Соседка

– Ой, мам, в любой школе есть такая противная училка, – беззаботно махнула рукой старшая Лелина сестра Дина. – Вон, химичка меня терпеть не могла. Вечно ко мне придиралась.

– Почему же ты никогда ничего не говорила? – на лице матери отразилось искреннее недоумение. – Я думала, ты просто химию не любишь. Не твой предмет. Каждому, что-то не дается. Кому химия, кому рисование, кто-то сочинения писать не умеет.

На красивом личике Дины сверкнула белозубая улыбка. Она рассмеялась, очень похожим на мамин, смехом звонкого колокольчика.

– Я же знала, что ты непременно ринешься меня спасать. Бросишься защищать свою кровинку, свое чадо от злобной, предвзято относящейся к ней химички. Поэтому и не говорила. – Дина пожала плечами. – Ну и ничего, не съела она меня, и ни какие комплексы мне не привила.

Алла Сергеевна пожала плечами. Тонкие брови вновь нахмурились.

– Хочешь сказать, теперь эта Адольфовна начнет отыгрываться на Леле из-за того, что я сказала ей правду? – голос звучал скорее недоверчиво, чем встревоженно. Алла Сергеевна была не только отчаянным борцом за правду и справедливость, но также и неисправимой оптимисткой и даже идеалисткой. Она пребывала в полной уверенности, что разумный человек, а преподаватель, какой бы он не был, несомненно, разумный человек, всегда воспринимает критику не с агрессией, а позитивно. Делая соответствующие выводы, и стараясь исправить ошибки, на которые ему указали, и измениться к лучшему, а не озлобляться еще сильнее и уж тем более не опускаться до мелочной мстительности. Наивный идеализм Аллы Сергеевны был также непоколебим, как и вера в то, что справедливость нужно отстаивать всегда и во всем, не сдаваясь и не отступая. Изо всех сил и возможностей.

– Конечно, нет, – Дина насмешливо посмотрела на сестру. – Она ни в коем случае, не станет отыгрываться на Лельке. После беседы с тобой, она будет просто тихо ее ненавидеть. Про себя, не высказывая своей ненависти вслух. Она же, наверняка, поняла, что ты настойчивая мама, да к тому же еще и решительная и не поленишься явиться в школу для еще одной приватной беседы, и возможно даже уже не такой приватной, а в присутствии директора школы.

Алла Сергеевна с сомнением посмотрела на старшую дочь и покачала головой.

– Да ну, ерунда. Она и так всех детей терпеть не может. Но она все же взрослый человек, образованный и неглупый. Не может же она и впрямь затаить обиду на ребенка и начать к нему хуже относиться из-за того, что родитель этого ребенка высказал ей свое мнение. Ты преувеличиваешь.

Дина, посмеиваясь, пожала плечами. Мать и впрямь не исправима. Леля продолжала сидеть с каменным лицом, моля про себя, чтобы эта затянувшаяся тема школы поскорее уже закончилась, и разговор переключился на что-то другое. Но мать, вероятно решив, что супруг, как отец и глава семьи, тоже должен поучаствовать в обсуждении животрепещущего вопроса и высказаться, обратилась к нему.

– Ну, а ты, что скажешь?

Муж нежно посмотрел на свою воинственную жену, зорко стоящую на страже добра, правды и справедливости.

– А, что я могу сказать? Все в школе сталкивались с непониманием и с противными учителями, Динка правильно говорит. – Он засмеялся. – Меня, например, учительница физики указкой по голове била. И ничего, вырос, как видишь. Даже институт закончил и интернатуру, и ученую степень защитил, хотя она и орала, что я олух царя небесного и таких бездарей как я свет не видывал. Прочила мне всю жизнь метлой махать или кирпичи разгружать на стройке, если такого тупицу, кто-то вообще согласится взять на работу.

Алла Сергеевна и Дина засмеялись. Леля бы тоже засмеялась, но сейчас ей было совершенно не до веселья. Все ее чувства, как будто парализовало. Она бы с радостью ушла из-за стола, но это вновь привлечет внимание матери, и она снова пристанет с вопросами, что случилось и что ее волнует.

– Надеюсь, тебя побудило заняться нейрохирургией не только задетое самолюбие и то, что учительница била тебя указкой именно по голове?

– Ну, не только это, – усмехнулся муж.

