Слепые по Брейгелю

Села на край ванны, прижав холодное полотенце к глазам, потрясла головой, изгоняя неприятный образ. Значит, Валентина, Васса Железнова. Нет, как же так… Он что, совсем с ума сошел? Ее же нельзя любить ни при каких раскладах! Она не женщина, она железный сейф с деньгами… Она его купила себе, что ли? Сашу? С его честностью и тихой молчаливой порядочностью? Нет, этого не может быть.

– Мам… Как ты там, все в порядке?

– Да, Слав…

– Тогда выходи, проводи нас.

– Да, иду.

Уже стоя в дверях, Славка внимательно вгляделась в ее лицо. Потом произнесла тихо:

– Мам, я очень часто к тебе приходить буду.

– Да ладно, не надо.

– Хм, не надо, главное. Обижаешь! Тебе и сейчас хочется, чтоб тебя пожалели, да?

– Нет, Слав. Я имею в виду – по обязанности не надо. Если только сама захочешь. У тебя и без меня дел много.

И всхлипнула прерывисто. И опустила глаза, и впрямь чувствуя себя не матерью, а обиженной девочкой.

– До свидания, Марь Сергевна… – печально проговорил Максим, стараясь не глядеть в ее сторону. – Посмотрите в холодильнике, я там накупил всего.

– А сахару забыл! – сердито повернулась к нему Славка. – Мама, между прочим, чай всегда сладкий пьет!

– Да, кстати, я мед купил! Вы пока с медом чай пейте, Марь Сергевна.

– Хорошо, Макс. Спасибо. Идите.

– Мам, точно все в порядке?

– Да, Слава, да. Пока.

– Пока…

Дверь захлопнулась. Секунда прошла, пять секунд. Тишина, противно звенящая. Показалось, и внутри что-то захлопнулось, болезненный спазм прошел по всему телу. Это чудовище пробудилось, наверное. Радуется, что она осталась одна… Можно приступить к своему черному делу. Интересно, куда оно своими клыками в первую очередь вопьется? В сердце? В мозг? А может, в душу?

И сразу навалилась усталость. Добрела кое-как до кухни, села за стол, зажала уши ладонями, чтобы не слышать эту жуткую тишину. Почему они не верят, что ей страшно? Страшно – совсем одной? Почему? Что она им сделала плохого? Ведь ничего, абсолютно ничего… Любила, как умела. Насколько силенок хватало. Она ж не виновата, что немного их, этих силенок… Нет, как там Славка давеча про Сашу сказала? Ему не бабья немощь нужна, а наоборот, сила и ласка? И не страхи нужны, а смелость? Да, все так… Но ведь не пойдешь в лавку, страхи на смелость не поменяешь. Если они с детства в тебе живут, в кровь вошли…

Стоп, стоп. А вот про это уже не надо. Даже самой себе не надо. Потому что это уже харакири получается. Надо просто взять и убежать от тишины… Хотя бы в сон. Выпить снотворного и провалиться в сон. Хорошо, что завтра суббота…

* * *

Назойливая мелодия лезла в сон, противная такая. Откуда она взялась? Ах да, балкон на ночь оставила открытым… Сосед забавляется, Вениамин Петрович, старый павиан и сладострастник. Дворовая тайная кличка – Венечка. Пока супружница по субботнему рынку шастает, включил диск с любимой группой. Громко включил, на всю катушку. А так бы еще спала и спала!

«…Лучшие друзья девушек это бриллиа-а-а-нты…» – затянула свое бесконечное «а» любимая Венечкина группа. Да уж… С друзьями девушек все до боли понятно. А самый лучший друг брошенных женщин кто, интересно? Снотворное феназепам?

Да, неслабое такое снотворное. Но и то до конца Венечка «подружить» с ним не дал. Можно, конечно, на балкон выйти, сказать ему пару сердито-вежливых слов. Он хоть и старый павиан, но безобидный, нахальства для ответных «сердито-вежливых» у него в загашнике явно не найдется. Ну да ладно. В любом случае на эти «сердито-вежливые» эмоциональные резервы нужны. А их нет, резервов-то. Пусто-пусто, даже на минусе. Так пусто, что в голове звон стоит. И лучше встать с постели, если проснулась. Потому что лежать в отсутствие резервов – еще хуже. Вставай, прикидывайся живой, хоть жизнь твоя на самом деле закончилась. Но кофе-то можно попить напоследок? Черного, крепкого, с лимоном и кардамоном?

