Фокусник

– Ну вот, – мысленно одобрила я, – другое дело.

Все эти мимолетные «отношения», завязывающиеся под травой, безразлично рассуждала я, пока теплый и насквозь пропахший косяками Петя целовал мою шею и грудь, это все бессмысленно и смешно, и напоминает школьные влюбленности, незрячие и бездейственные, как инвалиды, головокружительные в своей однообразности, как будто кто-то размахивает перед глазами пестрой тряпкой. Секс под наркотиками лишен всего ценного, взрослого, чуткого, это сплошная водянистая искрящаяся зыбь впечатлений и недомолвок, и, по большому счету, безразличия. Человек нечеток, преувеличено ярок, раздробленный и искаженный во взгляде через грань хрусталика. Все в детстве любили хрусталики. Мушкины глаза. Расторможенность движений, рассеянность и туманность мыслей, тотальное и категоричное невнимание ни к чему, кроме себя и своих ощущений – это все на любителя. Муть, рябь, рассыпающаяся мозаика.

Я так и не смогла вспомнить, и так и не могу, чем закончились наши с Петей судороги на кровати. Яна и Чингиз сонно сношались в паре футов от нас, в комнате концентрированно и головокружительно пахло марихуаной, влажной землей, чем-то гнилым и сладким. Мягкая Петина рука беспощадно потела, на подоконник капало, перед глазами плыла зелень и синь, круги и квадраты.

Я проснулась от многоэтажного мата. На пороге стоял Влад.

– Вот мы попали, – успела подумать я, прежде чем Яна, стремительно вскочив, не утянула с собой покрывало, и мы все не грохнулись на пол.

Чингиз продирал глаза. До него, кажется, только начинало доходить, что он стоит перед нами совершенно голый и ослепший от внезапного пробуждения, и нещадно трет кулаками красные веки и опухшее лицо. Петя на четвереньках отполз к окну и там тихонько поднялся на ноги, всем своим видом выражая совершенную непричастность к происходящему.

– Это что за?.. – Спросил Влад вполголоса.

Яна молчала.

То, что говорил Влад, было не просто непечатно, это было в пять, десять, сто раз сильнее и выразительней, чем «непечатно». Первой цензурной фразой, слетевшей с его уст, было:

– Да вы все… Да чтоб я… Ах ты…

И он продолжил свою матерную тираду.

– Я… – слабо начала Яна.

Первым из комнаты под шумок выскользнул Петя. Ему повезло – он был относительно одет. Забыв сумку и на ходу застегивая брюки, он проскользнул мимо бушевавшего Влада в прихожую. Послышался грохот и скрежет, пока он боролся с входной дверью. Через пару секунд он уже, прихрамывая и пошатываясь, улепетывал в сторону автобусной остановки. Мы с Яной вжались в противоположные стены и благоразумно молчали.

Влад направился к Чингизу.

– Ты шо творишь, сука? – грозно поинтересовался Влад.

– Ты что орешь? – слабо оборонялся Чингиз, – Да ничего не было, да я что, мы дунули с девками, легли спать, что ты орешь?!

– Трындец – одними губами прошептала мне стоящая напротив Яна.

Я вдохновенно закивала. Ситуация становилась все неприятней с каждой секундой.

– Ты какого рожна ко мне в дом этих… – он назвал нас пренеприятным древнерусским словечком – привела?! У тебя вообще совести нет?

Она открыла рот, но Влад не дал ей продолжить.

– Да… трахайся ты с кем душе угодно, меня это вообще ни в коей мере не… колышет, но чтоб эти… дряни у меня в доме были!.. Это вообще уже… конец!

– Э! – Возмутилась я.

Влад обернулся ко мне, и я тут же пожалела, что издала хоть звук.

– Ты вообще!.. Ты вообще, это без комментариев. Вали отсюда к чертовой матери, давай, иди, гуляй!

