Переписка художников с журналом «А-Я». 1976-1981. Том 1

Искренне желаем тебе счастья. Герлы

Орлов – Шелковскому 24.12.76

Игорь, дорогой!

Только что прочитал твоё письмо. Грустно мне, хочется зайти к тебе, посидеть просто так, но ты слишком далеко. <…>

В одном письме ты спрашиваешь о выставке Фёдора Васильевича. Я был на ней и ушёл под сильным впечатлением, хотя уже хорошо его знал. Это чувство было ещё усилено тем, что на выставку я пришёл из Третьяковки с выставки автопортретов13, которая поразила меня своей серостью. Правда, несколько очень сильных вещей всё же было: Антропов – XVIII в., Малевич, Петров-Водкин, Попова и ещё два-три автора. XIX век – пустота.

Недавно я видел очень хорошую выставку польского портрета XVI, XVII, XVIII веков. Я был буквально потрясён. Настолько неожиданно, самобытно и такая плотность талантов, что я в течение месяца ходил возбуждённым. Если ты помнишь, на выставке портрета в Москве года четыре назад было несколько вещей из Польши, и они производили очень сильное впечатление.

Слабее всего смотрелись портреты, сделанные под Париж или Лондон (имею в виду Гейнсборо). От них-то и пахло провинцией, хоть и написаны были борзой кистью. В это время в Речи Посполитой польская гордыня вознеслась очень высоко, и Париж не очень-то диктовал им моды, хоть и заставлял принимать себя к сведению. И вот, пожалуйста, на периферии Европы возникло такое оригинальное явление. А русская живопись XVIII века не есть ли такой же поразительный феномен. А живопись провинциальных художников XIX в., а Аргунов не подтверждал ли того, что искусство может быть не только в центрах, и не есть ли погоня за столичными лидерами ошибка. Подобная ошибке польских западников. Не похожи ли Герловины да и Ваня Чуйков на Гоголевского сапожника Ивана Петрова-Французова. Мне кажется, что в Москве сейчас есть силы и немалые, чтобы осознать себя как некое самобытное явление и не выпрашивать внимания у Запада, не переделываться под них, не надевать модные туфли на онучи. Меня очень огорчает Косолаповское рассуждение об «ошибках молодости». Мне очень нравились его работы, и если они не устраивают Нью-Йорк, то это не значит, что они ошибочны. Истина обитает не только в Нью-Йорке.

Что ты об этом думаешь? <…>

Боря

Шелковский – Чуйкову 27.12.76

Иван, дорогой, здравствуй! Наконец получил от тебя письмо и очень хорошо, что не подцензурное, им всё-таки лучше пока не всё знать.

Ты просишь подробнее писать о себе. Я ведь пишу, и пишу очень много. Как-то получилось, что наиболее подробные письма были посланы Марине Романовской. Я думал, вы все видитесь и общаетесь между собой.

То, что я опускал во всех письмах, – это материальная сторона моей жизни: на какие деньги я живу. В Вене я жил на деньги Толстовского фонда. Они же купили мне билет в Париж. Здесь такой же Толстовский фонд14, который выплачивает деньги на квартиру и прожиточный минимум в течение трёх месяцев. Сейчас это кончилось, и они меня передали франц. организации соц. помощи. Это ещё 2 месяца. Некоторые суммы мне даёт Жак за работу, которую он выбрал ещё в Москве и которую мне удалось привезти с собой. Но я эти деньги придерживаю и трачу только на инструменты и материалы, потому что с трудом представляю, что со мной будет дальше.

Я ещё совсем не ориентируюсь в делах коммерческих, и у меня пока нет знакомых, которым я мог бы полностью довериться. Единственный человек, советам которого я доверяю полностью, – это Жак [Мелконян], но он очень занят, мы с ним видимся очень редко и коротко. Он советует мне не продавать сейчас ни одной работы, привезённой из Москвы (остальные, начиная с выставки, задают один и тот же вопрос: что вы продали, сколько вы продали?).

Жак считает, что я смогу жить на деньги от продажи тех работ, которые сделаю здесь. Но пока я только начал работать, что-то законченное у меня будет, возможно, только через полгода. <…>

Если Жак не ошибается и такой способ существования, т. е. регулярная продажа новых работ, окажется возможным, то он меня очень устроил бы. Потому что другие варианты для меня несколько рискованные.