В душ не хочется. Даже умываться не хочется. Может, потом, после кофе… Жаль, курить нельзя, слабые бронхи не позволяют, сразу дыхалку перекрывают. А так бы – милое дело… Сначала сигарета, потом кофе. После кофе – опять сигарета. Потом опять кофе… Глядишь, и не до страхов бы стало. Глаза бы из орбит вылезли, и все дела. Саша придет, а она сидит за кухонным столом, глаза рядом лежат на блюдечке. А что, любуйся картинкой! Какая тебе разница, с глазами я или без… Все равно всегда слепая была…

Фу, придет же с утра в голову. Лучше бы умылась. А теперь уже поздно – кофейная пенка в турке зашевелилась, поползла вверх. Так, где моя любимая чашка… Ага, сахара нет. Ладно, можно и без сахара. Зато лимонов – сколько угодно. Максимушка вчера постарался.

А за окном – ничего, погода хорошая. Солнышко светит, птички поют. Судя по всему, сейчас примерно половина десятого. Суббота. Никуда идти не надо. Ни к кому. И к ней никто не придет. Надо же, а раньше и не думалось об этом… В смысле – ни я к кому-то, ни кто-то ко мне. Саша по субботам всегда работал, и утренние посиделки за чашкой кофе тихим удовольствием числились. А в это утро вдруг… Ой, да отчего вдруг-то? Все ж понятно. Наверное, это первая ласточка одиночества – такая невыносимая тревожность затворничества. Здравствуй, ласточка, залетай, будь как дома, помогай менять статус затворничества. Раньше оно защищенным было, оттого и комфортным, а сейчас…

Показалось, что зазвонил телефон. Бросилась в спальню, схватила с тумбочки… Нет, не было никакого вызова. И впрямь, показалось. Наверное, уже галлюцинации начались. Ждешь звонка – и слышишь звонок. Звонок от Саши…

Тихо, тихо. Сердце-то как разбушевалось. Иди обратно на кухню, садись у окна с недопитой чашкой кофе. Вот так, оплети ее пальцами… Тепленькая еще. Последняя плотская радость – тепленькое под пальцами почувствовать. И чуть-чуть расслабиться. И повестись взглядом за качающейся на ветру тополиной веткой. Оказывается, тополиные листья с изнанки чуть белесые… Не хотят, бедные, изнанку показывать, а ветер их силой выворачивает. Так и в жизни человеческой происходит. Не хочешь, а наизнанку вывернешься. Вот как она сейчас. Разве это она? Нет, это изнанка, такая, как есть, мятая-перемятая, до бесчувствия перепуганная. Без мужа, без опоры, без любви.

То, что Саша ее любил, никем в их семье не подвергалось сомнению. Она привыкла, как привыкает слепой к надежному плечу поводыря. Можно и без глаз обойтись, идти и идти по одной дороге и ничего не бояться. Да, именно так, не бояться. Жить себе и жить. Ты дрожишь перед незнакомой закрытой дверью, Машенька? Ничего, Саша откроет. Боишься потерять работу, боишься безденежья в кризис? Не надо, у тебя же муж есть, он обо всем позаботится. Боишься, что у Славки пубертатный период и она попадет в плохую компанию? Ну, стоит ли нервничать, на телефоне сидеть… У Славки отец есть, слава богу. Он найдет способ ее оттуда вытащить, он же мужик… Как? Это его проблемы. Не твои, Машенька.