Разговор плавно перешел на профессиональные, медицинские темы. Родители с явным интересом занялись обсуждением статьи какого-то английского профессора, светила современной медицины. Воспользовавшись моментом, девочки, поблагодарив за ужин, быстренько поднялись и покинули кухню. Леле не терпелось скрыться с родительских глаз, а то сейчас покончат с обсуждением научного труда профессора и вновь переключатся на нее. А Дине просто хотелось заняться собственными, куда более интересными делами, не связанными ни с медициной, ни со школой.

– Да плюнь ты на эту училку. Подумаешь! – дойдя до комнаты, выдала Дина порцию сестринской поддержки младшей сестре. – Было бы вообще из-за чего переживать. Тебе всего-то в этой школе два года учиться. Ну, чуть-чуть больше. И не заметишь, как они пролетят. А можешь после восьмого класса в техникум пойти, правда, родители, конечно, не в восторге будут, – легкомысленно посоветовала старшая сестра. У нее все всегда было легко. Никаких проблем, никаких переживаний и трудностей.

– Ага, конечно, – буркнула Леля, представив, что начнется, объяви она отцу с матерью, что идет учиться на бухгалтера или на повара. Они конечно от нее не отрекутся и даже смирятся, уважая ее выбор, но будут страшно расстроены и разочарованы.

Динке легко говорить. Она даже не представляет, что такое, когда твоя жизнь – это один сплошной кошмар. У нее всегда была куча друзей, она, как и мать, легко сходится с людьми, находит общий язык с кем угодно. Ее все обожают. Мальчики, чуть не с детского сада, поголовно влюбляются в нее. Все их детство, абсолютно все, только и говорили, при виде Аллы Сергеевны, ведущей за руку своих дочек: «Какая Диночка красавица! Вся в маму. Прелестная девочка!». После чего, покосившись на Лелю, с некоторым смущением добавляли: «А Лелечка, наверняка, будет такой же умной и талантливой как мама, и как папа». Назвать Лелю красавицей, и уж тем более прелестной, видимо, ни у кого язык просто не поворачивался, даже ради того, чтобы порадовать Аллу Сергеевну. Конечно! Леля всегда была маленькой, излишне полной. Черты лица совершенно лишены той утонченности, что присутствовала у матери и у старшей сестры. Леля внешне, скорее походила на отца. Только если отец был, как про него, опять же все говорили, симпатяга, с обезоруживающей, располагающей к себе улыбкой и вполне нормальной, мужественной, даже привлекательной внешностью, то Леля была просто самым настоящим гадким утенком, а попросту говоря страшненькой. Широкоскулое лицо. Волосы не светлые, как у Динки и не светло каштановые, как у отца, а какие-то как будто их обильно присыпали пылью, тусклые, невыразительные, прямые как палки. Глаза тоже у отца были яркие, пронзительные, а у Лели бесцветно-серые, не выразительные. И она всегда была слишком стеснительной, замкнутой. Тяжело сходилась с людьми, с трудом заводила друзей. Постоянно робела и всегда чувствовала себя некрасивой, неуклюжей, нескладной.

