Фокусник

Он начал как-то по-мышиному изгибаться, наклоняясь все ниже и глядя на меня исподлобья. Мне стало противно до дрожи, и я отодвинулась как могла дальше, стараясь не дышать его запахом. Он пах старым, больным человеком, потом, мочой, землей и гниющими зубами.

Теперь он сидел на корточках, худые щиколотки торчали из армейских штанов, руки с длинными желтыми ногтями скребли по столу.

Я посмотрела вглубь зала. Макса не было видно. Влад еще не вернулся. Единственной, кого я нашла глазами, была Яна. Она стояла у стойки, спиной ко мне, в своих фантастических туфлях и, потряхивая шевелюрой, благосклонно болтала с Чингизом.

– Яна! – позвала я в легкой панике. Она, конечно, не услышала, – Яна! Яна!

Джонни копошился у меня в ногах комком серых тряпок и серой плоти. Он начал подниматься, глядя на меня снизу вверх. Его била крупная дрожь, и даже сквозь музыку было слышно, как стучат его зубы. Я решила, что он собрался уходить, и старательно отводила взгляд. Вдруг, в отчаянной попытке привлечь мое внимание, он положил обе руки мне на колени и завыл. И тут я запаниковала. Тот самый непередаваемый вид паники, когда каждый вздох, кажется, приближает обморок, когда от гула стучащей в ушах крови сжимает горло и хочется плакать. Когда руки и ноги как бы немеют, сердце колотится, и кажется, что любое движение сейчас вызовет тошноту.

На какую-то долю секунды я увидела вдалеке возвращающегося Макса, а с ним Вардана в пальто и шляпе. А потом началась галлюцинация. Все преобразилось в мгновение. Кругом были скелеты, мертвецы, открытые могилы и страх, страх, страх. Все гремело, рушилось, снова появлялось, и снова падало в разверзшуюся темноту. Пол кишел сороконожками, мокрицами, скорпионами, и где-то на краю зрения копошилось что-то неимоверно жуткое. Что-то знакомое, родное и страшное, что-то, что я не могла поймать взглядом. Страницы, буквы, листья, червяки, грохочущая музыка и тошнотворная вонь. И самое главное, чувство ускользающей памяти, как будто я знала, знала нечто важное, и не могла понять что. Обжигающая, давящая волна паники, такой острой, как будто мгновение смерти длилось вечно, накрыла и завертела меня. Я умирала снова и снова, а кругом был ад, ад, ад. Я упала на пол и закричала.

Бьющуюся в истерике, Макс вытащил меня на улицу под дождь. Я кричала без остановки. Потом был яркий белый свет, лестница, дверь квартиры, ванная и ледяной душ.

– Ася!, – вопил Макс, не на шутку перепуганный, – Алё, Ася! Посмотри на меня!

– Все нормально, – ответила я, мотая головой.

– Ох, твою мать, – выдохнул он с явным облегчением и выматерился, – Ну ты, конечно, даешь.

Бросив на меня еще один взгляд, чтобы удостовериться, что я не собираюсь расшибить себе голову о кафельный пол, он сказал:

– Так, приходи в себя, выпей чаю, больше не кури. Я побежал, меня там Лиза ждёт.

Я кивнула, включила горячую воду и мгновенно заснула.

Проснулась я от того, что замолчала громыхавшая внизу музыка. Было холодно. Горячая вода капала с моей куртки и волос, не согревая, а как будто наоборот, оставляя за собой полоску ледяного озноба. В ванной почти ничего не было видно за белыми клубами. Часы, несмотря на воду, шли и показывали без четверти пять. Вечера? Утра. Спустя несколько минут открылась дверь и в облаке вырывающегося из ванной пара появился Вардан. Выглядел он ужасно. Синевато-серые мешки делали его черные глаза будто в несколько раз больше. Он был так бледен, как если бы потерял несколько литров крови. Через локоть было перекинуто пальто, в руке он держал шляпу. Он не мог стоять ровно, то ли из-за выпитого алкоголя, то ли из-за усталости, и его слегка покачивало.

Должно быть, мой вид его тоже удивил.

– Ну, – сказал он, садясь на пол и закрывая глаза, – что. Круто. С чего тебя высадило? – вопрос без особого интереса.

Я как могла объяснила, что произошло. Вардан закрыл и снова открыл глаза.

– Мне нужна водка, – сказал он, коряво поднимаясь, – Водка-водка-водка. Я иду к тебе, водка!