Да, так и получалось… Главное, большие страхи огладить и успокоить, а мелкие страхи сами пройдут. Мелкие страхи – это же так, семечки. Даже, можно сказать, удовольствие получаешь, когда их щелкаешь. Допустим, накричала начальница на работе, довела до слез. С одной стороны – плохо, конечно. А с другой… Как сладко можно вечером, за ужином, пожаловаться мужу на злую начальницу! В подробностях пожаловаться, с деталями, с описанием своих душевных терзаний. Он выслушает, потом обязательно нужные слова скажет. Именно те слова, от которых расслабится уздечка, стягивающая болью плечевой пояс, а еще можно сладко всплакнуть чуть-чуть… А потом сквозь слезы и посмеяться над его шуткой – вроде того, может, мне твою начальницу в угол поставить? На колени, на горох? Чтобы знала, как мою жену обижать? Да, смешно звучит, по-детски, но тем не менее ужасно приятно…

Или, например, такие страхи, как «вдруг батарею прорвет» или «стиралка сломается, когда тебя дома не будет». Саша такие страхи смешно называл виртуальными. Для них у него специальная заготовка была, называлась «уверенный строгий голос». Посмотрит в глаза и рубанет, будто некую данность в ее испуганную голову вложит. Не прорвет, Маша! Не сломается! Не думай об этом! Все будет на своих местах! Да… И впрямь ведь от уверенно строгого голоса уходили виртуальные страхи, не мучили…

В общем, жить можно было, бездумно смотря вверх. Да, именно вверх, а не на землю, боясь упасть сослепу в яму. И не по сторонам оглядываясь и заранее выставляя локти для защиты от нападения. Потому что она их вообще выставлять не умеет, потому что локти намертво прижаты к бокам… Отняли у нее эту способность в детстве – локти выставлять. Заставили согласиться на страшное. То бишь волю сломали, а потом вырвали с корнем. А воля – она такая штука, капризная… Второй раз не приживается, как ни старайся. Вместо воли образуется болезненное пустое место… Культяпка внутренняя, которую не видит никто.

Ой-ой, лучше не вспоминать всуе! Хотя – как не вспоминать-то. Даже и стараться нечего. Все равно не забудешь. Тем более… Ох-х-х…

Да, самое противное, что он ей этой ночью опять приснился. Давно не снился, а сегодня приснился. Он, кошмар по имени дядя Леша. Или папа, как он просил себя называть. Вернее, требовал… Так и помнится свое детство-отрочество в двух ипостасях – до дяди Леши и после дяди Леши. То, которое было «до», в отдельной коробочке. Оно же святое, которое было «до»… Для памяти святое. И чистое. А потом…

В том, чистом и святом, она была нормальной девочкой. Тихой, пугливой, молчаливой. Как все, в детский сад ходила, потом в школу. Помнится, соседка вздыхала с завистью: какой у тебя, Аня, ребенок, не знаешь с ним хлопот! А мама только рукой махала, сердилась и отвечала довольно странно: да какая, мол, разница, есть хлопоты или нет, все равно за подол держит! Она удивлялась, глядя на мамин подол – неправда же! И руки за спину отводила, пожимая плечиками.

Родного отца она не помнила. Иногда ей казалось, что его вообще не было. У других детей были, а у нее – нет. Тем более мама очень сердилась, когда она спрашивала про папу. А потом вдруг появился он, дядя Леша…

Поначалу все складывалось очень даже хорошо. Мама похорошела, повеселела, начала по выходным пироги печь. И ее с собой приглашала, вместе пекли пирог для дяди Леши, старались, чтобы ему понравилось. Он выходил к столу, потирая руки, улыбался им обоим, подмигивал весело – ну что, девчонки, попробуем, что тут у вас получилось? Мама заливалась счастливым смехом от этих «девчонок»…

Потом, позже, став взрослой, она часто думала – как же так-то, мам… Неужели ты не замечала, как подолгу держит новоявленный папа твою дочь на коленях, как любовно оглаживает по бокам, по животу… Наверное, и впрямь не замечала. Очень хотела счастья. Именно картинки хотела – чтоб семья, чтоб ребенок, любовью обласканный. Да уж, любовью…