Я нервно дернулась, но оставлять Яну в такой щекотливой ситуации мне казалось неблагоразумным.

– Пошли давай, – громко шепнула я в сторону Чингиза.

Тот вытаращился на меня.

– Ну давай, пошли!

– Стоять! – рявкнул Влад.

– Ты что надрываешься? – как могла спокойней выпалила я, – Что такого? Мы дунули вчера, у меня дома соседка, у него – у махнула рукой в сторону Чингиза и вовремя осознала, что понятия не имею, где и с кем он обитает, – у него что-то там тоже… Нам хата была нужна, мы Яну попросили…

Чингиз смотрел на меня круглыми глазами, и, слава Богу, молчал.

– Чо, в натуре? – Обратился Влад к Яне.

Она судорожно кивнула.

– А этот… чувак что здесь делал? Это вообще кто? – Пробурчал Влад, вспоминая о вовремя слившемся Пете.

– Да хрен его знает, – многозначительно и безразлично отозвалась я, – Мы его в «Стоунхендже» встретили вчера, он нас травой угостил…

Злобная паника Влада, кажется, слегка улеглась, хотя он продолжил кричать по инерции, чтобы сохранить лицо.

– Валите отсюда давайте! – Рыкнул он на нас с Чингизом. Мы как могли быстрее собрали пожитки и вывалились в хрусткий предутренний холод.

– А ты! –снова разбушевался Влад, на тонкой стеной – а ты вообще стыд потеряла? Ты еще из моей комнаты траходром устрой, ага!

Когда мы доплелись до автобусной остановки, на ней все еще стоял Петя. Это был неприятный сюрприз.

– Чуваки… – растерянно протянул он, – Я там сумку забыл… Документы, деньги, всё такое…

Чингиз никак не мог оправиться от неожиданной сцены, и поэтому ответил коротко и откровенно:

– Ты знаешь, меня это ни в коей мере не…

– Нет, я понимаю, – продолжил наш ночной знакомец, – Но мне что, вернуться туда, или как?

– А я как знаю?! – заорал на него Чингиз, – Ты вообще что за хер такой?! Хочешь – возвращайся, не мое дело!

И, закутавшись в пальто, он быстрым шагом удалился в рассветные сумерки. Спустя несколько секунд до меня запоздало дошло, что автобусы в такую рань еще не ходили, и стоять на остановке было бессмысленно. Я кинулась вдогонку. За мною, к моей досаде, ломанулся Петя.

– Ты что за нами ходишь?! – сорвалась я.

– Ты совсем?! Я не за вами, я домой!

Дальше всю дорогу до ближайшего перекрестка мы прошагали молча. Там мы с Чингизом, вся фигура которого, даже его спина, выражали крайнее раздражение, повернули налево, а Петя отправился правее, к центру города.

– Крантец, – отметила я, карабкаясь посреди проезжей части на крутой холм, за которым я жила. Белые линии разметки мелькали под ногами. Стремительно светало.

– Да полный, – согласился Чингиз.

– Влад теперь думает, что я переспала с тобой.

– Ну да.

– Это хреново.

– Почему?

– Потому что он скажет Вардану.

Чингиз закивал. Ему было очень невыгодно злить своего работодателя и поставщика.

– Давай скажем, что никто ни с кем не спал?

– Это неправдоподобно.

Мы вздохнули. Ледяной воздух резал легкие. Нам посигналил пронесшийся в паре футов одинокий автомобиль. Мой телефон во второй раз за день напугал меня внезапной и резкой трелью.

– Здравствуйте. Прошу прощения за беспокойство, – произнёс строгий и доброжелательный голос коренной англичанки, – Это?… – она назвала моё полное имя.

– Да, это я.

– Я звоню по поводу Эдгара. Он указал Ваш телефон…

– А-а… – протянула я, – Окей… А что случилось?

