Тень Хиросимы. Роман-легенда

Он стоял на самом краю грандиозной ярко освещённой сцены, замещающей собой прежний ландшафт. Зрительный зал был погружён в непроницаемую тьму. Но зал не был пуст. Он ощущал чьё-то многочисленное присутствие, и что-то подсказывало ему: зал заполнен до отказа. «В „театре“ аншлаг?!»

Непроницаемую темноту нарушал слабоватый отблеск сцены, застывший в тысячах пар внимательных глаз, неотрывно следящих за игрой артистов («в тысячах», – это подсказывал взволнованный внутренний голос нашего героя – он не мог себе представить, что существуют в мире зрительные залы на миллионы, и, тем более, миллиарды зрителей).

Нарушал гармонию непроницаемой темноты непрерывный шорох входных дверей. Они открывались, пропуская на миг необыкновенно чистые лучи света, на фоне которых мелькали неясные тени входящих. Петли неустанно шуршали в своих гнёздах, почти никогда не останавливаясь хотя бы на минуту – перевести дыхание.

Кто они? – подумал Он, вглядываясь в темноту. Входили в основном улыбающиеся молодые люди. Они с интересом оглядывались, попадая внутрь. Смеялись. Словом, вели себя так, как ведут обыкновенные беспечные зрители, пришедшие повеселиться, пофлиртовать, себя показать, на других поглазеть, в общем, попросту убить время. Иногда, держась за взрослую руку, заходили маленькие дети. Их вселенские глаза были по-детски широко открыты. Непонимающе, порой с испугом, они взирали на этот незнакомый непонятный мир взрослых развлечений и, вздохнув, безропотно впускали его в своё маленькое сердце.

Почти никто не выходит? Странно! – Ему захотелось крикнуть в зал: «Что вы тут забыли? Вставайте и идите! Здесь тесно и душно! А там, там воздух и солнце. Ну что же вы?..» – Двери с надписью «выход» оставались практически без движения. Как они размещаются?

Язык словно прилип к гортани. Его охватил сильнейший страх. Он попятился назад. Могучий источник света, бьющий откуда-то из-под потолка, ослепил и поглотил его. Он пытался жмуриться и закрываться руками. Нещадные лучи-щупальца ощупывали его своим холодным прикосновением. Заползали внутрь, наполняя оболочку новым содержанием. Он чувствовал себя похожим на пустую бутылку, брошенную в море. Волны качают её, захлестывают. Солёная вода затекает в открытую горловину. Бутылка захлёбывается и тяжелеет, и уже сама услужливо черпает вездесущую едкую воду. В следующую минуту, заполненная до краёв, она безвозвратно погружается на дно, становясь частью морской стихии…

Он стоял на сцене, щедро заливаемой пронзительными лучами. Зал, который он только что покинул, провалился, превратившись в непроницаемо чёрное ущелье. На пустынной сцене застыли хаос, разруха и безмолвие. В голове тоже.

Потерянный и раздавленный люминесцентными лучами, Он метался среди страшных развалин. Спотыкался и снова вставал, поднимая клубы мелкой серой пыли. Пыль была тёплая и мягкая. «Словно живая, – мелькнуло в голове. – Может, она и есть живая? Или… была живая!» Упав в очередной раз, Он быстро, чувствуя позывы тошноты, отдёрнул руки от мягкого пола и начал машинально стирать прилипший к ладони прах.

«Прах!? Почему прах? Нет, нет, это невозможно! – Он оглядел „сцену“ до самого горизонта, теряющегося вдали. – Я умер или живу? – Взгляд скользнул по чёрному провалу „зала“ и зажмурился в лучах „прожектора“. – Я мёртв?! Что же я вижу? – В лучах света повсюду кружились мельчайшие частички серой пыли. То вверх, то вниз, то, закручиваясь в весёлые водовороты. – Я жив!?»

– Ты чего мечешься!? Откуда ты взялся?

– Я?! – Он замер, соображая – Он слышит или мерещится.