Другие в основном такие: идти по галереям и показывать фото своих работ. Если галерея сочтёт тебя подходящим, то с тобой заключают контракт, по которому ты ежемесячно получаешь определённую сумму (Зеленин получает 7000 фр.) и должен сделать для галереи определённое количество работ. Такой контракт – мечта многих, потому что не только обеспечивает художника материально, но даёт надежду на будущее. Каждая галерея продвигает, лансирует своего художника, заказывает статьи о нём художественным критикам и создаёт ему имя. Серёжа Есаян, когда приедет в Париж, будет на таком контракте. И для него это хорошо, потому что он уже зрелый и сложившийся художник. Что касается меня, то меня пока такие условия пугают, мне хотелось бы по возможности сохранить свою свободу и не повторять свои старые работы.

(Хотя то, что я делаю сейчас, – это именно повторение тех работ, которые я делал последние полтора года. Мне как-то хочется восстановить внутреннюю атмосферу, непрерывность, да и идеи ещё не совсем исчерпались для меня. Кроме того, у меня сейчас нет ни условий, ни материалов, которые бы позволяли думать в каком-то новом направлении.)

Наверное, в принципе здесь возможна продажа отдельных работ. Чаще это делается на выставках. Я уже получил несколько приглашений на выставки, в том числе и лестное, хотя пока лишь формальное, приглашение на выставку Granges et Jeunes, о которой я писал в письме (получил ли ты его? Это было большое и подробное письмо о выставках).

Париж не произвёл на меня слишком уж большого художественного шока. То, что мы знаем в Москве, примерно соответствует тому, что есть на самом деле. Часто новое искусство связано с новыми материалами, а это доступно не всем даже здесь.

Русская художественная среда произвела на меня впечатление самое плохое. Ничего похожего даже намёком на Москву, никакого стремления к общению, поддержке. Если есть взаимозаинтересованность, то лишь на корыстной основе. Шемякин может по своему положению помочь, но его надо как следует попросить, потом подождать, потом ещё попросить, потом ещё, потом, может быть, он что-нибудь сделает, может, нет. А мне так не хочется.

Какой-то низкий уровень интеллектуальности во всём этом. Когда он во время развески работ ходил в кафтане и сапогах, злой, с перебитым носом, и едва отвечал, когда с ним здоровались, – это производило очень мрачное впечатление.

Я уже писал Саше Косолапову, что разговоры об искусстве здесь считаются почти неприличными. Только о делах, о коммерции. Если художник раскрывает рот, то сейчас заговорит о деньгах: за сколько он продал, сколько он получил от маршана, и т. п., т. п. Я это объясняю тем, что в основном это всё молодые люди, несформировавшиеся, слишком рано попавшие на запад, и теперь изо всех сил старающиеся быть «западными», гораздо больше, чем это нужно.

Примечательны слова Шемякина о Зеленине: я ему сказал (про гиперреализм) – сейчас здесь это не пройдёт. Он стал делать так-то, и вот он уже продаёт столько-то, за столько-то и т. п.

И вот дальше этих мерок «сейчас» и «здесь» никто смотреть не хочет, все, во что бы то ни стало, стремятся «устроиться».

Не показывай это письмо никому, кроме Алика [Сидорова] и Серёжи Есаяна. Ему предстоит скоро увидеть всё самому. Не разносите это особенно, я не хочу подливать масла в огонь, здесь уж и так столько интриг, сплетен и вражды, что иногда тошно становится.

Нусберг ехал в Париж с единственной целью ниспровергнуть Шемякина. Теперь смолк, растворился, исчез бесследно, никто не знает, где он и чем занимается.

Как бы тебе ещё подробнее описать мою жизнь. Живу на чердаке, в комнате маленькой, но уютной. Коридор, ещё несколько комнат, туалет у лестницы. 5-й этаж. В комнате есть умывальник. Единственное неудобство – слышимость. С одной стороны – глухая стена, но с другой – сосед-мексиканец, любит петь под гитару для себя и для своих девушек.

Готовлю дома, еду покупаю или на рынке, который бывает два раза в неделю здесь же рядом, на бульваре Распай, или в маленьком магазинчике самообслуживания. Есть кафе и дешёвые ресторанчики, особенно вьетнамские и китайские, но для меня и они пока дороги, и дома быстрее.

Дерево есть любое: рейки, доски, по соседству в большом универмаге «О бон маршé». В больших универмагах всё стоит дешевле, чем в остальных магазинах, но всё же дерево здесь очень дорогое.