– Боюсь, Эдгар попал в дорожное происшествие. Он сейчас в больнице Черчилля, его состояние не опасно, хотя наблюдается перелом правой голени…

Я громко присвистнула.

– Фигасе…

– Вы сможете его забрать?

– Эм… Э… Нет… К сожалению нет, я сейчас не в Оксфорде… Но… эм… я навещу его… Честное слово, – зачем-то добавила я.

На том конце повисла неловкая пауза.

– Не посоветуете, кто бы мог помочь ему добраться до дома?

– Э… – я покосилась на Чингиза и прошептала ему, прикрывая микрофон рукой (непонятно с какой целью, все равно женщина наверняка не знала русского), – Ты не хочешь забрать Эдгара из Черчилля?

– А что с ним?

– Ногу сломал.

Чингиз яростно замотал головой.

– Шесть утра как бы. Спать пора.

– Да, – громко сказала я в трубку, – Да, конечно, наш общий друг эм… Пол… Сейчас… – я на ходу выдумала десять цифр, – вот его номер, я уверена, он сможет помочь…

Женщина на том конце вежливо поблагодарила, и обещала держать меня в курсе. Мы попрощались. Мне стало стыдно. Я отключила телефон.

На следующий день, как следует выспавшись (уже снова смеркалось), я отправилась навестить Эдгара.

Эдгар обитал в общежитии посреди уютной буковой рощи. После краткого препинания со строгой консьержкой, я поднялась по старой деревянной лестнице на второй этаж и постучала в дверь с крупными черными цифрами 17–1.

– Quien esta ahi?

– Свои.

– Come in!

Я потянула дверь на себя. Она приоткрылась и застряла. Я заметила самодельный железный крючок, одним концом примотанный к ручке, а другим крепящийся к гвоздю на дверном косяке. Скинула его и зашла.

В комнате было на удивление пусто и прохладно. Несколько книг, скейтборд и постер с голыми девушками. Когда я вошла, Эдгар лежал навзничь на кровати и, видимо, был очень далеко.

Я села на стул у окна.

– Что с ногой?

– Авария.

– Тебя сбили?

– Я на велосипеде ехал.

Как я поняла из его путанного рассказа, у Эдгара обнаружился перелом со смещением. Ему наложили гипс и позволили вернуться домой. Чтобы избавиться от боли он не переставая ест гашиш (курить в комнате ему невозможно) и валяется на кровати.

Роберто, его сосед, уходя, запирает Эдгара в комнате – очень разумная мера предосторожности, учитывая способность последнего вечно нарываться на неприятности. Эдгар бесился, но никаких попыток побега или бунта пока не предпринимал.

Он показался мне напуганным. Похоже, происшествие произвело на него большее впечатление, чем он хотел признавать.

– Как вообще так получилось?

– Ой… – неохотно начал Эдгар, – Long story.

– Да я вроде не тороплюсь.

– Я на измене был. Конкретной.

– Под травой?

– Не.

Он умолк.

– А под чем?

– Вардан подогнал… MDMA. Ты пробовала?

– Нет.

– Ну очень крутая штука, очень. Ваще столько сил, я чуть в Лондон на велике не рванул.

– Вместо этого попал под машину.

– Ну меня как-то догнало… Я подумал, а чо, интересно же сдохнуть-то было бы. Новый… это… experience. И так это, – он показал, как крутанул рулем в сторону проезжавшей машины.

– Ты совсем?

– Ну. Я же очень смерти боюсь, – сообщил он как нечто само собой разумеющееся.

– Да?

– Да я всего на свете боюсь, – продолжил он с нервным смешком, – Очень боюсь от рака умереть. Чуть с ума не сошел в том году.

– Почему?

– Я в Санкт-Петербург поехал… К дедушке, он умер уже.

– От рака? – догадалась я.

– Легких.

– Извини.