– Ну, не я же. Я-то хорошо знаю, кто я и зачем здесь. Хотя… как видишь – не совсем хорошо. Вот очередной сюрприз.

– Я – сюрприз?! Почему?

– Чудак ты! Да тебя нет в сценарии.

– В сценарии!?. Ты кто? И где? – Придя в себя, Он начал оглядываться по сторонам в поисках говорившего.

– Я – Цивилиус – Управляющий сценой. Вот он я, в суфлёрской будке. Да что ж ты вертишься, словно тебя ошпарили!.. Ах, ну да, извини, я совсем забыл. Этот взрыв. Бу-бух! Впечатляюще, не правда ли? Да вот же я! Поверни голову направо.

Он повиновался. Справа, на самом краю «сцены», разместилась малоприметная будочка, едва поднимающаяся над полом «сцены», видимо, с одной целью: не мешать зрителю следить за представлением.

– Наконец-то заметил. А то я стал уже обижаться: как никак – Управляющий.

Осторожно ступая, Он подошел к будочке и наклонился, заглядывая внутрь.

Там было пусто. Над старым выщербленным столом горела тусклая лампочка. На самом столе стояла потушенная сгорбленная восковая свечка и лежала небрежно брошенная кем-то толстая кипа белоснежной бумаги. На первом листе красовался заголовок, набранный ровным типографским шрифтом: «Цивилизация Людей. Созидатель и потребитель».

Он посмотрел по сторонам, в поисках хозяина будочки. Пусто. Никого. На стуле и на полу валялись смятые ветхие, полуистлевшие листы. На некоторых тоже можно было различить странные, ничего не говорящие заголовки: «Цивилизация Атлантов», «Тёмная Эпоха», «Забытые Времена», «Безвременье» и так далее. Под последним заголовком Он заметил быструю пометку, сделанную размашистым почерком: «зазнались». И больше ничего.

– Вы где? Я вас не вижу.

– А ты хочешь увидеть необъятное? Чудак.

– Как необъятное, – не понял Он. – А голос?

– Голос – это то, что ты слышишь. Или желаешь слышать. Ты что, не понял – я Цивилиус. Я всё!.. И ничего. Я многолик. Как можно видеть сразу множество лиц в одном? А? Ответь, как?

Он опешил и пожал плечами:

– Я… не знаю. И всё-таки мы как-то разговариваем.

– Не знаю, – вроде разочарованно и задумчиво произнёс голос. – Потом помолчал секунду и добавил, – вот и я не знаю. Многого не знаю. Сижу тут, подсказываю глупые роли. Зачем? Кому? Вроде, всё ясно. Вот сценарий. Там аплодисменты и неуёмная жажда: ещё, ещё, ещё. И вот на́ тебе, появляется некто на сцене. И всё – бардак. Всё летит вверх тормашками. Кто ты? Ах, ну да – продукт познания. Дитя опыта. Говорю же ему: дух первичен. А он мне: давай попробуем. Познаем. Всё ему веселье, забава – давай да давай. А что ему. Нет, тоже чувствую: состарюсь и уйду. На покой. Смету весь этот хлам. Отчитаюсь перед Архивариусом. Сдам время и… – голос замолчал.

Наш «дитя опыта», как назвал его странный голос из ниоткуда, слушал хрипловатый, словно слегка простуженный тенор, силясь сообразить: с Ним ли разговаривает невидимый суфлёр или, может, он стал невольным свидетелем размышлений вслух. Всё сказанное никак не относилось к Нему и больше походило на ворчание старика, уставшего от жизни.

Он подождал, голос безмолвствовал.

– Ты где? – робко позвал Он. Ему не хотелось оставаться одному, среди кошмарных барханов праха.

– Да здесь я, здесь. Хм, как же быть с тобой?

– А что со Мной?! – испугалось «дитя опыта».

– Да видишь ли… да… в сценарии тебя нет.

– Как нет!? И что теперь?