В прежней школе, в Томске, она нормально освоилась. У нее были подруги. И даже те с кем особой дружбы она не водила, относились к ней без враждебности. Никто не называл ее жирной или коровой, не тыкал пальцем в ее сторону со злорадной ухмылкой, перешептываясь с приятелями и хихикая. Леля не чувствовала себя изгоем или ущербной, не заливалась каждые две минуты краской от стыда или обиды. Там, в Томске, все было привычным. Все было как-то проще. Люди казались добрее, и не было такой разобщенности, как здесь. Ощущения, что каждый сам по себе, а на всех остальных плевать. Леля почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Подойдя к окну, она выглянула на улицу. Снег падал большими хлопьями, казалось, вообще не собираясь заканчиваться. Улица была покрыта белоснежным пушистым ковром, и крыши домов, и гаражи, и деревья, и скамейки во дворах, и сами дворы. Ненавистный Леле город. С самой первой минуты проведенной в нем. Месяц, что они жили в Москве, оказался самым ужасным месяцем за всю ее жизнь. Леля уткнулась лбом в прохладное стекло. Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Именно в новогоднюю ночь, когда куранты пробили двенадцать раз, и было выпито золотистое, пузырящееся шампанское – даже Леле на этот раз плеснули на самое донышко полглотка, Вадим Николаевич Федоренко объявил о том, что его пригласили работать в Москву. В новый медицинский центр, оснащенный современнейшим оборудованием. Прекрасная перспектива. Новые возможности. Отец сделал семье сюрприз. Вернее сюрприз был только для Лели с Диной. Мать, конечно, знала о предстоящем переезде, до этого. Она, впрочем, как и Дина, была рада тому, что они едут в столицу. Ей уже тоже предложили новую работу. Специалистов такого уровня, как они с отцом, был рад видеть у себя любой медицинский центр, любая больница. Дина, услышав новость буквально расцвела. Сияла ярче гирлянды, украшавшей елку. И только Леля восприняла сообщение без восторга. А если совсем честно, то просто категорически в штыки. Правда она надеялась, что что-то может еще измениться, и отец с матерью передумают. Или хотя бы подготовка к отъезду растянется на долгое время. Но, как оказалось, родители уже целый месяц занимались этим вопросом и просто ждали момента, когда все формальности будут улажены, прежде чем сообщить новость дочерям. Спустя две недели после того, как было сделано важное сообщение, семья Федоренко уже была в Москве. С этого самого дня, а может даже и с момента оглашения новости о переезде, Лелина жизнь превратилась в нескончаемый кошмар. Казалось, что она, как по волшебству, оказалась во враждебном, полном злобы мире, где все и каждый, ежесекундно пытаются сделать ее существование невыносимым. Где нет ни одного союзника, ни одной родственной души, за пределами собственной квартиры. Вокруг сгустился непроглядный мрак и ни малейшего просвета впереди, или надежды на то, что этот мрак рассеется и хоть что-то изменится к лучшему. Леля утерла сбегающие по щекам слезы. Жизнь ужасна. Она вся состоит, как оказалось, из жестокости, несправедливости, насмешек, непонимания и одиночества. И ждать от нее что-то хорошее глупо и бессмысленно. Было так себя жалко, что хотелось завыть во весь голос. Но даже этого нельзя сделать. Прибегут мать с отцом, начнут допытываться, что случилось. Будут успокаивать, говорить всякие глупости, что все наладится, что у нее вся жизнь впереди. Ничего не наладится и не изменится. Никогда! У нее не жизнь впереди, а одни сплошные, нескончаемые мучения. Леля всхлипнула и прикусила губу. Ведь правда сейчас кто-нибудь услышит…

Глава 3

Вопреки опасениям, Адольфовна не набросилась на нее прямо в дверях класса, в попытке разорвать на куски или наорать и наговорить, что-то особенно обидное и унизительное. Напротив, математичка, даже, как будто специально старалась не смотреть в Лелину сторону и не приближаться к месту, где она сидит. Отводила взгляд или же смотрела как будто сквозь Лелю, если ее голова все же поворачивалась в сторону, где сидит новенькая. Раиса Владимировна, как и предрекала Дина, внутренне кипела негодованием. Мать нерадивой ученицы оказалась той еще штучкой. Вечно с этими интеллигентными мамашами одни проблемы. Еще имеют наглость указывать ей, педагогу с двадцатилетним стажем, как себя вести и что можно, а чего нельзя. Прямо такие все нежные и ранимые, фу-ты, ну-ты! Но теперь ведь демократия, будь она не ладна. Эта ретивая мамаша-профессорша ведь и в Министерство нажалуется, а там такое начнется, что жизни рада не будешь. Вот ведь свалилась на ее голову бездарная, неприятная во всех отношениях девочка, да еще, вдобавок ко всему, с такой матерью. Одни нервы на этой работе! Учишь, учишь этих малолетних тупиц, а потом еще и оказываешься виноватой, чуть не во всех смертных грехах.

На перемене к Леле подошла одноклассница Вика Волошина.

– Мама вчера была в восторге, от того как твоя мама поставила математичку на место. – Вика улыбнулась. – Все уши нам с отцом прожужжала. Теперь твоя мама ее героиня, пример для подражания, – смеясь, сказала Вика и потом добавила: – Хочешь, можем вместе сидеть. Если, конечно, ты не предпочитаешь сидеть одна.

Леля улыбнулась. Надо же, правдолюбка-мама, оказывается, не разрушила ее жизнь окончательно, а наоборот, вроде даже подтолкнула ее к тому, чтобы она начала налаживаться.

– Нет, не предпочитаю. Я очень рада, что буду сидеть с тобой.