– Да ничего, он старый был. Но я чуть с ума не сошел. Один, без солнца, без Майорки. Без травы. Так-то дунешь и отпускает. А тут никого не знаю в Питере, где взять – непонятно. Помню очень хорошо – лежу в кровати, смотрю в окно на фонарь, там снег идет, и я так себе отчетливо осознаю, что не доживу до утра.

Я подумала, что тоже, бывает, боюсь не дожить до рассвета. Есть в этом что-то символическое.

– С тех пор очень боюсь.

Я кивнула.

– Даже к психологу ходил.

– И что он?

– Она. Хорошая тётка. Помогла. Только это никому.

– Да, конечно. Извини, что я тебя вчера не забрала. Я накуренная была.

– Да нормально. Я так и понял.

– Как ты добирался?

– Роберто приехал. Матерился как на последнего урода, но приехал. Я совсем в неадеквате был. Рак – это очень страшно.

– Ну да. У меня тоже дедушка умер.

– А, ну тогда ты понимаешь.

– Я маленькая была.

– Болеть вообще очень страшно, – заметил Эдгар, глотая очередную ложку зеленовато-коричневой жижи, – Никакого контроля, все разваливается. Жизнь разваливается.

– Ты зря так боишься.

Эдгар хмыкнул.

– Знаю, что зря. А что делать?

– Чего ты боишься больше всего?

– Сочувствия. Что все будут ходить и ныть. Ой ты бедненький, ой ты несчастненький. Родители. Как Вардан поживает? – Неожиданно спросил Эдгар.

– Нормально.

– Вы с ним трахаетесь?

– Нет, – соврала я, – мы друзья.

– Но он хочет тебя трахнуть?

– Не знаю, не думаю.

– Просто странно… Друзья и…

– Ну ты же не хочешь меня трахнуть, – возразила я, поежившись.

– Я другое дело.

– Почему?

– Я слишком ценю дружбу с тобой. И я все-таки думаю, что вы встречаетесь.

– С Варданом… С ним не хочется снять сережки.

– Чиво? – Не понял Эдгар, – Я что-то пропустил?

– Мой бывший, когда мы оставались на ночь вдвоем, всегда просил меня снять все украшения.

– Зачем?

– Вот то-то и оно. Он считал, что если женщина снимает сережки, то она действительно доверяет всему вокруг, доверяет мужчине, и чувствует себя как дома. Это не так далеко от правды, – заметила я, поймав ироничный эдгаров взгляд.

Я вспомнила, какими странными затуманенными глазами тот смотрел, как я снимаю кольца и браслеты. Какой смешной и трогательной казалась мне тогда его манера обращать такое пристальное внимание на то, чего я даже не замечала. В искусственных сумерках задернутых занавесок он мог несколько минут смотреть, как лежит на одеяле моя рука. Таким же потерянным, внимательным взглядом он наблюдал, как я умываюсь, расчёсываюсь, ем.

Когда я не могла заснуть, он рассказывал мне сказки, где все было значительно, все прекрасно, сотканное из тончайших, насыщенных оттенков алого, золотого, лазури.

– А у той птицы, – говорил он ровным голосом, как будто читал молитву, – крылья были цвета гибискуса, и когда на закате она поднималась в небо, глубокое как море и холодное как земля, целые города замирали в восхищении, потому что им казалось, что далеко вверху рубин слился с сапфиром, как в короне древнейшего из царей.

Иногда он запинался, и тогда я понимала, что он ищет английское слово для того, чего попросту не существовало в их языке.

Тогда мой мир состоял из мелочей. Прекрасных, полнозвучных, пышных мелочей. Теперь все в моем мире было мелочью.

– Эй, ты о чем думаешь? – Спросил Эдгар.

Я моргнула, но видение не пропало. Я вспомнила, как мы катались по полу, кусаясь, царапаясь, не в состоянии отпустить друг друга. От остроты, с какой пульсировала во мне тогда эта высокочастотная энергия, хотелось умереть. Теперь тоже хотелось, но совсем по другим причинам.

