Тракт

Спавший на кровати в правом углу комнаты белорус Микола, уже встал, покряхтел, собираясь, и побрел в коровник, а я так и не мог уснуть. Где-то закричал петух. Ему ответил второй. И началось. Заржала лошадь, замычали коровы. Я положил подушку сверху на голову и, не обращая внимания на окутавший меня запах сырости, порадовался, что внешние звуки стали несколько тише. Но тут же в голове зашумели внутренние голоса. Было ясно, что еще чуть-чуть, и я сойду с ума.

Лежащий справа от меня дед Антон, пожилой бородатый мужчина, носящий очки с толстыми стеклами в круглой широкой оправе, тоже проснулся и начал собираться на утреннюю службу в церковь.

– Не спится? – спросил он меня, видя мою страшную борьбу на раскладушке.

– Не… Ничего не выходит, – пробурчал я из-под подушки.

– Это ангел-хранитель тебе спать не дает. Дергает тебя. Видимо, мысли твои не тем заняты…

– Это точно, – тихо ответил я.

– А здесь монастырь. Здесь мысли светлые должны быть. Вот он и дергает тебя. Не дает заснуть с ними.

Не знаю, понимал ли старик, насколько он был прав, или просто нес мне какую-то заученную стандартную проповедь. Но я почему-то нисколько не сомневался в правдивости его слов. Даже это лицо. Мое уставшее лицо. Преследующее меня всю мою первую ночь в монастыре… Как же оно могло походить на образ отчаявшегося спасти меня ангела-хранителя?

– Ну что? Может, пойдешь со мной на службу? Тебе надо бы, – сказал дед Антон, надевая шерстяные носки.

– Пойду. Все равно я спать не могу.

Я выполз из-под влажного одеяла и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить других пятерых обитателей комнаты, надел свои болоньевые сноубордические штаны, спортивную кофту с капюшоном, куртку, термоноски и вязаную шапочку. Допрыгал в носках до прихожей и, усевшись на ступеньки лестницы, ведущей вниз из комнаты, зашнуровал на ногах кроссовки.

– Вон как ты вырядился… – усмехнулся дед. – А рабочее у тебя что-то есть? Ну если нет, то отец Михаил тебе что-нибудь сообразит.

– Это и есть рабочее… – пробурчал я.

Хотя было уже понятно, что мои наспех закупленные в спортивном супермаркете «походные» шмотки выглядят здесь как наряды «от кутюр».

– По коровнику в таких кроссовках не попрыгаешь, – продолжал бурчать дед, надевая свои высокие кирзачи.

– Ну… что-нибудь придумаем, – прошептал я, скорее, самому себе. А внутренний голос тут же заорал: «Какой еще на фиг коровник, не нужен мне никакой коровник!» Но я сделал над собой усилие и сумел его чуток сделать тише. Так что никто его не услышал.

Мы вышли из комнаты, спустились вниз по лестнице и, отворив прерывисто и жалобно поскрипывающую дверь, оказались на улице. Воздух был, как вчерашний кисель, – темный, плотный и до хрипоты холодный. До рассвета было еще далеко, а луна уже ушла. Идти приходилось почти на ощупь. Я старался светить себе под ноги, включив экран мобильного телефона, но света он давал так ничтожно мало, что я то и дело ошибался и оказывался в луже. Пару раз я серьезно оступился, и правый кроссовок наполнился ледяной водой. Я подумал было сразу вернуться, но тут же обозвал себя «неженкой» и решил терпеть. Дорога сначала шла вдоль монастырских стен, а потом перпендикулярно соединялась с главной дорогой от центральных ворот к храму. На ночь ворота запирались. Оставалась открытой только калитка, проходя мимо которой я увидел чей-то силуэт и слабое мерцание огонька сигареты: в монастыре курить запрещалось, а потому все курящие трудники выходили подымить за территорию через эту дверь.

