Далекое и близкое

Далекое и близкое

Александр Крживецкий

© Александр Крживецкий, 2019

ISBN 978-5-4496-3761-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Александр Крживецкий

Тому, кто не совершил ничего

героического, остается говорить

только правду.

Автор.

Вы снова здесь, изменчивые тени,

Меня тревожившие с давних пор,

Найдется ль наконец вам воплощенье,

Или остыл мой молодой задор?

И. В. Гете. Фауст.

Предисловие

Все началось со сказки С. Т. Аксакова «Аленький цветочек». (Сказка ключницы Пелагеи)1. Затем я прочел его автобиографическую трилогию – «Семейная хроника», «Воспоминания» и «Детские годы Багрова-внука».

Это произошло в далеком 1955 году в доме подруги моей бабушки Агриппины Петровны – тети Нюси (Анны), жившей в г. Краснодаре на ул. Шаумяна, напротив Главпочтамта. Она была сестрой князя Юрия Любовецкого (друга философа и мистика Георгия Гурджиева), подругой красавицы Августы Миклашевской – актрисы Камерного театра, последней роковой любви Сергея Есенина.

Нюся еще до революции с «золотым шифром» закончила Смольный институт в Петербурге, а затем Лазаревский институт восточных языков в Москве, в совершенстве владела французским, немецким, английским, турецким языками, бегло говорила на фарси, великолепно знала историю Российской империи, историю Французской революции, историю морского пиратства, играла на кабинетном рояле Листа, Генделя, Шумана, пела русские романсы:

«Не уходи, побудь со мною,Здесь так отрадно, так светло.Я поцелуями покроюУста, и очи, и чело.Побудь со мной,Побудь со мной!..».2«Не уезжай ты, мой голубчик!Печальна жизнь мне без тебя.Дай на прощанье обещанье,Что не забудешь ты меня…».3

Она громогласно ругала Советскую власть, всех вождей мирового пролетариата считала шпаной и предрекала неминуемую гибель Советской России. Беспощадно курила папиросы «Огонек», пила водку и ругалась матом как московский биндюжник. Видимо она каким-то двадцать шестым чувством понимала, что НКВД забирает и отдает под суд не тех, кто громко говорит, а тех, кто шепчется по углам.

Интересно то, что облик этой женщины-преподавателя неразрывным сочетанием утонченной интеллигентности с разнузданностью протестного поведения, вполне соответствовал всеобщему закону действительности о единстве и борьбе противоположностей. Но это я стал понимать гораздо позже. А тогда, именно она сумела пробудить во мне интерес к истории и литературе.

Тетя Нюся рассказала, что 2 июня 1816 года в Москве, в храме преподобного Симеона Столпника4 обвенчались 25-летний сын оренбургского помещика коллежский секретарь Сергей Аксаков и 23-летняя дочь отставного суворовского генерал-майора Ольга Заплатина. В браке родились четыре сына и семь дочерей: Иоанн, Константин, Григорий, Михаил, Вера, Ольга, Надежда, Любовь, Анна, Мария, София. Не зря Сергея Тимофеевича называли «великим семьянином». Но, конечно, сердцевиной этого внутреннего семейного лада и гармонии была, несомненно, и Ольга Семеновна Аксакова (Заплатина).

Все свои основные произведения С. Т. Аксаков написал уже находясь в преклонном возрасте, но самое удивительное, что и «Аленький цветочек», и «Семейная хроника», и «Детские годы Багрова-внука» созданы слепым человеком! Сергей Тимофеевич Аксаков к шестидесяти годам совершенно ослеп, и свои произведения он не писал, а рассказывал, диктовал близким. Чаще всего записывала отца старшая дочь Вера. В воссоздании словом повседневного семейного лада Аксаков был первым в русской литературе и его семейные хроники оставили в моей душе сильное впечатление.