Ей было двенадцать лет, когда он ее изнасиловал. Очень обыденно все произошло, очень быстро. Она даже толком испугаться не успела. Нет, испуг был, конечно, только он какой-то был… ненастоящий. Как у стоматолога, когда зуб выдирают с уколом. Вроде и страшно, а ничего не чувствуешь. Сидишь в кресле, словно замороженный истукан, и кажется, что обезболивающее лекарство по мозгам растекается, и боишься пошевелиться. Наверное, в этот момент дядя Леша ее волю с корнем и вырвал. А она не почувствовала ничего. Ну, кроме физической боли и сильного отвращения. Но что такое физическая боль в сравнении с потерей воли? Ничто. А иначе как еще объяснить, что не закричала, не заплакала? Сидела потом, сложив руки на коленях, слушала, как он ей втолковывал осторожно-ласково:

– Прости, я тебе больно сделал… Но в двенадцать лет уже все это делают, Машенька. Только все это делают с сопливыми мальчишками, а тебе повезло, у тебя все по-настоящему, по-взрослому получилось. Ты поняла меня, да?

Кивнула головой безвольно.

– Только маме ничего не говори. Она не поймет, рассердится, еще и побьет, не дай бог. Она же мама, ей так положено, чтобы сердиться. Это наша с тобой общая тайна будет. Мы же оба с тобой перед мамой виноваты, правда?

Кивок головы.

– Ну, вот… И тайна у нас общая, и вина общая. А еще мы хотим, чтобы мама нами довольна была. И счастлива. Ты же хочешь, чтобы мама была довольна и счастлива?

Кивок…

– Умница, Машенька. Правильно. Любая дочка хочет, чтобы ее мама счастлива была. Молодец… Именно так все и должно быть в хорошей семье. Именно так и бывает… Поняла? Ну, иди в ванную, тебе хорошенько помыться надо. Маме – ни звука…

Она и не издала ни звука. Только в себе замкнулась. Ходить стала осторожно, в землю смотреть. Не плакала, но и улыбаться перестала. Напряжение внутри было такое… Иногда казалось, током от страха бьет. А еще неправильной себе казалась, недостойной, стыдной. Будто она была кукла с вывернутым наизнанку поролоновым телом. Была у нее в детстве такая кукла, Лялей звали. Соседский мальчишка ей брюхо расковырял, чтобы посмотреть, что там, внутри… А мама потом Лялю на помойку снесла.

Она очень боялась, что мама догадается. На помойку, конечно, не выставит, но… Это же будет один сплошной ужас, если мама догадается. Потому и терпела дядю Лешу еще, еще… Убеждала себя, что главное – вынести эту пытку, сцепив зубы. Это ж недолго по времени – перетерпеть, когда пытка закончится. Тем более дядя Леша и сам обещал, пыхтя и елозя по ее худосочному тельцу – потерпи, миленькая, я быстро… Вот так, миленькая, вот так…

Нет. Лучше не вспоминать. Только допустишь в себя малую толику того ужаса, как он разрастается внутри… Как же он запугал ее тогда! Еще неизвестно, чем бы эта история закончилась, если б однажды вечером к ним домой классная руководительница не явилась, математичка Татьяна Тарасовна, хорошенькая, только после института, с умными задумчивыми глазами. Мамы дома не было, дядя Леша ей дверь открыл…

Они потом сидели на кухне, беседовали. А ее, естественно, не пустили, из педагогических соображений, наверное. Но она все слышала, сидя, как мышка, в своей комнате.

– Понимаете, меня очень беспокоит ваша девочка, – деликатно понижала голос почти до шепота Татьяна Тарасовна. – Я бы хотела с вами поговорить, так сказать, приватно. Ну, чтобы в школу не вызывать, чтобы не при всех…

– Да, понимаю, – ровным задушевным голосом вторил ей дядя Леша. – И чем же она, позвольте, вас беспокоит?

– Ну… Она какая-то странная стала в последнее время. Вялая, невнимательная. Но внутри, мне кажется, страшно напряженная! Может, у вас в семье что-то происходит? Ведь вы же отчим, да?

– Да. Отчим. Но я…

– Нет, вы простите, конечно, что я так бесцеремонно спрашиваю. Но… Согласитесь, в таких семьях всякое бывает. Раньше Машенька с мамой жила, привыкла, а потом вы появились… Может, Машенька маму к вам ревнует и оттого страдает?