Он вышел, хватаясь за стены, но очень скоро вернулся с бутылкой в одной руке и Владом, цепляющимся за другую.

– Ты что, ты что, – верещал Влад, – Совсем вы там охренели?! Какая, на…, какая водка?!

– Да нормально, – сказал Вардан, падая лицом на ободок унитаза. Надо отдать ему должное, он тут же поднялся, – Фу блин.

Я почти чувствовала, как намеренно хватаюсь взглядом и мыслями за каждое его движение. По крайней мере я знала, что он был реален. Ткань его пальто, мокрая от пара, его слипшиеся волосы, стремительно запотевающая полупустая бутылка – все это было хорошо, потому что не было грохочущим адом.

– Фантасмагория… – с трудом выговорила я.

– Фантомас, – ответил Вардан и сделал глоток, – О, ну отпускает же.

– Это что, медицинские советы от Булгакова?

– Кого?

Я махнула рукой.

– Никого. Какой идиот лечит галлюцинации этанолом?

– ВОТ! – Влад хлопнул Вардана по плечу.

Вардан потерял равновесие и ударился виском о край ванной. У него тут же пошла носом кровь. Пачкая все кругом, он утирал ее рукавом, но не мог даже поднять голову, продолжая по инерции хохотать. Когда он наконец распрямился, на эмали остался ярко-алый след, как будто полосатый, полусмазанный его волосами.

– Ой, прости, – заржал Влад, – Больно?

– Да нет, – сказал Вардан, корчась на полу от беззвучного смеха.

Я тоже засмеялась, пытаясь таким образом скрыть, что меня била дрожь.

– Отправь Джонни лечиться, – простонала я.

Вардан сделал неприличный жест. В следующую секунду его уже тошнило. Он перегнулся через бортик унитаза, его слипшиеся мокрые волосы попадали ему в глаза. Но хуже всего было другое. Вардан плакал. Он жмурился и корчился, и закрывал лицо руками, а из его глаз лились и сбегали по щекам крупные блестящие слёзы.

Так закончились наши эксперименты с морфием.

…Вардан отпер дверь и мы – Вардан, Яна и я – ввалились в его комнату.

– Хай.

Сначала я даже не поняла, откуда исходил поздоровавшийся с нами скрипучий голос. Джонни стоял у окна, худющий и как будто бы горбатый, почти незаметный на фоне темных штор. Из его сжатого кулака, направленный куда-то в нашу сторону, торчал длинный нож.

– Чувак, плохие новости. Мне нужно подлечиться. Нужно.

Вардан застыл. Мы замерли за его спиной.

– Окей, окей, – примирительно пробормотал Вардан.

Он кивнул, поднял руки в воздух, демонстрируя полное повиновение, и шагнул к сейфу. Набрал какую-то сложную комбинацию, повернул колесико. И распрямился, держа на раскрытой ладони страшную Астру.

“Вот сейчас будет плохо” – успела подумать я.

Звук выстрела не похож ни на что другое. Это не хлопок, не грохот, не стук, это именно выстрел, и стоит его услышать однажды, как ты будешь помнить его до конца своей жизни, жуткий, обдающий ужасом звук, от которого разом становится кошмарно и тошно, от которого внезапно похолодевший воздух окутывает тебя ледяной и колючей волной.

Яна завизжала, я крепко зажмурила глаза, да еще и зачем-то закрыла лицо руками. Что бы там ни было, подумала я, я не хочу этого видеть. Нет, зло и быстро скакало в голове, нет уж, ты не заставишь меня знать то, что я не хочу знать. Мне все равно, что с Джонни, жив ли он, мне все равно, мне не важно. Это твоя грязь, не моя, твердила я, одной рукой закрывая глаза, а другой шаря за спиной в поисках двери. Не мое дело.

Я скорее выпала, чем вышла на лестничную клетку. Запоздало потянуло гарью.

– Надо позвонить ментам, – прерывающимся голосом прошептала Яна у меня за спиной, – Или в скорую, или куда там…

– Да, да, конечно, – отозвалась я, уже прекрасно зная, что никуда мы не позвоним.

Потихоньку начала снова включаться голова.

– Давай-ка отсюда поскорее сначала.

– Он живой?

– Понятия не имею, – я тащила Яну вниз по лестнице. Мы пробежали переулок, пересекли Квин стрит, свернули направо и оказались на площади у кинотеатра. Здесь было солнечно и почти безлюдно. Я чувствовала, как горит лицо.

– А если он умрет? – все еще шепотом спросила Яна.

– Ну, если умрет, значит, умрет.