Как писал уже в наше время известный журналист Дмитрий Шеваров: «Нет в нашей классике ничего более актуального и насущного, чем аксаковская семейная сага („Семейная хроника“, „Детские годы Багрова-внука“, „Наташа“)».5

Должен предупредить, что я никогда не придавал своей персоне слишком большого значения, чтобы, впав в соблазн, публично рассказывать другим эпизоды из моей жизни и жизни моих предков. Что-то должно было случиться, чтобы я решился на такой шаг. И таким импульсом, подтолкнувшим меня к написанию семейной хроники, стали настоятельные просьбы ближайших родственников Екатерины и Игоря Берлинских (младшей дочери и зятя) – просто у них такое хобби – заряжать энергией других, наставлять и поучать). Хотя, сами посудите, – это же крайне несправедливо приставать к старику: напиши, да напиши, отвлекая его от созерцания истины на дне бокала. Об этом хорошо писал когда-то Стефан Цвейг:

Сумрак льнет легко и сладкоК стариковской седине.Выпьешь чашу без остатка —Видишь золото на дне.Но не мрак и не опасностьНочь готовит для тебя,А спасительную ясностьВ постиженье бытия.Все, что жгло, что удручало,Отступает в мир теней.Старость – это лишь началоНовой легкости твоей.Пред тобою, расступаясь,Дни проходят и года —Жизнь, с которой, расставаясь,Связан ты, как никогда…6

К тому же, честно говоря, страшновато было взяться за перо. Однако, просматривая материалы о большой семье Аксаковых, в дневниковой записи Веры, старшей дочери писателя, я встретил фразу: «Один миг любви, и все недоступное, все ужасное и несовместимое, все становится близко и доступно… все ясно, светло и блаженно…» – так и появились эти заключительные для моего возраста записки (мне за семьдесят) и задуманы они как последние в жизни, с тайной надеждой оттянуть их завершение лет этак на 10. Попутно замечу, что у меня нет патологической страсти к преувеличениям, – просто раньше думал, что я весь такой бодрый и здоровый, проживу долгие годы и умру, когда захочу, но потом понял, что меня могут и не спросить. Тарантас времени непременно доставит к «последнему приюту» в назначенное время. Вот потому я и вынужден поторопиться. Впрочем, если хорошо подумать, смерть – это присоединение к большинству, а жизнь человеческая – повторяющаяся неповторимость бытия, единственность из миллионов, союз фактов и вдохновений, ощущение жизни и гибели, иронии и печали, проще – это перекресток судеб. Можно и по-есенински: «Жизнь – обман с чарующей тоскою…».

Но как писать о самом себе, родимом? Хорошо – вроде неприлично, а плохо – не хочется. Скорей всего, – буду писать о других, о тех, кто окружал меня в жизни, с кем я общался, дружил, работал, путешествовал, чьи рассказы слышал. Не всех я упомянул, не обо всем рассказал, выбрал то, что необычно и интересно, в первую очередь, для меня (в этом прелесть положения автора – право выбора).

В юности меня учили стремиться к осуществлению своей мечты. Многое я успел, еще больше у меня не получилось, но особых комплексов по этому поводу у меня нет. Жил, как все в СССР – учился (в школе, в вузе), работал, служил в армии, путешествовал, создал семью, воспитал дочерей, вожусь с внуками. Говорят, что нельзя хвалить день, пока не наступит вечер. Мой вечер жизни уже наступил.

За горизонт садится солнца свет,Уж день допел последний свой куплет,И говорим знакомым мы при встречеУже не «добрый день», а «добрый вечер».Наталья Планида

Справедливости ради, нужно отметить, и это многие замечали, – я рассказываю лучше, чем пишу. Скорее всего, слушателей привлекает мое раскатистое «Р», – я сильно картавлю. Когда я начинаю говорить, создается впечатление, что все вороны мира слетелись на симпозиум. Ну, это я так, к слову.

Все, о чем я рассказал, было так давно, что, многие нюансы, детали, вполне вероятно, ускользнули в небытие, хотя основная канва событий, надеюсь, вполне сохранилась. Но как воспримут мои откровения читатели: хорошо или прохладно, с иронией?

Кто блага ждет пусть будет благВ своих желаньях и делах.Кто хочет пить, пусть гроздья давит,Кто ждет чудес, пусть чудо славит.7

Мне же только осталось до конца, как сказал поэт, «исполнить свой жребий на флейте пронзительных дней».8

Родословная

В отличие от знаменитого артиста Бориса Сичкина (он же Буба Касторский: «Я из Одессы! Здрасьте!»), утверждавшего, что по происхождению он дворянин, так как родился во дворе, род наш ведет свое начало от помещиков Подольской губернии (Родословная книга Подольской губернии, I часть).