Часто, иногда ежедневно, хожу на выставки. Понемногу знакомлюсь с музеями, по воскресеньям они бесплатные или вполовину дешевле.

Вполне освоился с парижским метро.

Благодаря приглашениям знакомых был в театре, видел американский балет Баланчина, слушал Брассенса, видел много фильмов. Скоро иду на Ростроповича.

Все новые знакомые, французские и русские (кроме художников), относятся ко мне очень хорошо, стараются во всём помочь. Понемногу у меня набралось всё необходимое для нормальной жизни, от радиоприёмника до одеяла и посуды.

Теперь я уже четыре месяца на западе и могу немного оглянуться и обобщить. В общем, конечно, такая резкая перемена – это болезнь. Её нужно выдержать, вынести, это не так легко. Сейчас, когда у меня более-менее благополучно, я почувствовал, под каким давлением находился прежние месяцы, какой был жуткий перепад. Всё другое, ты выходишь на улицу и не понимаешь ни слова, ни одной надписи (в Вене). На меня напала какая-то жуткая стеснительность, мне казалось, что я делаю всё не так, что я выделяюсь. Была неделя, когда я ни с кем не разговаривал, кроме данке-битте, потому что не видел ни одного русского. Те, кто уезжает с семьёй, не так остро это чувствуют, но я всё время был один. Проблема языка – это основная проблема на первое время. Даже минимальный запас слов, выражений меняет картину. Потом эта острота пропадает. Многие здесь живут по несколько лет, так и не зная французского обходятся. В своей основе я именно тот человек, которому противопоказаны подобные перемены: я замкнут, стеснителен во всякой новой обстановке. Если я всё это выдержу, то значит другим это тоже можно и, возможно, им будет гораздо легче.

Первое время запад не даёт ничего, кроме надежды. Но как это много. Я думаю, что как бы ни было здесь трудно, это всё нужно преодолеть. Не обязательно уезжать писателю, совсем может и не нужно поэту, но для художника я не вижу другого выхода. Какие бы ни были послабления – это всё не то.

У меня всегда перед глазами пример Семёнова-Амурского. Ведь он последние десятилетия перемалывал сам себя, как мельница, в которую не подсыпают зерна. Будь его выставка 20 лет назад, он не жил бы все эти годы в такой закупоренности, он сам бы переменился и как художник сделал бы совсем другие работы.

Здесь есть возможность видеть настоящее современное искусство и самому участвовать в выставках и видеть себя со стороны и в сопоставлении.

О твоих перспективах: я мысленно вижу твои работы на самых лучших выставках, я их хорошо представляю здесь. Они лучше, глубже, тоньше многого из того, что здесь есть на самом высшем уровне. Но какова механика успеха – я ещё плохо представляю. Нужны знакомства, связи, известность и лучше начать с Москвы. Знакомься с дипломатами, зови их к себе, не стесняйся показывать свои работы, пусть тебя знают. Пригласи к себе Костаки, обязательно. Я полностью согласен с тем, что тебе нужно сделать свою выставку. Не медли. Пора. Расправляй крылья. <…>

Игорь

Шелковский – Романовской и Шимесу 12.76

Даже если б в Москве были условия для развития искусства, всё равно я советовал бы каждому пропустить себя через Запад. Не так, как ездили вы, несколько дней и в группе с Иван Ивановичем, а так, чтобы пожить, сколько хочешь и где хочешь. (Было так, было! Ездили и жили, от Ал. Иванова до Фалька.) У Сервантеса есть слова: «домоседная мудрость недалеко ушла от глупости». <…>

В принципе, здесь есть почти весь МОСХ, вплоть до Кацмана (сюжеты другие – ню), торгуют всем. Идёшь и видишь через витрину: вот, примерно, Марке, вот, примерно, Дерен. На большие и серьёзные выставки эти вещи не попадают («Осенний салон» таковой не является). Да там и неинтересно было бы их смотреть, сразу вылезла бы их вторичность. Дело не в форме только, а в глубине. На выставке FIAC был Моранди, который выдерживал всё современнейшее окружение: и поп-арт, и концептуальное искусство. 15