– Надо позвонить…

– Куда?!

– В полицию.

Страх сменился раздражением.

– И сказать им что, конкретно?

– Что мы слышали выстрел…

– Это и без нас скажут.

– А если нет?

– Ну давай, звони, – огрызнулась я на в общем-то ни в чем не повинную Яну.

Она достала телефон, и у меня снова бешено заколотилось сердце. Но Яна позвонила Владу.

– Зай, – сказала она, – Забери меня, пожалуйста.

Я с ужасом поняла, что звонить мне было некому.

9. Фокус

Джонни выжил и даже не попал в больницу.

Лето неумолимо приближалось. Вардан больше не злился. Он постоянно находился на грани воплей.

– Мне надо отсюда… Я еду в Брайтон, – объявил он однажды утром.

– Круто, – согласился Влад.

– Я не отпущу тебя одного, – неожиданно решительно сказала я.

– Не что? – Ужаснулся Вардан.

Но все-таки мы поехали вместе.

Погода выдалась не по-весеннему скучная и нескладная. Небо от края до края было выстлано неопрятными облаками. Казалось, что весь город сидит внутри пыльной коробки, набитой грязной старой ватой. Несмотря на пронизывающий северный ветер было тяжело дышать. Голова беспрерывно кружилась и ныла, тошнота и муть висели в воздухе, навязчивые и почти осязаемые. То и дело снова начинало моросить. Мы спустились по улочке к морю. По виду домов можно было издалека угадать, обитаемы ли они. Те, что поаккуратнее, неизменно стояли с закрытыми ставнями, дожидаясь своих летних обитателей. Попроще и понеряшливей выглядели куда более обжитыми.

Я ни разу не была в Брайтоне в плохую погоду. Было пусто и тихо, как будто весь город вымер. Ветер живописно и уныло бросал от изгороди к изгороди скомканные обертки из-под жареной рыбы, сочащиеся жиром, бумажки для самокруток и пустые бутылки. Мы шли рядом в душном молчании, как будто закутанные в тяжелое жаркое одеяло.

На пляже стало как будто легче. Вардан шагал, сосредоточено глядя под ноги. Он пинал песок, ветер подхватывал пыль и расстилал перед ним как ковер.

– Вечная драма. Мы все немного меняем направление ветра. Мы все немного меняем жизнь.

– Это вдохновляет, – с готовностью поддержала я намечавшийся разговор.

– Нет, – отрезал Вардан.

Мы решили переночевать в одном из простеньких отелей на берегу, из тех, в которых за скромным названием «B&B» прячется буржуазное мещанство и обывательский уют. Мы вошли в стеклянные двери, и на нас как по команде обернулись все, кто находился в холле. Неизменный бойкий индиец за стойкой, пара пенсионеров в креслах у окна и пожилой приветливый англичанин лет шестидесяти, вероятно, хозяин.

Я вдруг смутилась, представив, как мы выглядим со стороны. Мои короткие ярко-рыжие волосы, скомканные до неприличия кеды, тяжелая сумка через плечо, пачка сигарет, торчащая из кармана, мой странный говор и обгрызенные ногти, все это было категорически, тотально не к месту. На Вардана попросту было страшно взглянуть. Он выглядел как зомби, как ходячий мертвец. К тому же от нас разило марихуаной.

– Hello there, – сказал хозяин, приветливо, пусть и несколько фальшиво улыбнувшись.

Я напряглась и неожиданно поняла, что не могу сказать ни слова.

Вардан тоже молчал. Тишина становилась катастрофически неудобной.

– Can I help? – Спросил дедок.

– Я подхватил грипп, – ответил Вардан по-русски.

Я уставилась на него.

– Что?

– I’m afraid I’m down with flu – членораздельно повторил Вардан, вперившись в глаза гостеприимного англичанина.

Тот моргнул и не задумываясь выпалил:

– Oh I’m so sorry to hear that.

– Видишь, – обратился ко мне Вардан, – у них эти фразы на кончиках пальцев, они как запрограммированные роботы, ты им А, они тебе Б, неизменное грёбаное Б.

Я почувствовала, что мучительно краснею.

– Ты что, боишься его? – Спросил Вардан.

– Нет конечно.

– Тогда толкни его.

– В смысле?

– В прямом, толкни его, он старенький, он не даст сдачи.

– Ты издеваешься?

– А ты?

Хозяин растерянно переводил взгляд с меня на Вардана и обратно, пытаясь, видимо, вникнуть в смысл нашего разговора.