Фамилия – Крживецкий (или боковая ветвь – Крыжановский, – близкие родственники с 1786 года) – польская, многозначительно указывающая на то, что предки наши были служителями католической церкви – ксендзами, так как «Крыж» – «Крест», а «Живе» (zywie) с польского языка – «питание», то есть, – «крестом живущие».

В семье сохранялось устойчивое предание о том, что в 1808—1809 годах мой пращур Максим Константинович Крыжановский успешно командовал батальоном в военной кампании против Швеции (последняя Северная война). После победы над грозным соседом, Россия присоединила к себе Финляндию. Позже батальон Максима Константиновича был переформирован в Лейб-гвардии полк, получивший имя Финляндского, а его командир – звание полковника. Это был бравый офицер богатырского роста, темноволосый, с роскошными бакенбардами, волевым взглядом и трубным командирским голосом.

Почетным командиром полка, или, как говорили тогда, Шефом полка, в то время был Великий князь Цесаревич Константин Павлович. Полк состоял из трех егерских батальонов и квартировал на Косой линии Васильевского острова в Санкт-Петербурге.

Мой пращур, командуя полком, участвовал в Бородинском сражении (во французской истории – битва у Москвы-реки, фр. Bataille de la Moskova). Битва состоялось 7 сентября 1812 года у деревни Бородино, в 125 км к западу от Москвы.

В районе деревни Семеновской полк стойко отражал атаки тяжелой французской кавалерии, а затем, в ходе сражения, был переброшен на правый фланг и штыковой атакой выгнал вестфальцев из Утицкого леса.

Помните, у Лермонтова:

«Ну ж был денек! Сквозь дым летучийФранцузы двинулись, как тучи,И все на наш редут.Уланы с пестрыми значками,Драгуны с конскими хвостами,Все промелькнули перед нами,Все побывали тут…Вам не видать таких сражений!..Носились знамена, как тени,В дыму огонь блестел,Звучал булат, картечь визжала,Рука бойцов колоть устала,И ядрам пролетать мешалаГора кровавых тел…»9

В этом бою адъютантом командира Лейб-гвардии Финляндского полка был штабс-капитан Александр Гаврилович Огарев, родственник Н. П. Огарева, друга и соратника А. И. Герцена. Восхищаясь выносливостью и мужеством наших солдат, Александр Гаврилович записал в своем дневнике: «Не знаешь, когда они спят, когда едят. Вот и каша готова, а тут француз напирает. Приказ отходить. Каша вываливается из котлов, солдаты грызут сухари, бодры и веселы».10

В то же время, ужасное свидетельство о результатах действия русской артиллерии в этой битве оставил французский лейтенант Мишель Комб: «…стараясь увидеть что-нибудь в окружавшем нас облаке дыма и пыли, я почувствовал как кто-то схватился обеими руками за мою ногу и цеплялся за нее с крайними усилиями. Я уже был готов освободить себя ударом сабли от этого крепкого объятия, как увидел молодого, замечательно красивого польского офицера, который, волочась на коленях и устремив на меня свои горящие глаза, воскликнул: «Убейте меня, убейте меня, ради Бога, ради Вашей матери!». Я соскочил с лошади и нагнулся к нему. Чтобы обследовать рану, его наполовину раздели, а затем оставили, так как он не в состоянии был выдержать переноски. Разорвавшаяся граната отрезала ему позвоночник и бок; эта ужасная рана, казалось, была нанесена острой косой. Я вздрогнул от ужаса и, вскочив на лошадь, сказал ему: «Я не могу помочь Вам, мой храбрый товарищ, и мой долг зовет меня». «Но Вы можете убить меня, – крикнул он в ответ, – единственная милость, о которой я прошу Вас». Я приказал одному из моих стрелков дать мне свой пистолет… и, передав заряженное оружие несчастному, я удалился, отвернув голову. Я все же успел заметить, с какой дикой радостью схватил он пистолет, и я не был от него еще на расстоянии крупа лошади, как он пустил себе пулю в лоб…».11

По самым скромным оценкам совокупных потерь, каждый час на поле боя погибало или получало ранения около 6000 человек, французская армия потеряла около 25% своего состава, русская – около 30%. Со стороны французов было сделано 60 тысяч пушечных выстрелов, с русской стороны – 50 тысяч. Наполеон назвал битву под Бородином своим самым великим сражением, хотя его результаты более чем скромны для привыкшего к победам великого полководца.