– Да нет, ничего такого у нас не происходит. Живем, дай бог каждому. И ребенка любим, как умеем. Наверное, вам показалось…

– Нет, не показалось. Я же вижу. Она другая стала, она боится всего. Боится дружить, боится отвечать на уроках, вздрагивает, когда ее окликнут. А когда к доске вызывают, как на голгофу идет, честное слово! Встанет, скукожится и двух слов связать не может. Она и раньше, конечно, не из бойких была, но тут… Такие перемены…

– Ну, я не знаю, что вам и сказать. Может, это у нее от природной стеснительности? Вообще-то она у нас скромная девочка. А может, возрастное… Девчонки, когда подрастают, обычно начинают страдать всякими комплексами.

– Вы думаете?

– Ну да… Но в любом случае – большое вам спасибо. Мы с женой обязательно это обсудим. Мы ж не знали, что она в школе такая. Дома-то абсолютно нормальная. Спасибо вам, Татьяна Тарасовна. Все бы учителя такими добросовестными были, как вы.

– Ой, ну что вы… Это же моя работа, мой долг! Давайте лучше так договоримся… Вы ее дома еще понаблюдаете, а я психологу школьному покажу. К нам скоро нештатный психолог раз в две недели по договору приходить будет. Хорошо?

– Да. Да, конечно. Еще раз вам спасибо.

Татьяна Тарасовна ушла, а дядя Леша засуетился. Нет, не по комнате начал бегать, он по-другому засуетился. Страхом. Она это своим страхом почувствовала. Наверное, всегда так и бывает. Достоинство чувствует другое достоинство, любовь чувствует любовь, а страх чувствует страх. Потянула носом – запахло сигаретным дымом из кухни. Ага, закурил! Он полгода не курил. Мама просила, он и бросил. Очень мама гордилась этим обстоятельством, всем напропалую хвасталась.

Потом она стала невольным свидетелем другого разговора, уже дяди Леши с мамой. Можно сказать, не сходя с места, этим же вечером. Мама пришла веселая, кудрявая, только-только из парикмахерской, с задорными химическими кудряшками на голове. Тряхнула ими кокетливо:

– Леш, мне идет? Ну же, посмотри на меня, Леш!

– Послушай, Ань… Нам серьезно поговорить надо. Терпел, терпел, не могу больше… Совесть замучила.

– А что такое, Леш?

У нее екнуло сердце, душа оборвалась страхом. Неужели… он сейчас все ей расскажет?! Даже оглохла на секунду, голову в плечи вжала.

– Понимаешь, не получится у нас с тобой ничего, Ань. Жалко, конечно, но ничего не поделаешь.

– Да почему?! Почему, Леш? Ты что, любимый мой, родной, не пугай меня…

– Да постой, Ань… Не лезь с поцелуями. Давай по порядку разберемся. Сядь, послушай!

– Слушаю, любимый…

– В общем… Черт, даже не знаю, с чего начать! Давай начнем с того, что в первую очередь ты мать, ведь так?

– Ну… И что?

– А это значит, в первую очередь должна о своем ребенке думать, ведь так?

– Да при чем здесь…

– При том, Аня, при том! Ты что, не видишь, что Машенька не принимает меня? Какая она в последнее время ходит, ты видишь? Вялая, невнимательная, а внутри страшно напряженная. Я уж и так и сяк… Нет, не принимает. Она ревнует тебя ко мне, Ань… Ты же ей мать, самый близкий человек. Нельзя ребенку психику ломать, не дело это. Представляешь, что из нее тогда вырастет?

– Леш… Да ты что такое говоришь, Леш… Да как тебе в голову пришло, глупости такие…

– Все, Ань! Я знаю, что говорю, не хочу брать греха на душу! Вот и учительница говорит, что это от ревности… Жалко, Ань, но что сделаешь. Не судьба, видно.