– Мы не уйдем отсюда, пока ты не пнёшь этого старого засранца.

– Я не собираюсь его пинать! – Возразила я, начиная всерьез пугаться.

– Тогда я нассу на пол.

– Что?

– Писать. На пол. Я. Сейчас.

– Да пожалуйста.

Я скрестила руки на груди и сделала невозмутимое лицо.

Вардан расстегнул ширинку. Англичанин заволновался. Я отчетливо почувствовала оттенок своего лица – оно было багровым.

Со звуком, который должен был служить боевым кличем, я по всей силы шлепнула мэтра в живот и вылетела на улицу, не преминув споткнуться о порожек.

Мы бежали вниз и вниз по набережной, пока у меня не закололо в сердце.

– Ты совсем?! – Накинулась я на судорожно кашляющего Вардана, – Ты вообще что ли?!

Мы смеялись до слёз. Вардан сел на корточки и обхватил руками голову, я хватала ртом ледяной солёный воздух, мы смеялись судорожно и радостно, пока не зазвенело в ушах.

– Джухо, – сказала я, – Эдгар, Джухо, Джонни…

Вардан глубоко вздохнул, фыркнул остатками хохота, снова вздохнул и ответил.

– Да. Один умер, другой чуть не умер, третий живет как мертвый, и во всем вроде как я виноват.

Я села рядом с ним на поребрик. Мимо, истошно гудя, пронесся автобус.

– Если я вытяну ноги, он их переедет? – Задумчиво спросил Вардан.

– Мне кажется, ты сходишь с ума, – заметила я.

– С волками жить… Изволь шутить.

– Мы не волки, – возразила я, прислоняясь щекой к его плечу, – Мы гиены. Загнанные в угол, ощерившиеся звери. Все мы.

А Вардан снова плакал.

Ближе к вечеру мы нашли еще одну полупустую гостиницу и сняли комнату на ночь. Лицо все еще горело, но было зябко и немели руки. Я забралась в крохотный ветхий душ. Вода была чуть теплой. Стало, кажется, еще холоднее.

– Осталось понять, что лучше – выпить, а потом накуриться, или накуриться, а потом выпить? – Поинтересовался Вардан, заходя в ванную.

– А как голова будет меньше болеть?

– А никак.

Мы снова засмеялись.

– Можно?

Он разделся, держа в зубах неизменный косяк, и забрался в душевую кабинку. Тонкой струи едва хватало на нас двоих. От холода меня то и дело передергивало. Я проследила взглядом за желчно-терракотовой трещиной, которая, ветвясь и извиваясь, взбегала вверх по отсыревшей побелке. Трещина тянулась до самого потолка, и скрещиваясь с другими, образовывала некое подобие кособокой звезды. Это было почти красиво. Вардан тоже задрал голову, и мы продолжали стоять, таращась на отвратительную фреску, недоуменно-завороженные, пока душ не начал шипеть и кашлять, и из него не полился сначала кипяток, а потом лёд.

– Твою мать! – взвизгнул Вардан, выпрыгивая на грязный кафель с неожиданным проворством, – Искусствоведы хреновы…

Мы спустились в паб на первом этаже, чтобы выпить пива. Вардан купил нам по почти что черному пенному «Гиннессу» и вернулся к облюбованным нами креслам у окна.

– Ты знаешь, а у меня действительно грипп, – сказал он, по-детски отхлебывая из тающего на столе бокала.

– Да?

– Да. В глубине души.

– Моя душа подхватила грипп, – задумчиво продолжила я метафору, – Моей душе срочно требуется жаропонижающее. Ее лихорадит и швыряет, она бредит, мечется и плачет, как напуганный больной ребенок.

Вардан приподнял брови.

– Слишком сентиментально?

– Слишком сентиментально. Ничто не заставляет с таким остервенением цепляться за собственную сущность, как жизнь в стране размывающей и сглаживающей все на свете.

– Пятна, – отозвалась я, – Все в пятнах темноты.

– Правда?

– Правда.

– Неправда. Истинной правды о себе не в силах вынести никто.

Горело лицо. За соседним столом сидела, качаясь на стуле, бледная девушка с рыхлым лицом и белыми волосами. Она положила руки на стол и застыла, неподвижная, как на картине Хоппера. Она или безгранично устала, подумала я, или оцепела от страха. А, может быть, напугана своей усталостью. Я смотрела на нее так долго, что она уставилась на меня. Потом отвела взгляд. По ее лицу было видно, что она сама не до конца определилась, отводит ли глаза из деликатности, чтобы не смущать меня, или от скуки, потому что уж её-то, с ее открытыми взглядами, повидавшую личностей и более «творческих», ничем больше не удивишь и не озадачишь. Этот мыслительный процесс последовательно отобразился на ее полупрозрачном рябом лице без подбородка. Меня снова будто бы замутило.