– О бывшем, – ответила я.

Трахались ли мы с Варданом? Хороший вопрос. Да. С Варданом мы именно трахались. И, как я ни старалась, я не могла прогнать память о том, как было совсем недавно, как было, когда в моей жизни не было наркотиков, не было ночных странствий по чужим домам, не было Вардана, не было бессмысленности и отчуждения.

– Алё, – позвал Эдгар.

– С Варданом очень одиноко, – неожиданно для самой себя призналась я, – Очень одиноко. Он и есть одиночество.

Эдгар испуганно глянул на меня.

– Ой, родная, ты только не загоняйся.

7. Ветер дураков

– Пошли в Святую Марию?

Вардан имел в виду большую ухоженную церковь чуть в стороне от нашего привычного компанейского маршрута.

– Зачем?

– Ты не ходишь в церковь?

– Ты ходишь??!

Вардан посмотрел на меня своим вязким и прохладным взглядом.

– Конечно.

Я остолбенела.

– Хорошо. Пошли.

Он узко открыл тяжелую дубовую дверь. На нас налетел пронзительный сквозняк. Внутри никого не было.

Вардан пробежал неф, толкая стулья и спотыкаясь о неровно выложенные плиты с именами старых архидьяконов, добрался до ступеней, ведущих к алтарю, и полу-опустился полу-упал на колени.

Я стояла в стороне, ошарашенно наблюдая за его религиозной эскападой.

Вардан склонился на бок, одной рукой обхватив колени, а другой закрывая лицо, и тихонько застонал. Под готические арки глухо разлетелось придушенное эхо. Он лежал на холодной мраморной лестнице в позе эмбриона, скуля и шепча что-то, чего я не могла разобрать, легко и неритмично ударяясь виском о край стесанной ступени.

Я присела на скамью. Пахло цветами и влажным камнем.

– Господи прости, – тихонько выл Вардан, жмурясь на лампадки и белесые лица статуй, – Господи прости, Господи прости и помилуй.

Я чувствовала себя неуютно, как будто стала свидетельницей чего-то дурного и запретного. Его истерика отдавала эксгибиционизмом. И всё же, всё же она была совершенно, абсолютно искренней.

За последующие месяцы я не раз в этом убеждалась. Он действительно бездумно и страстно любил церкви. Его тянуло к ним чем-то отличным от веры, но почти столь же сверхъестественным. Стоило ему выпить, он принимался колотить в двери церквей и будил весь квартал. Как только заспанный батюшка открывал ему – в Оксфорде община маленькая, и священники серьезно относятся к своим обязанностям – он врывался в падал на колени.

Он не веровал. Он даже не верил. Церковь доставляла ему чувственное удовольствие, молитва была больше похожа на пьяный угар. Он плакал и смеялся, и корчился на каменных плитах без единой мысли о Боге. Запах лилий и ладана приводил его в исступление, в котором посторонние предполагали восторженный экстаз.

Сначала я чуралась его привычки.

– Ты же врешь. Бог совершенно не трогает тебя.

– Наоборот. Я – единственный, кто ведет себя честно. Пусть я действительно не верю, но религия – религия – это совершенно другое дело. Я вообще не понимаю, какое отношение церковь имеет к вере. Ты думаешь, кто-то искренне верит в дяденьку на небе? Нет, всем просто спокойнее думать, что другие верят. Все верят в силу свечек, и икон, и священников. Это совсем другое, – и повторил с несвойственной ему горячностью: один я не вру.

После того, как мне несколько раз довелось сопровождать его в эти еретические паломничества, я смирилась с ними. Поход в церковь стал казаться мне таким же естественным, как прогулка по парку. Более того, я заразилась его чудачеством. Я стала плакать под звуки органа. Сила ритуала, сила древности, все, что современные атеисты знают и ждут в церкви, все это открылось мне с новой, нездоровой и магнетической силой. Все это проявилось, как невидимые чернила, проступило и развилось.