Следующим уроком было черчение. У Вики с этим предметом плохо ладилось, и Леля помогала новой подруге сделать заданный чертеж детали в разрезе. Черчение Леля любила, и с ним у нее проблем никогда не было. Преподаватель, Борис Федорович, приятный интеллигентный старичок, с аккуратной седой бородкой, с улыбкой наблюдал за тем, как новенькая помогает Волошиной, совершенно не умеющей не то, что деталь начертить, а даже нормально прямую линию по линейке провести. Волошина, вроде, даже чего-то там сама начала пытаться делать и судя по радостной улыбке, видимо, вполне успешно. Учителю черчения и рисования, в отличие от математички, Леля Федоренко нравилась. Она, по его мнению, была девочкой вдумчивой, серьезной, возможно, немного мечтательной. Но разве это плохо? И внешность, за которую одноклассники, как он с огорчением замечал, дразнили девочку, ему вовсе не казалась неприятной или отталкивающей. В новенькой девочке не было притворства или жеманства, свойственного многим в ее возрасте, да и во взрослом тоже. Она не пыталась что-то из себя изобразить, казаться не такой, как есть. И лицо у нее было достаточно приятное, только она почему-то, как будто стеснялась своей внешности, самой себя и от того была немного зажатой, угловатой и имеющиеся недостатки становились гораздо заметнее. Да еще редко улыбалась. Борис Федорович надеялся, что постепенно она адаптируется в школе, зажатость пройдет, и она еще расцветет, как это часто бывает. Многие подростки похожи на гадких утят, а потом, глядишь, проходит совсем немного времени, и вчерашний гадкий утенок превратился в белого, прекрасного лебедя, а если и не в лебедя, то все равно там расправилось, тут убралось, тут, наоборот прибавилось, и получилась вполне симпатичная девушка или парень. Просто, важно поддержать в этот момент взрослеющего человечка. Если видно, что у подростка трудности или комплексы, важно помочь ему преодолеть их, мягко, ненавязчиво. Но ни в коем случае не усугублять их, не делать жизнь ребенка, очень трепетно и болезненно ко всему относящегося в этот непростой период взросления, еще более трудной, не дать ему озлобиться или замкнуться, или навсегда превратиться в неуверенного и зажатого. Борис Федорович был убежден, также как и Лелина мать, что задача педагога, возможно даже первостепенная, научить детей не только преподаваемому им предмету, а воспитать из каждого ученика личность. Помочь этой личности развиться, найти себя, определить жизненный путь.

– Молодцы, девочки, – подойдя к парте, за которой сидели Волошина и Федоренко, в конце урока, похвалил Борис Федорович. – Ставлю вам обеим отлично.

Вика сияющими глазами посмотрела на Лелю.

– Теперь ты будешь моей героиней, – засмеялась она. – У меня ни разу по черчению выше тройки не было.

Леля улыбнулась Борису Федоровичу. Старенький учитель ей ужасно нравился. Вот бы все учителя были как он. Старик, посмеиваясь в бородку, пошел дальше, заглядывая в работы учеников, проверяя, кто как справился с заданием.

Глава 4

Февраль выдался на удивление теплым. Прошла пара обильных снегопадов, но температура почти весь месяц держалась на нулевой отметке, лишь изредка опускаясь, до минус одного-двух градусов. Выпавший снег, полежав немного пышными сугробами, спустя несколько часов начинал оседать, становился серым, ноздреватым, пропитанным влагой.

В спальном районе на окраине Москвы, в двухкомнатной квартире одной из типовых панельных двенадцатиэтажек, произошло знаменательное, можно сказать великое событие. Закончился, наконец, давно начатый и затянувшийся, чуть не на два года ремонт. Хозяйка квартиры, радуясь счастливому окончанию осточертевшего ей ремонта, с сопровождающей его пылью, грязью, шумом и неудобствами, рьяно взялась за уборку наконец-то окончательно обновленного жилища. Так как день был воскресный и двое отпрысков беспрестанно толкались и мешались под ногами, мать, решившая, во чтобы-то ни стало за выходной привести квартиру в порядок, вытолкала детей на улицу гулять. Пригрозив, что если они сунут свой нос домой до обеда, то она заставит их самих мыть полы, вытирать пыль и еще и мыть посуду.

Старший из мальчиков, Петя отправился на прогулку без особой охоты. Он уже совсем взрослый – одиннадцать лет, а придется несколько часов таскаться по улице с вечно ноющим младшим братом Сережкой, которому всего шесть. И к тому же он еще редкостный болван и приставала.