Постепенно комната наполнилась англичанами. Их галдеж действовал на нервы, неожиданно распадаясь на отдельные визгливые ноты. Громко, ярко, тошно. Я старалась отвлечься от этого ора, но он заставлял меня внутренне морщиться. За какие-то полчаса стало отвратительно, заполнились все столики и воцарился ад. И почему если англичане собираются вместе, поднимается такой зверский переклик и подвывание? Много итальянцев дают четырехстопное стаккато, много французов – посвистывающую тишину. И только много англичан, носителей языка, который в своей единоличности самый приятный, собравшись вместе, резонируют нервным кашлем и тявканьем, как будто стараются голосами задушить друг друга. Английский – язык, на котором нужно говорить в одиночестве. Какая неожиданная метафора.

Рядом с нами на диван плюхнулись три подростка, у каждого по мороженому. Они были под чем-то, я знала это лихорадочно-потерянное течение разговора. Им было лет по шестнадцать, и они совсем не похожи были на британцев. По их одежде было понятно, что они из очень бедных семей, но не из той бедноты, что стрижет своих детей почти что налысо, кормит картошкой и по выходным покупает им видеоигру; разрешает им часами сидеть у телевизора, но ругает за плохие оценки и мечтает для них о «лучшей жизни», об образовании и работе… А таких в Англии большинство. Это дети глупые, жестокие, но, надо отдать им должное, упрямые и послушные. Но эти трое, они выглядели тревожно, как дети восточных бедняков.

Вардан сидел молча, глядя в окно на пустую площадь, которая вообще непонятно зачем была здесь устроена: ни рынков, ни уличных кафе, ни даже памятника на ней не было. Люди бродили наискось по серой кладке. Я извинилась и вышла в туалет. Там было тише и пахло табаком, но не жженым, а холодным, как будто крутили сигареты. Это не странно: все сворачивают самокрутки в туалете, если хотят добавить туда травки. То есть: все сворачивают самокрутки в туалете.

Прошла половина одиннадцатого, шум схлынул вместе с толпой. Из тех, кто был здесь до нашествия, остался только хмурый человек с дальнем углу. Он был в том возрасте, когда я терялась, назвать его мужчиной или стариком. Он был полулыс, и зачесал жидкий вихор на плешь. Волосы у него были цвета серо-коричневой мартовской грязи, которую носком ботинка сбиваешь с пластикового крыла над колесом машины. Мятая затверделая жижа охотно соскальзывает на землю и раскалывается на насквозь черные ломти снега, грязи и соли.

В пабе было гадко и неуютно. Не знаю, то ли англичанам не знакомо само понятие уюта, то ли их уют так непонятен иностранцам, то их жилища все как одно производят гнетущее, неприятное впечатление. Захламленность там странным образом сочетается с необжитостью, а беспорядок – с безличностью.

Ни в одном доме я не видела книг. Ни в одном доме я не видела старых вещей.

Англичане много переезжают, часто меняя по пять-десять городов. Они это делают с легкостью и без тоски. Студенты уезжают от родителей, старики – от взрослых детей. Семьи расползаются по хорошим университетам, престижным должностям, тихим уголкам и местам с возможностями. Три поколения, живущие в одном городе – большая редкость.

Возможно, поэтому, их дома выглядят так, как будто все в них не старее нескольких лет. В славянских домах символичность неизбывна. То ли дефицитные времена сыграли свою роль, то ли тоскующий менталитет красных углов и долгих вечеров сам в этому располагает. В русском доме вся вещность сентиментальна. На том стуле пятна от всех семейных торжеств. Эту жуткую вазочку привезли из Чехии. Англичане живут, скользя мимо предметности, им стыдно жить среди вещей, как будто это обесценивает их мысли и вдохновения. Они живут в ослепительном свете своей умозрительности, которая уничтожает объем и скрадывает грани. Они до смерти боятся удовольствий чувственного толка, и еще больше – что о них подумают, будто они способны наслаждаться жизнью.

– Таких жалких существ нигде на свете нет. Настоящий заповедник уродов – мрачно сказал Вардан, наблюдая за шумной компанией в пабе, – Даже теряюсь, жалеть их или презирать.