Вардан умел с ювелирной точностью управлять своим восторгом и своим цинизмом. Он жонглировал ими, он всегда был на новой, другой грани, и всегда был честен. Церковь, алкоголь, музыка – были для него равнозначны. Они предоставляли тот толчок, тот минимальный вброс энергии, который был ему нужен, чтобы, войдя с ним в резонанс, подняться по спирали до нервного напряжения, в котором он существовал. Амплитуда была громадной. Для него не существовало нормы.

Он чувствовал притягательность такого существования своим чутьем фокусника и толкача. Но его собственная дилемма и его собственная трагедия были в том, что ему было мало себя. Эта мысль пришла мне в голову после одного из наших походов в Святую Магдалину, когда, сидя на полу в его комнате, я пыталась привести к общему знаменателю все его странности и причуды. Я удивилась, как это не додумалась до этого раньше. Его нечеловеческая любовь к власти была простой необходимостью. Он знал себя вдоль и поперек, он умел за секунды дойти от апатии до паники, от отчаяния до восторга. Он крутил свою душу как калейдоскоп, с любопытством наблюдая бесконечность узоров. Но в любом калейдоскопе рано или поздно темнеют зеркала, и ему было себя мало. И он страстно искал средство, которое дало бы ему такую же власть над другими.

Пока однажды, сама собой ему не подвернулась удача.

Поднимаясь по лестнице к Вардану, я обратила внимание на странную тишину. Не было слышно ни голосов гостей, ни телевизора, ни музыки, которую он обычно включал, когда оставался один.

Мне всегда казалось, что это ужасно банальное выражение страха, слишком дешевое для него: мне хотелось, чтобы он умел оставаться наедине со своими мыслями. Он, очевидно, не считал это необходимым.

В комнате было холодно и влажным мерзлым воздухом веяло от только что закрытого окна. Вардан стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы. Вместо обычного свитера на нем была неожиданно тонкая голубая рубашка. В сравнении с ней его лицо, и обычно-то бледное, казалось желтовато-серым и странно напряженным, как будто бы он сдерживал улыбку.

За круглым столом у окна сидел незнакомый человек, лет около сорока. Смуглый и опрятный, он был в костюме и при галстуке. Заботливо прикрытое галстуком цвета красной рыбы, на ремне лежало небольшое растущее брюшко. Против света я не могла различить ни черт лица, ни выражения, но вся его фигура вызывала смутную симпатию. Он напоминал какого-то провинциального дядюшку и одновременно одного из тех некрупных преуспевающих бизнесменов, которые в обеденный перерыв бегут в остроносых туфлях из офиса в ресторан, на ходу щелкая серебряной зажигалкой и заигрывая с прыщавыми секретаршами. Я посмотрела на его туфли. Остроносые, черные, чистые.

– Хэлоу, – сказал человек у окна, вставая. Его ужасающий акцент был очевиден даже в приветствии.

– Мне уйти? – обратилась я к Вардану по-русски, – ты занят?

– Нет-нет, – ответил человек, подплывая ко мне с протянутой рукой, – Очень приятно, Михаил.

К моему удивлению, акцент сохранялся у него и в русском. Вместе с горбатым носом и плавностью движений это окончательно подтверждало мою мысль о дядюшке.

– Здравствуйте, – ответила я, пожимая ему руку, – Аня.

Это была совершенно бесполезная ложь, но театральность сцены оказалась заразительной. Я взглянула на Вардана. Он медленно прикрыл веки, кивнув мне глазами. Он не возражал.

– Ах, насколько же больше уважения я питаю к молодым людям, когда у них такие очаровательные спутницы, – проворковал дядюшка, через плечо поглядывая на Вардана. Я ожидала, что тот рассмеется и возразит – все кругом знали, что мы не «спутники». Вардан промолчал и даже улыбнулся. Улыбка была широкой и радостной, и выглядела бы совершенно искренней, не знай я наверняка, насколько неестественно для него так улыбаться.