– Я же тебе уже говорил: я не всеведущий и не пророк. Чего ты хочешь от того, кто является, по сути, рупором. В него шепчут, он оглашает. Дикарю это кажется чудом, и он с благоговением, граничащим с поклонением, взирает на диковинную штуку. Нет, мой друг, не расширяй моих полномочий. Триумвират молчит – и я безмолвствую. Если честно, между нами, я даже не понимаю, как мы с тобой общаемся и кто ты вообще.

– Как!

– Я же говорю тебе: я эхо. Ты слышишь: э-э-х-о-о! А что касается судеб, предначертаний и прочих высших материй – увольте. Я по горло сыт. Каждый день, из года в год, на протяжении веков, тысячелетиями одно и тоже. И ничего не меняется, только декорации, – голос вздохнул, будто и впрямь был тысячелетним стариком, которому до чёртиков надоело сидеть каждый день на одной и той же лавочке, да нечего делать – так надо. – Лампочки, бетон, турбины, квази-мега-идеи и открытия. Тьфу ты, и не выговоришь сразу! Открытия они делают! Чего их открывать. Иди, выйди из зала, раскрой шторы, и всё сразу станет понятно…

Голос явно начал раздражаться, и стало почему-то по-человечески жаль его:

– Цивилиус!

– А, что?.. Ах, это ты! Ты знаешь, я не привык, чтобы со мной кто-то разговаривал. Это так приятно, чувствовать себя частью диалога. А тут смотришь на сцену на этих напудренных нахохлившихся «звёзд», важно тычущих пальцем в небо в поисках истин и законов мироздания, и хочется бросить всё и бежать куда подальше, чтобы не видеть и не слышать. Не участвовать в этом светопреставлении. Эти актёришки, даже самые великие и гениальные, и не подозревают, какие жалкие роли они играют. Что они всего лишь шуты в угоду… Ох, что-то я разболтался. А ты знаешь, это приятно: говорить то, что хочешь, а не то, что тебе нашёптывают сценаристы спектакля.

– Цивилиус! – Он снова попытался обратить на себя внимание. – Цивилиус! Ты слышишь меня!

– А ты как думаешь? Ну конечно же, слышу.

– Цивилиус, ты сказал, что меня нет в сценарии. Что это значит?

– Ничего это не значит. Тебя нет в сценарии, вот что это значит.

– И?

– Что «и». Нет, значит нет! Тебя вообще не должно быть. Так, фьють. «Люкс»…

– Стой!… Стой! Так нельзя! Что значит фью?! Что значит «люкс»?! Что значит нет Я – вот. Стою на твоей чёртовой сцене и говорю с тобой, наклонившись в твою чёртову будку. Что значит нет!

Его терпение иссякло. Сколько ж можно слушать какую-то ахинею, когда Твоя судьба зависла непонятно где и как. И Он не знает: ни кто Он, ни как Его зовут. Он ничего не знает. И это пугает.

А и вправду: как Меня зовут, – промелькнуло в возбуждённой голове. – Да и так ли это важно – знать.

– Тихо, тихо, мой друг, а то и впрямь накличешь чертей. Или, как их зовут в этом секторе сцены, демонов. Ты хочешь знать, кого ты играешь, и чем закончится твоя роль?

Цивилиус замолчал. Лёгкий сквозняк зашуршал бумагами. Словно некто в раздумье перебирал их, собираясь с мыслями для ответа. Молчал и Он. Молчал с тревогой и равнодушно одновременно. И как уживались в Нём эти противоположные чувства? Он не задумывался.

Полумрак снова оживил хрипловатый тенор:

– Нравишься ты мне. В тебе есть какая-то новизна. Ты не смотришь в зал в ожидании чего-то. Тех же аплодисментов. Ты не ждёшь нетерпеливо и чутко моей подсказки. Да-а. Эта Цивилизация погубит сама себя… Да впрочем, как и все остальные. Слепцы! Надо же, громыхнули какую-то бомбу. Разметали декорации и думают, они всесильны. О да! Великое могущество марионетки. Взорвать собственную хлопушку и аплодировать самому себе от восторга и переполняющей гордости, не замечая, что руки-то оторвало взрывом, а они продолжают жить и хлопать, подвешенные на невидимых верёвочках. Бог ты мой… Ух ты, я стал заговариваться с тобой. – Голос испуганно осёкся и тут же продолжил, – Кружатся, кружатся на сцене. Играют, заигрывают. Порой переигрывают…

– Цивилиус! Ты опять!