Я шел гораздо медленнее деда Антона. Я что-то бурчал себе под нос и боязливо поглядывал на кресты кладбища, раскинувшегося по правую сторону от дороги. Двадцать–тридцать аккуратненьких могил с деревянными крестами. Почему-то в то первое монастырское утро мне казалось, что за мной сейчас наблюдают все эти неизвестные покойники. Наблюдают и осуждают. Все было каким-то чужим и враждебным. И дед Антон неслучайно ускорился, совершенно не собираясь дожидаться, пока я допрыгаю до него. Я отстал и шел в тишине и темноте совершенно один. Дорога была грунтовая с хилыми проплешинами щебня. Идти от моего жилища до храма было никак не меньше восьмисот метров. В то первое утро эти восемьсот метров мне показались длинными до бесконечности. Не знаю, сколько занял у меня этот путь. Но, пока я шел, я успел вспомнить почти всю свою жизнь. И все, прожитое мной за тридцать лет, вполне могло при определенных обстоятельствах потянуть на определение вечности.

Неожиданно грунтовка превратилась в плиты, и ноги радостно загудели по камням, сухим от постоянно дующего здесь колючего ветра. Еще метров пятьдесят пути, и из липкого мрака вырос монолит храма – две каменные глыбы с башнями, украшенными синими куполами, тонущими сейчас в еще совсем ночном небе. Я подошел к нижнему храму, из окон которого сочился боязливый свет от горящих церковных свечей, вытер грязь с кроссовок о края дорожных плит и, сняв шапку, открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь.

В храме было много людей – мужчин и женщин. Шла служба. Один из монахов, уже знакомый мне отец Михаил, читал нараспев какую-то молитву. Голос у него был сильный, красивый, уверенный. Я проскользнул между людьми в самый дальний уголок и затаился. Пока шла служба, я стоял и продолжал думать о своем. Точнее, мой внутренний голос вел разговор с Богом. Как будто Бог был где-то рядом, и обладал невиданным терпением, и готов был меня слушать. Я оправдывался перед Богом как мог. Я объяснял, что на самом деле я вовсе не такой уж и плохой, и, в конце концов, я живой человек, сотканный из слабостей и всяких там сложностей. И я точно есть. А вот стопроцентного доказательства того, что Он есть, нет. Так что, Бог, прости меня. В этой ситуации, когда ни в чем нельзя быть уверенным, кроме собственной слабости и беззащитности, я еще неплохо проживаю свою долбаную жизнь. Бог ничего не отвечал мне. Он просто слушал. А, может, и не слушал меня вовсе. А слушал прекрасный голос отца Михаила. Наверняка, то, что говорил Ему он, было в стократ приятнее. А еще я стоял и причитал: ну как же так? Ну почему? Чем я заслужил? Почему у меня не «все, как у людей»? И так далее и тому подобное. Почему я здесь? Что я тут ищу? Ведь очевидно, что я не создан для этого места.

Периодически мой внутренний разговор с Богом прерывался на то, чтобы оценить происходящее вокруг. Я поглядывал на женщин в черных платках и думал, что женщины «во Христе» – это самое нелепое, что может быть. Меня раздражала их неухоженность. Я подумал, что даже если они решили, что теперь их единственным мужем будет Господь, то почему же они не считают, что ему приятнее было бы иметь в женах красавиц? Почему они так странно одеваются, почему такие лица? Я поглядывал на мужчин, окружавших меня. Это были монахи и простые трудники. И во всех находил что-то раздражающее. Я прям сходу видел все их недостатки. Я в секунду давал оценку и клеил «ярлыки». Постояв в храме меньше часа, я решил выйти, так как никакого успокоения для себя я там так и не нашел.