– Леш, да ты что… Да я… Да я вмиг ее заставлю! Да она у меня… Где она? Дома? Да она у меня по струночке, по одной половичке…

– Стой, погоди! Уймись, Аня! Понимаешь, именно этого я и боюсь. Не надо ее заставлять, ломать не надо. У тебя же одна дочь, другой не будет. Это мужиков может быть сколько угодно. И все, Аня, не плачь! Не люблю я этого! Лучше вещи мои собери! Сама!

– Не-ет…

Дядя Леша снова ответил что-то – она не разобрала. Тихо ответил, злобно. Слышно было, как мама сначала ойкнула испуганно, потом заплакала, будто заскулила. А потом начала вещи собирать. Так и скулила, пока все в чемодан не собрала. Дядя Леша к ней даже попрощаться не зашел… И на том спасибо, а то бы она не выдержала, тоже от напряжения скулить начала бы. Тем более что она еще и описалась тогда, сидя на стуле… Даже сама не поняла, как это случилось. От страха, что он зайдет, наверное.

Мама, как и следовало ожидать, ей не простила. Нет, не ругалась, просто появилась в ее голосе после ухода дяди Леши особенная какая-то нотка, раздраженно-досадливая. И во взгляде тоже. И все время хотелось руками закрыться от взгляда, от голоса. Сгинуть. Исчезнуть навсегда. А однажды она слышала, как мама жаловалась на кухне соседке тете Лиде, зашедшей «раздавить» на двоих воскресную бутылку красненького:

– Еще ведь хотела аборт сделать, понимаешь, Лид. Тихоня тихоней, а все по-своему постановила, эгоистка. Думаешь, я от нее в старости стакана воды дождусь? Ага, щас. Всю жизнь мою сожрет, не подавится. И мой последний стакан сама выпьет. Волчонок…

– Да не, Ань, зря ты так, – увещевала маму умная и добрая тетя Лида. – Маруська у тебя славная девчонка, только немного нервная. А что молчит все время и волчонком выглядывает… Так она скорее на зайчонка похожа, Ань, чем на волчонка. Вот, ей-богу, уж не наговаривай на девку-то. Ты бы ее лучше врачам показала, психологам там всяким.

– Так уж показывали ее в школе психологу, хватит.

– И что?

– Ну… Дали бумагу, написали ерунды всякой. Я уж не помню сейчас, названия все какие-то мудреные. Да и не верю я… Нас вон никто в детстве по психологам не таскал, и ничего, выросли, живы-здоровы, тянем свой воз. Я думаю, это в ней отцовские гены сидят, малахольные. Он мне, помню, тоже про свои первородные страхи толковал, про тонкую ранимую психику… Однако ж не остановила его психика-то, подлеца! Маруська еще и родиться не успела, как он сбежал! Да ну его, и вспоминать не желаю…

С годами она привыкла к себе, научилась лавировать в предложенных жизненных обстоятельствах. Определять инстинктивно, как больная кошка – здесь выживу, здесь не выживу. Например, если после школы в родном городе останусь, рядом с мамой, в одной квартире, точно не выживу… Хоть и страшно, а надо в другой город ехать, в институт поступать. Впрочем, мама и не против была такого ее решения.

– Давай, давай. Не пропадать же твоему пятерочному аттестату. Может, выползешь из-под материнской-то юбки, самостоятельно жить научишься. Чего опять волчонком глядишь? Мало для тебя мать сделала, да?

– Я нормально на тебя смотрю, мам. Тебе показалось.

– Да я что, не вижу? Другая бы мать в душу лезла или домашней работой по уши загрузила, а я… Сидишь в своей комнате, доченька, и сиди, занимайся уроками, книжки читай. Один бог знает, что у тебя на уме-то, молчунья чертова… Скукожится вечно, зажмется, как в узелок свернется, смотреть тошно. Кто тебя только замуж возьмет, малахольную такую. И не вздумай мне в подоле принести, не приму! С мужем приму, а так – нет, запомни!

С таким наказом и уехала. Поступила в политехнический, на экономический факультет. Конкурс был огромный, но сама для себя пути отступления не видела – не возвращаться же к маме обратно. Уж чего-чего, а испуганного и терпеливого целеполагания в ней образовалось более чем достаточно. Видимо, оно играло роль плетки – надо же было дальше идти, жить как-то… Вернее, бежать, не оглядываясь.