Никакой особенной буржуазной жизни здесь нет. Так же как и в Москве, в метро читают книги, по радио передают Моцарта, все концертные залы всегда переполнены. Русская культура здесь занимает большое место. На книжных развалах перед магазинами можно увидеть всё, что хочешь, в том числе то, что мы сами никогда не читали, например книги Бухарина, изданные в карманном формате. По радио примерно треть передач – русская музыка. Несколько воскресений было посвящено только Мусоргскому, с подробными беседами, разбором вещей. Сегодня по радио передают из парижской оперы «La vie pour le Tzar» Глинки. Поют по-русски, с акцентом, конечно, но как в оригинале: «Славься, да славься, наш русский царь!» Я здесь горжусь, что я русский. Дело не в том, что по крови, а по культуре. И стыжусь, что советский. На уроке французского, во время темы про животных канадская девица рассказывает, как русские перебили всех китов вокруг Канады. Преподавательница поправляет: «Pas russe mais sovietiques», – я ей очень благодарен, хотя, как теперь проведёшь эту границу.

Интересный разговор мне довелось иметь в старо-эмигрантском доме относительно ностальгии. Как мне сказали, больше всех ею страдала первая эмиграция. Та, которая покинула Россию, которая привезла с собой память о прекрасном прошлом: альбомы, фотографии, домашние вещи, традиции, уклад жизни, семейные реликвии, иконки. Для них и сейчас слово Россия – святое слово. Можно записывать их почти бунинские рассказы из быта, например, Петрозаводской губернии 1910‐х годов.

Вторая, послевоенная эмиграция подобных сантиментов не имела. Она постаралась побыстрее включиться в окружающую действительность и свою прежнюю жизнь вспоминает без особого восторга. Я разговаривал с одной женщиной, которая время от времени ездит в Ленинград навещать своих родственников в коммунальной квартире. Она говорит, что эти поездки даются ей нелегко. Она любит город, но уж слишком наваливается на неё вся советская реальность. Так и говорит: «Люблю город, но не людей». Кажется, третья волна больше походит на вторую. Характерная деталь: дети и внуки первой эмиграции воспитывались в русских традициях, на русской культуре, прекрасно говорят на хорошем русском языке. Дети второй эмиграции русский почти не знают. Уже больше французы, чем русские (не все, конечно, но большинство).

Шелковский – Герловиным 12.76

Сегодня рано утром получил ваше необыкновенно быстрое письмо. Оно шло пять дней. Постучал сосед, студент-мексиканец, я вскочил с постели (уже не спал), и он мне протянул в дверь белый конверт. Утро было солнечное, я зажёг газовую горелку, поставил чай и стал обдумывать, прочесть сразу или немного погодя. Прочёл сразу. День был ясный, я много ходил по Парижу, и сейчас вечером пишу ответ. Отвечаю на ваши квадраты.

1. Верьте моим письмам и не верьте рассказам, они всегда отклоняются в ту или другую сторону. Я пишу достаточно детально и всеобъемлюще, но всё это дробится по различным открыткам и письмам, разным адресатам. Поэтому мне хотелось бы, чтобы вы не делали секретов друг от друга из моих писем.

Я стараюсь не повторяться, а это очень трудно писать об одном и том же много раз и по-разному. Поэтому я пишу всем о разном. Есть индийская притча о семи слепых, ощупывающих слона. Я тоже ощупываю Париж и не знаю, сколько времени пройдёт, когда я составлю более-менее полную и верную картину. Сейчас я могу лишь писать о своих впечатлениях. Это импрессионистично. Они будут меняться со временем.

Первое впечатление – дряхлый город, не западный (Вена более американизирована, что ли). Иногда впечатление средневековья – на улицах жарят блины, каштаны, люди спят, улицы узкие, с рынком посередине. Новое есть, и очень красивое. Но какое-то не наступательное, а обороняющееся.

2. Я живу вполне нормальной жизнью, как в Москве. В помещении более тесном, но более светлом. У меня уже есть всё мне сейчас необходимое для работы. Спасибо за бумагу и пастель, я их получил довольно давно.

Дом в самом центре Парижа. По известности эта улица примерно как наш Столешников, но только более узкая и длинная. В конце, вдали виднеется элегантная чёрная башня – Тур Монпарнас этажей в сто или двести.

3. Буржуазны ли французы? В Москве в универсаме в Химки-Ховрино подкатывают тележку к кассе – те же буржуа, что и здесь. Только в здешней тележке больше зелени, красивых коробок и рядом с курицей лежит не водка, а шампанское. Французский буржуа одет более элегантно, чем московский, не такой толстомордый (по воскресеньям в Лувре узнаю соотечественников за километр), женщины любого возраста и цвета кожи имеют хорошую фигуру.