На улице тем временем рассвело, и воздух резали быстрые птицы. Я побрел по дороге обратно к своему жилищу, надеясь, что вот сейчас наконец-то забудусь таким долгожданным сном. Мне вспомнилось, что я ничего не ел со вчерашнего обеда, и удивился, что есть мне не хотелось. Однако ощущение было очень странное. Я понимал, что есть мне не хочется от бессилия. Я чувствовал такую противную зябкую усталость, что мне не хотелось вообще ничего. Ни есть, ни пить, ни разговаривать, ни слушать кого-то. Все, чего я хотел, – это завернуться в одеяло и лежать так часами в темноте и тепле. Мне уже было даже плевать на преследующий везде запах сырости. Я хотел просто ощутить покой. Я чувствовал себя так, будто меня долго-долго терли о мелкую терку. И вот я весь покарябанный, в миллионах кровоточащих ран, малейшее касание которых вызывает нестерпимую боль. Я готов был заорать на вдруг заголосившего где-то совсем рядом петуха матом. Лишь бы меня оставили в покое. Все. Все. Все. И чтобы я сам оставил себя в покое, наконец. Я не выдержал и сначала ускорил шаг, а потом, преодолев усталость, и вовсе побежал. Пробегая мимо идущего по направлению к трапезной монаха, я услышал что-то вроде осуждающего «по монастырю не бегают» и чуть было не ответил посылом куда подальше. Я долетел до нашей жилой «башенки», поднялся бегом по лестнице. Быстро сорвал с себя верхнюю одежду и, не отвечая на какие-то вполне дружелюбные вопросы соседей по комнате, забрался под одеяло и затаился. Сначала я просто лежал тихо-тихо, стараясь не дышать. А потом почувствовал, как начинаю поскуливать, а по щекам катятся предательские горькие грязные слезы. Я пытался сдерживаться, но ничего не получалось. Я засунул кулак в рот и беззвучно рыдал под пахнущим болотом одеялом. Рыдал долго, пока не кончились все слезы, пока мозг не стал похож на крошеный скрипучий пенопласт без каких-либо мыслей и сигналов. Пустой, белый, гранулированный мусор. Я поджал ноги к груди, закрыл глаза ладонями и наконец-то уснул.

Глава 4

День первый

Дорога от монастыря шла через болота. Грунтовая, насыпная, построенная на пожертвования богатых прихожан, замаливающих грехи девяностых. Они, возможно, как и я, однажды сбежали сюда от своих душевных болей. Сбежали, нашли себя или Бога, а, вернувшись обратно в мир, выделили достаточную сумму, чтобы у каждого желающего появилась возможность добраться до этого глухого места. Когда-то путникам приходилось идти по еле заметной тропинке через болота. Сейчас через эти непроходимые топи и вечно гниющий лес вела более-менее сносная грунтовка, по которой возможно было проехать на легковом автомобиле.

Я застегнул куртку до самого верха, натянул поглубже капюшон и зашагал от монастыря. После нескольких часов очень больного тревожного сна мне хотелось пройтись, побыть одному, так, чтобы никто не мешал разобраться в себе. Время было около трех дня. Я так ничего и не ел. В голове был некий барьер, мешавший мне пойти вместе со всеми в трапезную и подкрепиться монашеской едой. К тому же постоянное бурчание в животе меня мало беспокоило. Гораздо больше меня интересовал ответ на вопрос, почему я здесь. Но ответ пока не находился. Я просто скрылся, убежал. От самого себя и проблем. От груза потерь, накопленных за тридцать лет какой-то пустой жизни. От ошибок, совершаемых раз за разом, комом катящихся за мной, грозящих раздавить меня в лепешку, стоит мне только остановить свой бег. От долгов, от очередной денежной катастрофы, как мне казалось тогда, раздавившей мою волю и мое эго навсегда. Я нигде не мог укрыться от всего этого. Но мне показалось, что здесь, за стенами монастыря, я хотя бы дам себе передышку.

Я не сообщил никому, куда еду. Даже жене. Хотя кому сообщать… С женой мы уже практически развелись, и то, что осталось между нами, было лишь осколками наших общих мечтаний и надежд. Разрушенных надежд. Я просто купил билет на поезд, доехал до Пскова, и дальше – на «попутке» и пешком по этой грунтовке. Как идти, я посмотрел в интернете. Про монастырь этот я знал давно. И даже пару раз думал сюда съездить. Только все не понимал – зачем. А тут как-то вся картинка сложилась, и одним похмельным утром, когда из зеркала на меня посмотрел особенно неприятный, жалкий, слабый, но все же родной персонаж, я вдруг спросил себя, ну как так? Где эта грань, эта черта, когда вдруг из меня, такого чудесного когда-то мальчика, такого тонкого, храброго, ранимого, мечтательного, светлого, черт побери, выросло это дерьмо? Слабое, безвольное, ноющее, раздавленное и безнадежное. Этот вопрос застрял у меня в горле, и я молча собрал вещи и побрел на вокзал.

