же отец Бакеевых был сплавщиком, и у него была лодка. Самым распространённым способом в то время была ловля «на лопаточку», по иному – на роспуск. Вся снасть состояла из деревянной лопаточки, на которую наматывалась леска с крючком, все 100 метров. Лодка ставилась на якорь выше предполагаемого участка ловли, насаживалась насадка и леска спускалась по течению. Юрюзань быстрая, леска до дна не опускается. Отмотав несколько метров лески, её несколько раз дёргали. Если клёва не было, отпускали дальше. Клёв чувствовался прямо рукой. Ловить с лодки можно было вдвоём, сидя у кормы по бортам. Так ловили хариуса, которого там называют харюзом, и голавлей. Обычная насадка – кузнечик: на голавль самые большие, саранча или зелёный певчий, что сидит на высокой траве или на кустах, а на хариуса – кобылки. По клёву уже было ясно, кто сидит на крючке. Хариус дёргался и к лодке шёл по поверхности, вертясь на крючке, поэтому часто срывался. Голавль, наоборот, тянул вглубь и вбок, как бычок. Иной раз тянешь – ну, думаешь, огромный. А подтянешь – так себе. Иногда попадались ельцы, но с этого места надо было уходить, приличной рыбы там не будет. Окунь в то время в реке не водился. Река была очень рыбная, и об этом тоже ещё будет речь. Обычно мы ловили хариусов напротив конца Калмаша, иногда сплавлялись на перекат в начале Кисетовки. Как-то раз мы просто плыли через реку, Гим правил (отталкивался шестом ото дна), а я просто смотрел в воду. И вдруг я увидел, что на дно как бы упала тень. Это была огромная стая хариусов, границ которой видно не было, рыбины шли спина к спине.

Однажды мы рыбачили долго и на куканах висело уже по нескольку харюзов – у Гима, конечно, больше. Поставили лодку, поднялись на берег, и тут на Гима набросились родители. Ругали его по-татарски – я, конечно, ничего не понял, но рыбалка, как уже было сказано, в большинстве семей считалась развлечением и отлыниванием от настоящей работы. С пацанов, конечно, спрос иной, но в деревне пацан в 10 лет уже работник, а Гиму тогда уже лет 13—14 было. В итоге он начал огрызаться, а потом в сердцах отдал мне всю свою рыбу. Дома у меня не хватило духу сознаться, что моя только часть улова, и с этого дня в глазах мамы я стал рыбаком. Рыбу она любила, как кто-то однажды выразился, как кошка.

Отец ловить рыбу совсем не умел, он и вырос в степи, да и интереса к ней я за ним не замечал. Правда, как-то раз накупил крючков огромного размера, на которых и ловить-то в Юрюзани было некого, ничего не поймал и больше к этому не возвращался. Плавать он тоже не умел, воды жутко боялся. Когда мы переплывали реку на лодке, сидел на дне, вцепившись руками в борта, и кричал на нас, чтобы делали так же. Нам смешно было… Видимо, страх этот сидел в нём с войны. Там ведь не спрашивали, кто не умеет плавать, когда надо было форсировать реку. Даже в морскую пехоту, судя по рассказам, зачисляли по приказу, списком. Не умевшие плавать, если попадали в воду, шли ко дну камнем – оружие бросать тоже было преступлением перед советским государством. Винтовка, тем более пулемёт, имели цену, абстрактный человек цены не имел. Он и сейчас её, по большому счёту, имеет только как субъект пропаганды.