– Пошли, – буркнул Петя, с недовольством глядя на младшего брата, которого перспектива долгого гуляния очень даже радовала.

Увидев, что Сережка вцепился в санки, и тащит их с пыхтением и сопением с собой на улицу, Петя презрительно сказал:

– Ты совсем дурак? Снега почти нет, одни лужи. Где ты кататься собрался, идиот?

Сережка упрямо посмотрел на брата, продолжая волочить за собой громоздкие, тяжелые санки.

– Я скажу маме, что ты обзываешься, – пригрозил он, продолжая пыхтеть и сопеть. Петя все с тем же презрительным видом хмыкнул.

– А я тебе в ухо дам, понял? Маленькая вонючка!

Сережка уже открыл рот, чтобы возмутиться столь оскорбительным высказыванием в свой адрес и сказать в ответ тоже, что-нибудь обидное, но тут двери лифта открылись, и ему пришлось полностью сосредоточиться на заталкивании санок в кабину лифта.

– Сам будешь их таскать, осел, – выйдя на улицу, предупредил Петя. Дорожки были совсем без снега. Только в некоторых местах перед домом еще лежали посеревшие, покрытые налетевшей от машин грязью и копотью рыхлые сугробы. Потолкавшись во дворе и убедившись, что кататься тут и впрямь негде, Сережка заныл, что нужно пойти за дом, к пустырю, где выгуливают собак. Там, наверняка, снега намного больше. Петя с неприязнью посмотрел на брата. Так и знал, что это будет не прогулка, а сплошное мучение. Но подумав, что за домом могут гулять ребята, с которыми он дружит, он грозным голосом сказал:

– Пошли! И только попробуй там снова начать ныть, – для большей доходчивости он вновь показал Сережке кулак.

На пустыре снега и вправду было побольше. Даже в некоторых местах были небольшие снежные холмики. Кататься, конечно, все равно было нельзя, но Петю это совершенно не волновало. Он увидел знакомых ребят и направился к ним, предварительно велев Сережке никуда не уходить.

– Катайся, – ухмыльнулся он, – ты же хотел.

Сережка обиженно сопя и косясь на старших ребят, которые никогда не брали его играть вместе с ними, попытался скатиться с одного из снежных холмиков. Ничего не получилось, санки не ехали, а проваливались в мокрый сугроб, застревая в нем. Сережка, так как выхода у него не было, и нужно было чем-то себя занять, пока противный, бессердечный старший брат развлекается в компании друзей, потащил санки к следующему холмику, по размеру чуть побольше. В надежде, что тут ему, наконец, повезет, и санки все же будут скатываться. Подойдя вплотную к весьма жалкой снежной возвышенности, Сережка заметил, что из снега проглядывает, что-то блестящее. Вспомнив книжку про приключения Ибрагима и найденные им сокровища, которую недавно читала ему мать, Сережка, бросив санки, принялся радостно разгребать снег. То, что навряд-ли кто-то спрятал сокровища в сугроб, его нисколько не смущало. Он еще мало знал о тонкостях жизни. По его мнению, сугроб был ничуть не менее подходящим местом, чтобы спрятать клад, чем какая-нибудь пещера или подземелье. Сережка осторожно убрал верхний слой снега, наслаждаясь моментом, не торопясь, стараясь растянуть столь приятное и необычайное событие, как находка клада. Убрав варежкой еще немного снега, Сережка замер, приоткрыв рот и часто-часто моргая. Из снега, вместе с блестящим кольцом, с крупным красивым камнем, прямо как в книжке, выглядывала кисть руки странного голубоватого цвета, на одном из пальцев которой, это самое кольцо и было надето.

– Петя!… – придушенным голосом позвал младший брат. Петя находился довольно далеко и увлекся игрой в разбойников, поэтому чуть слышный призыв, обращенный к нему, естественно не расслышал. Но когда улицу взорвал истошный вопль и затем вой, издаваемый братом Сережкой, Петя, да и остальные мальчишки, буквально подскочили от неожиданности. Находившиеся поблизости прохожие тоже на мгновение замерли. Кто-то схватился за сердце, кто-то вздрогнул, но ни один из тех до кого долетел душераздирающий вопль, не остался безучастным. То, что что-то произошло, понял каждый.