– Что опять? – удивился голос.

– Обо мне забыл. Меня нет в сценарии.

– Почему забыл. Помню. Я же и говорю: взорвали, прогромыхали и машут руками над головой. Вот, мол, мы какие. Как мы можем! А тут ты. Без роду и племени. Взял и появился из ниоткуда. Хотя должен был испариться, исчезнуть. Превратиться в «люкс»… ну как обычно… в общем. Нет, Создателя не проведё… ох, да что это я сегодня – проговариваюсь. Под этими сводами не принято говорить лишнего. Просто не принято… Хотя можно… – Бумаги на столе зашуршали сами собой, как будто где-то приоткрыли невидимую дверь и в узкую щёлочку проскользнул слабый ветерок и заметался в замкнутом пространстве, закручивая невидимые вихри. – Так вот, ты спрашивал: знаю ли я. Вот видишь – я помню…

– Ну!?

– Не знаю! Нет тебя в сценарии. Нет, и точка.

– Как точка! – По спине пробежал холодный ветерок.

– Понимаешь. Да – я Цивилиус! Да – Управляющий! Но я абсолютно подневольный! Я правлю балом от имени…

– От имени кого?

– Ну, если хочешь, от имён. Там, в зале, восседает Великий и Нетленный Триумвират. Что б его… Да что ж сегодня со мной!? Они величайшие сценаристы и драматурги. И если я многолик, то они царственны. Им подвластны звуки слов и мыслей, поступки, желания и страхи. Они бессмертны и любопытны. Они в каждом и нигде больше. Они творцы ролей. Но в отношении тебя они молчат. Так же, как они молчат по поводу этого праха. Им важна твоя душа, а прах… что прах – кому он нужен. Так, грязь. Удобрение. Хотя, поверь мне, их проницательность и изворотливость настолько гениальны, что они находят роли и для праха. Может, и тебе пару слов найдут, где-нибудь в эпизодах.

– Цивилус.

– Да.

– Ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать… я мёртв!

– Я ничего уже не хочу говорить. Твоих слов нет в сценарии. Может быть ты – Тень. Но необычная Тень. Живая. Посмотри, сколько Теней на сцене. Без них никак и никуда. Там, где есть свет, обязательно присутствует и тень, или полутень. А здесь, где всё залито светом Светозарного, сам Б… да что это со мной, тени настолько насыщены, что вполне могут жить самостоятельной жизнью. Вот видишь, я уже и имя тебе дал. – Голос перешёл на шёпот, – я взял на себя чужие почётные обязанности: давать имена. Хи-хи, – он ехидно засмеялся: знай наших!

Он живо представил себе благообразного седого старичка с длинной седой и почему-то шелковистой бородой, шаловливо потирающего свои руки. Улыбнувшись, Он спросил:

– Цивилиус, так как же мне теперь быть?

– А, Тень. Ты ещё здесь? А я-то думал, как только ты получишь своё новое имя, то тебя и след простынет. Свищи, ищи тебя потом. Даже расстроился: такого собеседника потерял.

– Может, мне пойти в этот твой, как его – Триумвират, и всё им объяснить.

– Куда! Да ты хоть знаешь, что такое ТРИУМВИРАТ?!

Тень (Тень, так Тень – Он безропотно согласился с новым именем, тем более что старое сгорело, испарилось. Ни памяти, ни надписи. Ничего) снова представил себе старичка, но уже грозно вытянувшего указательный палец к небу и трясущего им, мол, это такое слово, такое, ого-го! Нарисованное воображением получилось не грозным, но комичным. Тень невольно прыснул между губ.

– Извини, Цивилиус!

– Что извини? – не понял старик, не обращая внимания на смешок.

– Да я так, представил.

– Что тут представлять. В Триумвират он собрался. Триумвирата нет!