В самом грандиозном сражении за всю историю Московской кампании Наполеон почти не участвовал. Накануне император плохо спал: простудился, его лихорадило, мучил насморк и кашель. Шевардинский редут, где он провел весь день, находился в тылу французской армии. Поле сражения отсюда почти не просматривалось. Его словно охватил летаргический сон. Наполеон то садился на складной походный стул, то нервно ходил взад и вперед по площадке редута. «С телом моим я всегда делал все, что хотел», – часто говаривал император.12 Но теперь ничего не мог сделать. Мир хотел победить и не победил насморка. Понурив голову сидел, кашлял, чихал и сморкался. Одутловато-белое, бабье лицо его напоминало старую гувернантку.13

Маршалы Наполеона негодуют:

«Я его не узнаю!» – вздыхает Мюрат с грустью.14

«Что он там делает в тылу? – кричит в бешенстве маршал Ней – Если он хочет быть не генералом, а императором, пусть возвращается в Тюильрийский дворец, – мы будем воевать за него!».15

Когда, наконец, император вводит в бой Гвардию, было уже поздно: русские отступили в полном порядке.

Последней вспышкою сражения стал бой в Семеновском, который французы заняли около девяти часов вечера, но были выбиты штыковой атакой лейб-гвардии Финляндского полка.16

В ходе 12-часового сражения французской армии удалось захватить позиции русской армии в центре и на левом крыле, но после прекращения боевых действий французская армия отошла на исходные позиции.

По воспоминаниям участника Бородинской битвы французского генерала Пеле, Наполеон часто повторял фразу: «Бородинское сражение было самое прекрасное и самое грозное, французы показали себя достойными победы, a русские заслужили быть непобедимыми».17

В солнечное утро 13 сентября Наполеон выехал со свитой на Поклонную гору и не мог сдержать своего восхищения: его, как и свиту, поразила красота зрелища. Колоссальный, блиставший на солнце город, простиравшийся перед ним, был для него местом, где он даст, наконец, своей армии отдохнуть и оправиться, и прежде всего послужит тем залогом, который непременно заставит российского царя пойти на мир.18

«Москва! Москва!» – закричали от радости французские солдаты и захлопали в ладоши, когда увидели с возвышенности золотые маковки московских храмов.

Но напрасно Наполеон ждет делегацию депутатов, которые должны вручить ему символические ключи города. Их нет. И жителей почти нет. Все покинули древнюю столицу России! Только к ночи он въезжает в Москву, в Кремль. И снова болезнь берет верх и он как бы опять засыпает тяжелым сном. Вскакивает он от истошных криков: «Пожар! Пожар!». Горит Москва и будет гореть еще пять дней. – «Какие люди, какие люди! Это скифы» – шепчет Наполеон в ужасе. – «Это было самое величественное и ужасное зрелище, какое я когда-либо видел», – вспомнит император.19 Бонапарт бежит из Кремля «по огненной земле, под огненным небом, между огненными стенами», и едва спасается.20

Выждав в Петровско-Разумовском окончание пожара Наполеон возвращается в Кремль.

Верным показателем того тяжкого положения, в котором находилась в это время французская армия, был приезд 23 сентября (5 октября) к Кутузову генерала Лористона с предложением от Наполеона начать переговоры о мире, а до того заключить перемирие. Кутузов отказал, но согласился донести государю о желании Наполеона. Император Александр сделал выговор Кутузову за то, что тот принял Лористона, и подтвердил свое твердое намерение продолжать войну, дабы отомстить за оскорбленное отечество.21

Наполеон на предложение о мире ответ не получил, и понял – мира не будет!

13 октября выпадает первый снег, предвещая суровую русскую зиму. После огненного ада (Московского пожара), – ад ледяной!

19 октября французы оставляют Москву, а 28 октября ударил сильный мороз.

Сто тысяч французов вышло из Москвы, а недели через три осталось тридцать шесть тысяч, да и те полуживые и обмороженные.