–

Капитан Александр Ерохин хмуро смотрел на то, что лежало перед ним в развороченном сугробе. Такое впечатление, что над телом поработал мясник. Зрелище было крайне неприятное. Даже после работы в отделе по расследованию особо тяжких преступлений больше семи лет, подобная картина вызывала некоторое внутреннее содрогание. Судя по всему, убитой было лет восемнадцать-двадцать. Конечно, трудно судить, тело, вернее то, что от него осталось, пролежало в сугробе, по предварительному заключению судмедэксперта, месяца полтора-два. Но девушка точно была совсем молодая.

На выезд Ерохина выдернули из дома, у него сегодня был выходной. Марина, как всегда в подобных случаях, была недовольна. И за время, которое ему понадобилось, чтобы одеться и собраться, успела высказать, в очередной раз, в резкой и даже довольно грубой форме все, что думает о его «идиотской» работе и о нем самом. Но сейчас Ерошенко было наплевать на недовольство жены. Он чувствовал злость. Попадись ему этот ублюдок, который сотворил такое прямо сейчас, он бы плюнул на все инструкции, на законность и правомочность действий и своими руками свернул бы больному сукину сыну шею.

– Вот бывают же ненормальные уроды! Вот чего у такого еб…го в голове, интересно творится? – сплевывая в снег, сказал Алексей Абдурахманов, подходя к напарнику. Александр покосился на него. Ему было наплевать, что творится в голове такого урода. Ему было всегда непонятно откуда такие вообще берутся. Это, конечно, скорее, из области психиатрии, выяснять, откуда такие берутся, и заодно, что у них в голове. Но все равно в его понимании никак не укладывалось, что человеческое существо может испытывать стремление совершать подобные вещи. И ведь, даже если удастся эту сумасшедшую тварь поймать, что очень и очень непросто, потому, что такие сдвинутые, как раз очень хитрые и осторожные, то ведь суд, наверняка, признает его невменяемым. И будет эта сволочь за казенный счет лежать в какой-нибудь больничке, для таких, как он. Жрать, опять же казенный, хавчик и наслаждаться, перебирая в своей ненормальной башке сладостные воспоминания, как он кромсал молоденьких девушек на куски. Ерошенко тоже сплюнул и достал пачку сигарет. Абдурахманов зябко поежился. Судя по помятому лицу и покрасневшим глазам, он вчера хорошо выпил. Но с другой стороны, у них и вчера, и сегодня законные выходные, так, что чем хотят, тем и занимаются. Это, в конце концов, не их вина, что псих убил девушку, изуродовал до невозможности и запихнул, то, что от нее осталось в сугроб. Сзади послышался шум. Возмущенный женский голос, что-то кричал. Александр пошел туда, где за полосатой лентой, отгораживающей место, где было найдено тело, от зевак, громко кричала женщина. Молоденький милиционер пытался оттеснить ее от ленты, обозначавшей границу, а она с негодующим видом выговаривала ему что-то, и пыталась пройти вперед.

– Лейтенант, все в порядке. – Сказал Ерохин и обратился к женщине. – Добрый день, капитан Ерохин. Это Ваш сын нашел тело?

Женщина одарила капитана сердитым взглядом и всхлипнула.

– Мой… Ему всего шесть. Как, скажите, на таком маленьком ребенке такой ужас может сказаться? – в ее голосе звучал упрек. Ерохин не знал, как скажется на шестилетнем мальчишке то, что он нашел в сугробе труп. Ему было жаль, что парнишке пришлось пережить такое потрясение. Но его вины тут нет. Мать ведет себя агрессивно и враждебно из-за того, что переживает за сына, это понятно. Но и она должна понять, что милиция здесь не причем.

– Куда вы только смотрите, что такие вещи кругом творятся? – совершенно очевидно, придерживаясь на этот счет иного мнения, заявила, опровергая мысли Ерохина, мать мальчишки.

– Милиция занимается тем, что ловит тех, кто совершает подобные преступления, – сказал Александр. Женщина пренебрежительно махнула рукой.

– Да ловите вы, конечно. Поэтому на каждом шагу режут и убивают. – Она с вызовом посмотрела на капитана. – Учтите, с сыном разговаривать не дам! Он и так пережил такое! Если есть вопросы, спрашивайте у меня.

Ерохин сдержал улыбку.

– Вас же не было с детьми на улице, когда это произошло, насколько я понял?

Женщина воинственно посмотрела на него.

– Не было. И что? С сыном, я сказала, говорить не позволю!