– Как нет!? Ты же только что!.. А… Да… как же?.. Ты же сам… – Тень замер с открытым ртом, будто загипнотизированный длинным старческим пальцем.

– Ну, мой друг, ты так возмущаешься, будто ни разу не соприкасался ни с чем таким, что было бы, на первый взгляд, комичным, глупым и невозможным… однако же имеющим место в жизни.

– Не…

– Не торопись с выводами. Абсурд так же реален, как и вся эта фантасмагория вокруг тебя. Эти грандиозные декорации – поражают воображение только тех, для кого они были сооружены. Этот картонно-искусственный антураж, украшенный стразами и изумрудами, в который облекаются, чтобы казаться. Эти затёртые до ветхости роли: «плохих» и «хороших», «избранных» и «обязанных», «великих» и «статистов». Уж поверь мне – я тут давно сижу – в этом театре вымысел куда важнее мысли. А в сыгранную роль верят больше, чем живому актёру, потому что и сам лицедей вдруг однажды понимает, что не может покинуть сцену, не вырвав у себя сердце… Кстати, короны здесь нахлобучивают зрители, и никто другой. Венценосцу только и остается, что с виноватой улыбкой стараться не уронить драгоценную безделушку. Для этого он выпрямляет спину, слегка приподнимает голову, а походка его делается уверенно-осторожной: царственной. – Цивилиус, неожиданно, понизив голос до приглушённо-доверительного, скороговоркой закончил свой монолог.

Может он сумасшедший? – промелькнула в голове Тени шальная мысль, сразу вызывая панику и состояние беспомощности: а что дальше? Тень невольно огляделся по сторонам, будто в поисках союзника или хотя бы того, кто протягивал бы руку: хватайся – я вытащу. Точно сумасшедший – сжигать декорации, чтобы вновь сооружать новые. Ещё более грандиозные. Изумруды, тут? – и Тень снова пожал плечами в недоумении.

Но вокруг по-прежнему было пустынно и безжизненно. Тьма понемногу разгущалась и превратилась в бурый полумрак.

Где-то догорали руины. Знобящий ветер гнал над серыми барханами лёгкие позёмки легчайшей пыли. Картонное небо постепенно очищалось. Клубы дыма, оставшиеся после взрыва, рассеивались и вместе с редкими облаками уносились прочь. Будто и не было ослепляюще-обжигающей вспышки, расплавившей прозрачную утреннюю лазурь, смертельно-ядовитого гриба, появившегося невесть откуда и выросшего до исполинских размеров, заслоняя всё вокруг и раздавливая своей пятой всё живое. Грохот, разрывающий барабанные перепонки, и сжигающее дыхание пекло – растворились бесследно в пространстве и времени.

Причины, всегда недоступные для осознания и понимания вследствие их бесконечности, растворились в бесчисленных законах природы и вернулись к своим первоосновам, где материя всего лишь кубики в руках ребёнка. Причины растворились, оставив на поверхности искорёженные, изуродованные последствия. Последствия, в которые не хотелось верить. Не хотелось, ибо зал был пуст.

Пуст! Тень с трудом оторвал взгляд от ближайшей бархатистой кучки пепла и повернулся в сторону тёмного непроницаемого провала. Оттуда повеяло смертельным холодом и пустотой. Зал был пуст. Он чувствовал это каким-то шестым, обострившимся тут, на необычной сцене, чувством.

Совсем недавно мне казалось, что я вижу отблеск в глазах сидящих по ту сторону мрака… – Тень выпрямился, неотрывно глядя в темноту. Его голова как-то неестественно дёргалась вслед за глазами, словно он искал кого-то среди множества лиц, и не находя, продолжал метаться взглядом по пустоте.