Тем временем лососевый джентльмен поцеловал мне руку и отплыл обратно к столу.

– Выпьете? – предложил он, старомодным жестом указывая на стол. Бутылка коньяка и лимон. Ну разумеется, чего еще ожидать.

Вардан кинул быстрый взгляд в окно. Я приняла его на свой счет.

– О, нет, спасибо, – сказала я самым кротким голосом, какой у меня вышел после наблюдения за легкой нервозностью Вардана, – не хочу мешать.

– Да оставайся, – сказал Вардан; и, подыгрывая «дядюшке», – Всегда приятно отложить дела.

Эти «дела» произвели на меня неожиданно угнетающее впечатление. У Вардана был такой настороженный и несчастный вид, а я так привыкла доверять его интуиции, что мое отношение к новому знакомому изменилось почти мгновенно. Я упрекнула себя за такую зависимость и села.

– Давно ли вы живете в Англии? – поинтересовался Михаил, плеснув мне коньяка. В бокале расцвела гвоздика из бликов.

Надо отдать ему должное, он был мил и спокойно корректен. Его галантная официозность распространялась даже на Вардана. Атмосфера в обществе, где находился Вардан, редко определялась чем-то иным кроме его настроения. Если ему было весело, невозможно было не смеяться. Если он был недоволен, все становились раздражительными и переругивались между собой, стараясь его не беспокоить. Когда он был спокоен, все вокруг погружалось с блаженное умиротворение. Без кокона его привычного влияния, в комнате было неуютно. Все казалось странно чужим.

– Около двух лет?.. – я снова взглянула на Вардана. Он стоял у окна, пар от его спокойного глубокого дыхания мерными волнами ложился на стекло. Он внимательно слушал наш разговор и вежливо улыбался.

– Вам нравится?

– По-разному. Здесь много хорошего. Но люди… – я изобразила многозначительный взгляд, который должен был дать собеседнику повод для следующей реплики. Он воспользовался им, быстро и понимающе посмотрел на меня и горячо закивал.

– Да-да, конечно, очень много двуличных, подлецов, да и просто дураков много. Я сам из Еревана, – сообщил он как будто по секрету, – Мы с родителями этого замечательного молодого человека были практически соседи. Земляки.

– Прошу прощения, никотиновая ломка, – неожиданно сказал Вардан, отворачиваясь от окна, – Я вас оставлю.

– Подожди, я с тобой, – я схватила с кровати пальто. Из карманов посыпались обрывки бумаги, монетки и наушники. Я бросилась поднимать их,

– Ах, а я-то надеялся, такая красивая девушка не курит, – сказал чужак, наклоняясь, чтобы помочь мне собрать мелочь.

Вардан вышел не дождавшись меня, и я догнала его на лестнице. Спускались мы в молчании. Выйдя на улицу, он прислонился к стеклянной двери и шумно выдохнул. Вздох получился прерывистым, как у плачущего ребенка.

– Ну? – спросила я, – Что это за кадр?

– Ты не знаешь, где Макс? – Вардан то ли проигнорировал вопрос, то ли вправду не услышал его за своими мыслями.

– Понятия не имею. Позвонить?

– Позвони.

Я набрала Максима.

– Да Ась, привет, скажи Вардану, я еду, – сказал он на одном дыхании, и, секунду подумав, добавил, – Пять минут, буквально. Денег на телефоне нет, – и повесил трубку.

Мы дожидались его внизу. Мои попытки ластиться к Вардану не производили никакого впечатления и я их бросила. Он молчал, я молчала, мимо шли возвращающиеся домой школьники. Напротив нас меланхолично посасывал самокрутку индиец из местного магазинчика, с неба по обыкновению осязаемо падала дождевая дымка. Вардан в тонкой рубашке вздрагивал, когда капли с козырька падали ему на плечи.