5 ноября 1812 года в знаменитом бою под Красным (в районе с. Доброе), мой пращур, Максим Константинович отличился, выхватив в пылу сражения из рук французского полководца Луи Никола Даву маршальский жезл, который впоследствии хранился в стеклянном футляре с медной оправой среди прочих воинских трофеев у могилы М. И. Кутузова в Казанском соборе, а затем был передан в Эрмитаж.22

В начале XX века русский военный инженер, генерал-майор, А. И. Геккель подробно описал этот трофей: «Жезл длиною в 50 сант. и диаметром в 4 сант., обит лиловым бархатом с вышитыми золотыми орлами, в четыре ряда, по восьми штук в каждом; на конечностях жезла имеются два кольца, из коих на верхнем выгравирована латинская надпись: «Terror belli. Decus pacis»; а на нижнем: «Louis Nicolas Davout nomme par l`Empereur Napoleon Marechal de l`Empire, le 29 Floreal, an XII».23

За четыре дня боев под Красным русской армией было взято 116 орудий (не считая 112, брошенных неприятелем), несколько орлов и жезл маршала Даву; пленных захвачено более 26 тысяч (в том числе семь генералов и 300 офицеров), убито и ранено до 6000; наш урон составил до 2000 человек.

Фельдмаршал князь Кутузов получил за это сражение титул Смоленского, а атаман Платов возведен в графское достоинство.24

Необходимо отметить, что на Бородинском поле в 1812 году был установлен памятник Лейб-гвардии Финляндскому полку (архитектор Ф. С. Былевский), со словами: «Подвигам доблести слава, честь, память».

За воинские отличия полку было вручено Полковое Георгиевское знамя с Андреевской юбилейной лентой: «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России 1812 г.», а также две серебряные трубы с надписью: «Лейб-Гвардии Финляндского полка, в вознаграждение отличной храбрости и мужества, оказанных в сражении при Лейпциге 4 октября 1813 г.». Необходимо отметить, что Финляндский гвардейский полк был в то время одним из самых доблестных в русской армии, первый, по числу Георгиевских кавалеров.

Позже, в звании генерал-лейтенанта, Максим Константинович занимал должности «капитула императорских орденов»25, коменданта Петропавловской крепости и члена Военного Совета, директора Чесменской военной богадельни.26 Его имя встречается на стенах возрожденного Храма Христа-Спасителя в Москве, а портрет кисти Дж. Доу украшает Генеральский зал Военной галереи Зимнего Дворца в Эрмитаже.

Умер герой в 1839 году и похоронен в ограде собора Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге, в мундире, «крепко пришитом к нему, – как он говорил, – неприятельскими пулями и ядрами».

В детстве у бабушки я видел в сундуке старый, потрепанный холст с изображением моего пращура в генеральской форме, но Агриппина Петровна, почему-то упорно называла его не портретом, а парсуной.

В семидесятых годах прошлого столетия, я, как руководитель краеведческого объединения школьников, был в Ленинграде на Всесоюзном семинаре, и после лекций и осмотра экспозиции, посвященной «скифскому золоту», поинтересовался у академика Бориса Борисовича Пиотровского, директора Эрмитажа, возможно ли увидеть эту семейную реликвию. Точного ответа я не получил, но через два дня, к моему великому изумлению, сотрудница Эрмитажа сопроводила меня в один из запасников музея, где в витрине за стеклом я первый из сородичей лицезрел жезл маршала Франции.

Так фамильная легенда обрела действительные корни.

Один из моих прапрадедов был прокурором Варшавы (во времена мудрых правителей нашей страны, когда Царство Польское было просто предбанником Российской Империи). Прадед, Виктор Крживецкий, в звании майора в составе также Лейб-гвардии Финляндского полка воевал с Блистательной Портой (Османской империей) в 1877—1878 году в Болгарии.

24 августа 1877 г. финские стрелки выступили из Гельсингфорса (Хельсинки) в поход. 12 октября они участвовали при штурме позиции при Горном Дубняке, 20 октября заняли Дольний Дубняк, а 10—11 ноября сражались с турками за Правецкую укрепленную позицию. С 17 по 21 ноября вели бои за Враченский перевал через Балканы, а уже 23 декабря батальон вошел вместе с остальными российскими войсками в освобожденную от неприятеля Софию. Командир полка полковник Георг Эдвард Рамзей, награжденный золотой саблей, назначен впоследствии командиром Семеновского полка. Война за освобождение христиан от османского ига была популярна в Финляндии как и во всей Империи и у финляндцев есть песня о героях той войны:

«Финляндцы, вы стяжали славуПовсюду где ходили в бой,В сраженьях видели забаву,Там каждый был из вас герой.Стальною грудью проложилиПуть к чести – слава вас вела,Вспомянем, где врага мы били —Вот ваши прежние дела…».27

Вскоре после окончания боевых действий Виктор Крживецкий вышел в отставку и поселился в Саратовской губернии.