Живопись такая же принадлежность и такой же предмет озабоченности, как после обеда на десерт – мягкий сыр, которого здесь пятьсот наименований. И в том и в другом французы знатоки и гурманы. Но именно живопись, картины. На всё прочее, начиная с Дюшана, смотрят свысока (подчёркиваю, это по моим наблюдениям за два месяца в тех домах, в которых я бывал).

Молодёжь (мои впечатления) на 100% антибуржуазна. Не интеллигентных людей я пока не встречал. Очкастые, бородатые, длинноволосые, везде в любой профессии. Москвичи, одетые по-западному в коже и замше, здесь бы выделялись буржуазностью. Здесь создали хорошую моду одеваться предельно скромно, просто, оригинально, большей частью во что-нибудь застиранное или самодельное (вязаное), сложное. Большие магазины подхватили эту моду, и самые дорогие платья на витринах имеют вид потертой и выжатой половой тряпки, подкрашенной зелёным.

4. Видел здесь различные (очень различные) фильмы, в том числе снятые непрофессионалами. В музее Modern Art была выставка Рене Магритта в фото и кино. Оказывается, он снимал сценки со своими друзьями. Сам придумывал сюжет, ставил фильмы, в которых обыгрывались различные предметы, фигурирующие на его картинах: большая труба, пожарная каска и пр. Выставка называлась «Верность образам».

Вчера был на вечере японского поэта Тераяма, поразила исключительная качественность цвета и изображения. Один фильм снят на контрастной плёнке ярко-зелёного цвета. Каждый кадр можно было вырезать и вешать на стену. В некоторых фильмах делались попытки объединить экран с залом. Например, такой фильм: неподвижная камера снимает без монтажа и перерыва то, что происходит. А происходит следующее: на экране три красивые почти обнажённые девушки, средняя сидит на чём-то вроде стола. Тёмно-синий, почти чёрный фон, смуглые тела и ярко раскрашенные лица японских красавиц. Они смотрят прямо в зал, как будто немного смущены, пересмеиваются между собой (впечатление полной импровизации, не сыгранности), отчаянно кривляются и кокетничают, высовывают язык, крутят бёдрами. Продолжается довольно долго, но совсем не скучно. Потом начинают звать кого-то из публики. В зале встаёт юноша-японец и входит в экран. Вот он на экране. Красотки на него набрасываются, начинают раздевать. Он мычит, отбивается (всё импровизация), с него стягивают свитер, штаны. Вот он гол. Одна сидит на животе, другие тащат за ноги. Немного эротики, потом он им надоедает, его бросают, и из экрана (там прорезь) выходит голый человек, прижимая одежду.

Последний фильм – «Гвозди» (у каждого свой «гвоздь» в жизни). В последних кадрах человек забивает гвозди в белую стену. Из зала выходят и к нему присоединяются другие, и под белым лучом забивают гвозди в деревянный экран.

Косолапов – Шелковскому 12.76

Дорогой Игорь!

Спасибо большое за открытку и извини меня за кислое, запоздалое письмо. Настроение пляшет, я не научился им руководить.

Мне жаловаться грех. Всё у нас хорошо. Сейчас я буду переезжать в мастерскую и в другую квартиру поближе к мастерской. Полуподвал, с тремя окнами, с большой площадью – около 70 м2. Он чем-то напоминает московскую, и недорого, 40$ в месяц – это по N. Y. ценам дёшево. Её я буду оплачивать с парттайма. Я работаю день в неделю, я тебе писал об этом. В общем, у меня большие планы и большое желание работать. Как перееду, сообщу адрес. Посылаем тебе небольшой презент – не знаю, дойдёт ли в письме? Мы с Людой поздравляем тебя с Рождеством и Новым Годом!

Желаем исполнения всех желаний, здоровья и бодрости.