Поселилась в общежитие – пять девчонок в комнате. Дедовщина, как в армии, если по большому гамбургскому счету, то есть «упал, отжался», только в духовном смысле. Ботаницы и тихушницы по углам жмутся, а кто понаглее да посмелее, тот и понукает весело. И это еще поспорить можно, какое «упал, отжался» легче перенести – духовное или физическое. Особенно если у тебя вместо воли – пустое место. И все кругом над твоей душенькой – начальники. Кто сердитый, кто обидчивый, а кто просто злой, от каждого своя плетка прилететь может. Дрыгаешься, трепещешь крылышками, поднявшись над своим же безволием, висишь, балансируешь, как можешь. Нельзя же показать, что ты уродец, не такая, как все! И в ужасе ждешь, когда силы закончатся.

В этот момент в ее жизни и появился Саша, курсант Высшего военного артиллерийского училища. Одно название как звучит – помереть можно! Их, курсантов, однажды целую ораву к ним в общежитие занесло – кто-то из девчонок с прогулки привел. Правда, курсант Саша не очень званию артиллериста соответствовал – хлипковат был по фактуре будущий лейтенантик, бледен и худосочен, будто его недокормили в детстве. Из других опознавательных признаков имел чубчик надо лбом жиденький и белесый, голубые грустные глаза-блюдца и длинную цыплячью шею с острым кадыком, по которой этот кадык перемещался туда-сюда, причем чаще, чем надо, от излишнего волнения. В общем, никаких особых достоинств в нем как бы и не было. Никто из девчонок на него глаз не положил. А она, нечаянно оказавшись с ним рядом, вдруг вдохнула всей грудью – легко, свободно… Впервые за много лет! Ей было хорошо, она его не боялась! Тем более он так на нее смотрел… Будто она самая настоящая была. Смелая и достойная девушка. В которую (о, страшно сказать!) вполне себе можно влюбиться…

Да, он влюбился. Все было у них по-настоящему, неспешно, красиво, без суеты. Прогулки в увольнительную, закат на набережной, кафе-мороженое, долгие разговоры с постепенным расколупыванием душевных скорлупок.

Так получилось, что Саша рассказал ей про себя все. Хотя никакой особой тайны в его рассказе не было. Наоборот, все было грустно и печально до тяжкого вздоха. Ну что там? С малых лет сирота. Воспитывался сначала у тетки, потом она его в Суворовское училище по блату пристроила, дабы не тратиться на питание и одежку. Да и перед глазами чтоб не мелькал, и без подкидыша жизнь трудная. Потом – училище. В каникулы даже в отпуск поехать не к кому, тетка сердитое письмо написала – по детдомам не мыкался, и спасибо скажи. А дальше уж сам, живи, как хочешь, характер воспитывай. Мужик, чай, военный будущий, и без родственных целований обойдешься. Саша, когда ей это рассказывал, делал до ужаса смешливые глаза, вроде того – чего с тетки возьмешь… Она такая, грубоватая малость. Но если таки заявится, не прогонит, конечно. Ты не думай о ней плохо, Маш…

Она о его тетке и не думала. Она о нем думала. И о себе. О том, что никогда и ни за что не сумела бы рассказать о себе так, до конца, до самого донышка. Расколупать самую прочную скорлупку, открыть свой позор, свою тайну. Ни за что и никогда. Никому. Даже Саше. Даже после четырех лет нежно взаимного чувства и полного друг другу доверия и душевного проникновения. Пусть доверие будет во всем исключительно, но только не в этом. Даже после предложения руки и сердца, которое совпало, как и полагается, с окончанием артиллерийского училища и распределением на Дальний Восток. Нет, никогда, никогда! Это в ней умрет вместе с ней, и точка. Хотя сама себя много раз спрашивала – почему? Ведь легче бы стало, дурочка. Но через «почему» так и не смогла прорваться, все равно бы духу не хватило. А потом как-то привыклось, и без мучительных откровений срослось.