– А я их боюсь, – заметила я, – они заставляют меня чувствовать себя какой-то неполноценной.

– Это как?

– Они совершенно уверены, что все, кроме них – идиоты. Это смущает. Если я говорю с ними о том, что мне интересно, они считают, что я умничаю специально чтобы унизить их и досадить им. А если я говорю глупости, то они только убеждаются… С ними никак не выиграть. Хоть расшибись, они не поверят, что ты достоин того, чтобы с ними говорить.

– Это нормально. Называется снобизм.

– Нет, это называется лицемерие.

– Ты принимаешь все слишком близко к сердцу. И слишком много кого считаешь людьми.

И мы вернулись к Джонни.

Проскандалив впустую с минут с двадцать, я отчаялась и затихла.

– Ты напишешь про меня книгу? – Полувопросительно, полуутвердительно прошептал Вардан.

– Не знаю.

– Почему?

– Я никогда не могу рассказать одну историю дважды. Возьму на себя смелость предположить, что никто, кроме моряков и профессиональных рассказчиков не может.

– Почему?

– Потому что будучи рассказанной, история выцветает, размякает, тлеет и меркнет. Рассказанная история – печенье, слишком долго пробывшее в чашке с чаем. Я никогда не могу ее оживить, это невозможно, как бы она ни вдохновляла. Можно высушить намокший лист бумаги, но он никогда не станет прежним. Поэтому я не могу писать. Я обдумывала детали, подыскивала слова, но… Я их нахожу, но только однажды. Когда я наконец добираюсь до бумаги, печенье уже размякло, отвалилось и отвратительным блеклым комком плавает в чашке.

Вардан приподнял бровь.

– Тогда напиши, что я возможность.

– Что?

– Возможность. Одна из тех неожиданно неразрешившихся возможностей, которые могли бы, но не повезло.

Он поморщился.

– И я это понимаю. Хочется легкости и чего-то такого… Хочется вписываться в жизнь без труда, потому что на старания нет ни сил, ни времени. А я… Я чувствую себя полипом, который течение отрывает от коралла и относит… – он замялся и посмотрел на меня – кто знает куда, и гадай потом, что за планктон кругом, и стоит ли обосновываться и привыкать с этому камню, или это не камень вовсе, а затаившаяся камбала… Камбала, какая, к черту, камбала. Я хочу есть.

Я подняла на на него глаза.

– Пойдем найдем что-нибудь.

Мы встали – Вардан схватился на спинку кресла, чтобы не упасть – и вышли в пронизывающий ветер.

После получасового блуждания по пустынным Брайтонским переулкам, мы нашли людную пиццерию, перекрикивающую весь квартал.

Там было тепло, уютно, пахло горячим тестом, вином и печным дымом, и было полно шумного народу. Было тесно, все галдели, смеялись, и у всех краснели щеки. Столы были накрыты клетчатыми клеенками, а по стенам красовались дурацкие реликвии в безумном разнообразии от репродукций Микеланджело до флагов футбольных команд. Особое почетное место занимали акварелька Неаполя (отвратительная) и огромная черно-белая фотография. На ней фактурный итальянец руками пожирал фактурную пасту с тарелки с каемочкой.

– Вино? – спросил Вардан.

– На пиво?!

– Диво, – он ухмыльнулся.

– Хорошо.

Мы напились в дым.

– Отправь Джонни лечиться? – Стала снова приставать я.

– С чего? Он взрослый человек, и я ему не нянька.

– Отправь Джонни лечиться.

– Нет. Он не моя проблема.

– Ты, может быть, спасешь человека.

– Я не хочу его спасать. Я не хочу никого спасать.

– Отправь Джонни лечиться.

– Ты глухая? Сама отправь.

– Отправь Джонни лечиться.

– Ему это не поможет.

– Пусть не поможет, а ты купи слона.

– Да пошла ты…

На следующее утро голова болела до одури, солнечные зайчики нестерпимо резали глаза, но на душе стало легче.

– У тебя бывает такое, что ты вдруг, всего на секунду, видишь себя со стороны? – Спросила я, сидя в кровати и натягивая кеды.

– Конечно бывает. На тебе еще нет штанов, а ты уже обуваешься?

– Пол грязный. А ты замечал, что запоминаешь именно эти моменты? Ты можешь не помнить ничего, но помнишь всего какую-то ничего не значащую секунду: как ты, например, спускаешься по лестнице, или закуриваешь, или какой-то случайный вид из окна, и потом по этим мгновениям восстанавливаешь всю свою жизнь?