Обнимаем, твои Люда, Саша

Сидоров – Шелковскому 12.76

Дорогой Игорь! Только вчера уехала Elizabeth, а меня уже беспокоит мысль, как она добралась. Простились мы с ней несколько бестолково – в холодном троллейбусе, в предновогодней суете, в толкучке, и обремененные сумками и кульками. Не знаю, как она к нам ко всем отнеслась, – она человек застенчивый и на сближение не очень идёт – но мы старались, чтобы ей было интересно. После общения с [Жаком Мелконяном] это второй случай в моей жизни, когда мне стыдно, что я не говорю на языке (В частном порядке, т. е. по секрету, обещаю, что к следующему новому году буду сносно болтать по-французски.). Мишенька [Утевский] возил нас с ней к Петру [Старчику] послушать его новые песни, но не знаю, понравилось ли ей. Ещё мы были на чудесной выставке Пиросмани в помещении грузинского представительства и, как ты уже заметил, у Ивана Чуйкова. Вообще у меня была задумана большая программа, но мы, к сожалению, не успели её осуществить.

Игорь, я очень нагрузил её, и может быть, вещами тебе не очень нужными, но ты не сердись, и ещё раз от моего имени извинись перед ней. От дрели ты напрасно отказывался, т. к. это надёжный и всегда нужный инструмент, и если она не нужна тебе сейчас, то, возможно, я уверен в этом, пригодится в будущем. Краски я отобрал по принципу: что подороже. Зелёную и голубую ФЦ16 пришлю со следующей оказией. Оселки должны подойти, особенно доводочный, это у нас новинка; половина круга – это очень хороший японский камень, я за ним ездил к брату в Абрамцево, т. е. ты не отнесись к нему пренебрежительно, со второй его половинкой я построил две дачи и был очень доволен. О деньгах не думай (о 50-ти), это мои собственные и возврату не подлежат.

Игорёк! Мы очень рады твоим подаркам, особенно я (по Брассенсу я учу язык!), но, пожалуйста, не насилуй свой бюджет – остепенись!

Всем нам очень бы хотелось этого, что ты сейчас делаешь, и если будет время – напиши мне подробно или даже нарисуй. Вообще, напиши о своих планах на этот год, а главное, о своей работе (точнее – работах).

Серёжу познакомить с Elizabeth не удалось, т. к. он был в это время в Пскове и, кажется, ещё не приехал.

<…> А.

1977

Шелковский – Чуйкову 11.01.77

Дорогой Иван, посылаю тебе вторично открытку, которая не дошла до тебя, с точно таким же текстом. В ней нет ничего особенно ценного ни для тебя, ни для меня, но дело в принципе. Мне эти дармоеды ещё в Москве надоели, чтобы терпеть их ещё и отсюда. Официально их (то есть цензуры) не существует, так вот пусть и ведут себя так, как будто их нет. Сообщи мне потом, как дошло это письмо. Пишу тебе большое письмо, но пошлю его несколько позже. Очень мало свободного времени: учу язык, работаю.

Шелковский – Герловиным 16.01.77

Дорогие Римма и Валерий, сегодня всё получил. Спасибо за письмо и за всё. Обстоятельства оказались следующими: я сразу же позвонил Глезеру, мне ответили, что он в Вене и будет там до конца месяца. Он там с русской выставкой чисто коммерческого характера из 7-817 художников, живущих в Париже. Я в ней не участвую. Позвонил Зеленину, он в Лондоне, где должна завтра-послезавтра открыться выставка. В лондонской выставке я тоже не участвую, так как мои работы не прошли «художественный совет». Я, грешным делом, думал, что последний возглавлялся Шемякиным. Но когда позвонил ему, чтобы узнать, что можно сделать для вас, то он сказал, что тоже имеет мало отношения к этой экспозиции, что он почти в ней не участвует. Таким образом, все звонки оказались безрезультатными. Не переоценивайте пока мои возможности по двум причинам: во-первых, у меня ещё крайне мало связей, знакомств на том уровне, в той сфере, в которой бы мне хотелось бы, во-вторых, вы опередили Париж, на такие вещи смотрят с любопытством, но и с опаской, как на вольнодумство. А легко пристроить можно только хорошо знакомое и легко узнаваемое. Пока что всё будет у меня, вместе с «Душой» и «Девочкой Фогельсон, бегущей по саду».

Шелковский – Романовской и Шимесу 22.01.77

Это письмо повторяет то письмо от 22-1-77, которое не дошло до вас благодаря дармоедам без стыда и совести, вскрывающим и читающим наши письма, несмотря на закон о тайне переписки. Хочу их предупредить, что каждое моё отправленное письмо, так или иначе, дойдёт до адресата. Как говорит «безумный наш султан»: на что рассчитывают эти господа?