Нет, нет, вспомни, – продолжали галопировать мысли в голове, пытаясь реанимировать память, – уже тогда, в момент твоего появления здесь, на «сцене», партер и ложа были наполовину пусты. А оставшиеся «звёздочки» продолжали тускнеть и гаснуть, навсегда пропадая во тьме. Потом ты отвлёкся беседой с Цивилиусом… Но кто-то ведь должен остаться!? Кто-то ведь должен! Да, да вот там! Я вижу («или, может, только предчувствую – как я могу видеть в абсолютной тьме») вон там где-то на галёрке слабый отблеск от ярко освещённой сцены. Но сколько в нём муки, боли!.. И желания покинуть поскорее зал.

Тень отвернулся, его лихорадило. Противная дрожь сотрясала всё тело, и он ничего не мог с собой поделать.

– Цивилиус!!!

– Что?! – раздался рядом удивлённый хрипловатый голос.

– Цивилиус… – Тень не смог произнести больше ни слова – ему не хватало воздуха, в горле застрял противный комок.

Голос вежливо молчал, ожидая, когда собеседник продолжит свою речь.

– Цивилиус… где я? Я сплю?.. Или я умер?!

– Ты? Знаешь, на твой вопрос легче не ответить, чем мучительно подбирать слова. Ты-то сам можешь ответить: что такое смерть и что значит жить?

– Хм? Да… Думаю, могу. – Тень почему-то сомневался. И что вызывало сомнение, он не мог сейчас ответить. «Может быть, сама жизнь вызывает во мне сомнение?»

– Видишь, ты сомневаешься. Почему рождаются мёртвые дети у живых родителей? И почему живут бездушные люди? Я с незапамятных времён сижу тут, разделяя «зал» и «сцену». И до сих пор не смог ответить сам себе на многие вопросы. Где живые, а где их тени, живущие в лучах этого чёртова прожектора. Где же, в конце концов, жизнь и где игра! – Возникла короткая пауза. – Не смог, – кто-то вздохнул в пустоте. – А ты меня трясёшь за грудки, пытаясь вытрясти ответ: «Цивилиус! Цивилиус!» Что Цивилиус, – в голосе послышались грустные нотки, – так, передаточная шестерёнка. Пусть даже самая совершенная, работающая без потерь и трения. Мне сказали, и я повторил.

– А сценарий?

– Тсс, дружище, я же говорил тебе: не спеши с выводами – так и до суждений недалеко. А добавишь всего лишь одну букву и до осуждения. Я простой Управляющий этого «театра» – исполнитель чужой воли, ты – Тень – творение прожектора и тоже исполнитель в угоду замершего «зрителя». Ты слышишь: всего-то маленький «театр». Пусть даже с его драмами и комедиями, с наигранными слезами и истерическим смехом. Но выйдешь за его стены и вдруг понимаешь: вот она – истина жизни. Щебечущая, горящая мириадами звёзд, шелестящая травинкой и многозначно безмолвствующая непостижимой безграничностью космоса… – простуженный тенор вдруг осёкся.

Наступила тишина, и если бы не потрескивание догорающих «декораций», некогда изображавших чьи-то дома, то можно было бы сказать: мёртвая тишина.

Первым не выдержал Тень – он завис в загадках и остался без ответа.

– Ты почему замолчал?

– Почему? Тень, ты, оказывается, опасный собеседник!

– Я!?

– Ну да.

– Чем же я опасен? – недоумённо пожал плечами Тень.

– Приставкой «со».

– Чего?! Скажи, Цивилиус, кто из нас того… ну…

– Ты хочешь сказать, свихнулся, сошёл с ума? Да!?

– …

– А кто определяет меру сумасшествия? Кому дана такая привилегия? Тебе! Мне! Им, оставшимся в «зале»! Здесь всё искусственно, мой друг. А значит – ложно. Чтобы не солгать, хотя бы самому себе, нужно найти «Выход» и постараться выйти наружу. Отойти на расстояние, а потом оглянуться… Да что это со мной сегодня? Болтаю и болтаю безумолку!

По голосу Тени показалось, что его невидимый собеседник раздосадован и гневается на собственную несдержанность. Он живо представил себе благовидного старичка с шёлковой седой бородой, нервно бегающего из угла в угол своей крохотной суфлёрской будки.

– Почему ты злишься?