Два его сына – Сергей и Никита окончили кадетский корпус в Петербурге, а затем старейшее в стране Михайловское артиллерийское училище, и были произведены в поручики царской армии.

Оба увлеклись социал-демократическими идеями и встали на путь активной борьбы с царским самодержавием. Несколько раз подвергались аресту и перешли на нелегальное положение.

В начале XX века оба перебрались в Ставрополь, купили большой дом, в подвале которого оборудовали химическую лабораторию по производству взрывчатых веществ и изготовлению «бомб». Эти бомбы предназначались для боевых групп Камо (Тер-Петросяна) и Кобы (Иосифа Джугашвили) для проведения «эксов» (актов экспроприации).

Ограбление почтового поезда под Чиатури (Грузия) в 1906 году и дерзкое ограбление Тифлисского казначейства на Эриванской площади в 1907 году – акции боевиков Камо и Кобы, которые при нападении использовали бомбы, сделанные руками моего деда – Никиты Викторовича. Таким образом большевики пополняли свою партийную кассу.

В семейном архиве есть студийная фотография Никиты Викторовича с Камо и его записка деду, где помимо прочего, он передает привет от Кобы (Сталина). Сохранилась также групповая фотография, на которой изображен Камо, мой дед и некая Яковлева, которая впоследствии, уже после Гражданской войны, была изобличена как провокатор и агент царской охранки.

В 1910 году брат моего деда – Сергей на железнодорожном вокзале Ставрополя случайно лицом к лицу столкнулся с начальником жандармского управления (они знали друг друга) и в упор стрелял в него из револьвера. Жандармский полковник упал; Сергея, после короткой борьбы, скрутили и препроводили в кутузку. Позже оказалась, что каким-то чудесным образом Сергей промахнулся, а с офицером просто случился обморок.

Сергея судили и переслали в Саратовскую тюрьму, где он организовал голодовку среди политических заключенных, за что был до смерти забит палками надзирателями.

Примерно в это же время, при производстве очередной бомбы, произошел неконтролируемый взрыв в лаборатории деда, и ему опалило лицо. С тех пор, и почти до самой своей смерти, Никита Викторович ходил с лицом синего цвета, от въевшихся в лицо крупиц пороха при взрыве.

Никита Викторович женился на мещанке Агриппине Петровне (моей бабушке), дочери знаменитого на всем Поволжье печника Петра Федотовича Гущина (говорят, что он выкладывал большие изразцовые печи до потолка в домах богатых купцов и подрядчиков).

Бабушка была старшая из детей в семье (всего было три сестры – Агриппина Петровна, Капитолина Петровна, Евангелина Петровна и два брата – Милентий Петрович и самый младший – Александр Петрович).

В годы Гражданской войны младший брат Александр спутался с одной из многочисленных банд, шнырявших по Северному Кавказу. Как-то зимней ночью он постучал в окно дома. Бабушка откликнулась.

– Груня, открой. Это я – Саша.

Бабушка открыла дверь, но на порог не пустила. – Уходи, тебя разыскивают.

– Груня, я на минутку, только согреюсь и что-нибудь перекушу.

Агриппина Петровна впустила брата в дом. Сидя за столом, Александр заснул. Вдруг раздался стук в дверь, ворвались красноармейцы, вывели Александра во двор, и на глазах Агриппины Петровны расстреляли.

Бабушка имела образование – 4 класса церковно-приходской школы, занималась с дедом самообразованием, выучила польский язык, а после революции закончила рабфак, высшую партийную школу в Ростове-на-Дону и Промакадемию в Москве.

В перерывах между учебой, бабушка работала директором детского дома (была делегатом I Всероссийского съезда учителей (май 1924 г.); прибыла на съезд последней и, войдя в зал заседаний, была остановлена возгласом Н. К. Крупской, сидящей в президиуме съезда: «Товарищи, давайте поприветствуем прибывшего с Северного Кавказа делегата нашего съезда». Все поднялись со своих мест, и Агриппина Петровна проследовала к своему креслу под громкие аплодисменты). Затем она руководила машинно-тракторной станцией на Ставрополье (есть фотография А. П. за рулем американского трактора фирмы «Фордзон» («Fordson»).