– Я? Злюсь? – Цивилиус явно был поставлен в тупик прозвучавшим вопросом. – Ты уверен, что я могу злиться и вообще проявлять какие-либо эмоции. Хе-хе. Интересно. Я ничто, ибо я многолик, или, если тебе угодно, многогласен. Я отражение звука, рождающегося в душевной глубине каждого. Я эхо сцены. Хотя нет… – голос задумчиво замолчал, – кх-кх, – вежливо, по-стариковски мягко откашлялся и продолжил, – как я могу быть эхом, когда эхо вторично, а я – первичен. Великий Триумвират нашёптывает мне свою волю, а я оживляю «сцену», заставляя этих марионеток двигаться и говорить то, что пишется в сценарии.

– Так всё-таки он есть!

– Кто есть?

– Ну, этот, твой Триумвират.

– Он не мой. И никогда не был моим. И как его может не быть, вот сценарий. Триумвират – великий режиссёр. Уж поверь мне. Никто не может так писать: от возвышенно трагичного, до сатирически ничтожного. Никто! И как в нём уживаются злодейство и любовь?! Непостижимо!

– Так направь меня к нему. Меня нет в сценарии! Что мне делать? Ты не знаешь, так, может быть, Он подскажет.

– Кто Он?

Терпение было на исходе. Мало того, что его недавно испепелили дотла, не оставив ничего, только жалкую тень на обгоревшей мостовой. Так ещё теперь и издеваются: играют словами в прятки.

– Ну хватит! Ты… вы слышите меня, хватит хохмить надо мной. Ведь я живой человек! Всему есть предел… Я… – Он понял, что изрёк некоторую несуразицу: как он может быть живым после того, что с ним произошло, и замолчал, опуская бессильно руки и не зная, куда их деть.

– Ну, мой славный искатель правды, ты теперь осознал, что правда всегда однобока. Она всегда слепа по причине своей эгоистичности. Ты ищешь правду – ты найдёшь её. Но ничего более правды. – В голосе послышалось разочарование. – Я не хохмил над тобой – мне не дано это. Я пытался помочь тебе. Ты единственный мой собеседник, а не кукла, повторяющая послушно затёртые монологи. Ты знаешь, я устал, – послышался вздох, – всё, хватит с меня, иду к Архивариусу. Пусть теперь другие нашёптывают.

– Прости, Цивилиус. Я глуп. Но как мне быть, я стою на сцене, а меня нет в сценарии. Я вообще ничего не понимаю. Что же мне теперь, ходить туда-сюда и поднимать ногами пепел?

– Не ты один.

– Пойми, Цивилиус, хочешь ты того или нет, но на данный момент я таков, каков есть. Я Тень, слышишь, я Тень и не могу покинуть подмостков, даже если бы сильно желал этого. Я был человеком и жил там, куда меня поселила моя судьба. Не я взрывал ту бомбу, вычеркнувшую меня из сценария.

– Не ты?

– Не я!

– Не будь таким самоуверенным. Кажется, я уже говорил тебе об этом.

– А как же сила веры?

– Самоуверенность и вера, мой правдоискатель, так же отличаются друг от друга, как свет и тьма, как смерть и жизнь. Ты потому до сих пор и не можешь найти ответ, что служишь самоуверенности и не обретаешь свободу веры. И единственное твоё отличие от тех, расположившихся в партере и ложах, – ты бесплотен. Ты можешь играть, не оглядываясь на публику. И можешь жить, не ожидая рукоплесканий – жалкого звука, рождённого ладонями. В отличие от тех, жалких безвольных созданий на сцене жизни, возомнивших себя героями, ты один из немногих, кто живёт, а не играет. Кому не нужна маска и кто сам пишет и озвучивает свою роль.

– Так что же мне делать?

– Не жди от меня ответа. Повторяю, я всего лишь Управляющий сценой. И то, что творится за её пределами – не в моей компетенции. Хочешь познавать – познавай; спрашивай, я отвечу, но ответ будет моей правдой. Правдой Цивилиуса. Великой здесь и ничтожной за пределами театра.