Года два назад я последний раз был в церкви. Мы с женой заезжали в церковь Николая Угодника на Новокузнецкой. Тихая, светлая, не пропитанная духом коммерции, как многие другие, эта церквушка была нам очень близка, и жена часто посещала ее. Изредка к ней присоединялся и я. Заходил внутрь. Ставил свечки к нескольким иконам, которые казались мне «своими», стоял, слушал томную церковную тишину, или, если шла служба, красивые голоса служителей. Однажды один из священников, проходя мимо меня, почему-то сказал: «Всех по-разному Бог призывает к себе. Для большинства людей нет другого пути, кроме как через страдания. Лишь когда совсем плохо, люди идут к Богу». Неужели даже тогда, когда я был на вершине своего надуманного успеха, он разглядел на моем лице печать страдания? Или, может, заглянул в мое будущее… Или ему с первого взгляда было понятно, что кроется за всем эти моим спокойным благополучием, застывшим восковой маской на лице…

Как человек из ребенка превращается во взрослого, по крупицам теряя все самое лучшее, что дала ему эта жизнь? Как на пути к успехам он теряет самого себя, и как, выпустив из рук кубок победителя, обнаруживает, что у него ничего больше и не осталось, кроме потного следа на ладонях? А ведь есть кто-то, кто знает все наперед, кто не спешит за призрачным счастьем, кто остановился в моменте и понимает истинную ценность вещей. Мне тогда подумалось, что если есть такие люди, то они должны быть здесь. Вдали от всей суетной жизни, в монастыре, спрятанном от реальности за десятками километров болот.

Перед отъездом я набрал номер настоятеля и просто спросил: можно я поживу у вас немного?

– На сколько вы хотите приехать? – спросил в ответ настоятель.

– На недельку-две, – ответил я, прикинув, что больше я навряд ли выдержу.

– Приезжайте хотя бы на месяц, – ответил настоятель. – Приезжайте и оставайтесь столько, сколько вам нужно.

Меня немного удивило, как запросто меня приняли. Будто ждали.

Я доехал на поезде до Пскова. Потом на попутках добрался до деревеньки Крыпицы. А дальше пошагал пешком. Вот по этой же дороге, по которой я теперь иду в обратную сторону. Мимо этих бесконечных одинаковых кривых елей, мимо поваленных ветром, подточенных болотным духом сосен. Несколько часов спокойного шага, и передо мной вырос белый, будто сделанный из сахарной глазури, монастырь. Окруженный высокой стеной храм и несколько хозяйственных построек. Башня с часами без стрелок и колокольня. Меня сразу поразило, насколько здесь низкое небо. Вчера, когда я, сняв с плеча спортивную сумку, ожидал настоятеля у его маленького деревянного домика, редкие низкие облака то и дело задевали крест на главном синем куполе. Настоятеля я ждал с некоторой робостью. Я думал, что меня ждут расспросы, и хотел этих расспросов, хотел разговоров. Я хотел, чтобы кто-то объяснил мне, зачем я здесь и что должен делать, чтобы моя поездка сюда обрела какой-то смысл. Но ничего подобного не случилось. Настоятель принял меня, спросил еще раз, сколько я планирую у них побыть, сказал, что отец Михаил поможет мне разместиться, благословил и сказал идти. Больше ничего. Ни вопросов, ни ответов. Меня поселили в этой странной комнате «на воротах». В ней четыре кровати и три раскладушки. Сырые одеяла и странные люди в соседях. Из тех, с кем бы я никогда не пересекся в жизни, не забрось меня сюда судьба. Самые низы общества. Многие сидели. Видно по пальцам и по лицам.

Начался дождь. Тихо, обреченно, зло. Дорога под ногами тут же начала расклеиваться. Меня обогнала машина. «Странное дело, – подумал я. – Люди едут из монастыря. Видимо, верующие. Приехали, чтобы поклониться святыням, наверное. И вот они едут обратно, получив нужную им духовную пищу. Идет дождь, и по дороге из монастыря идет путник. До ближайшего населенного пункта двадцать с лишним километров. И понятно, что ни им, ни мне некуда свернуть. Так что выходит, что мы, скорее всего, попутчики. Что же это за христиане такие, что даже не остановятся и не предложат подвезти? А? И что же это за вера такая, если она не научила своих адептов таким простым вещам?»

Вот о чем я подумал, когда меня обогнала машина. Потом вторая. Потом третья. Я решил загадать, что если я дойду до столба «восемь километров» и никто так и не остановится, то ну его, этот монастырь, и все, что с ним связано. Вернусь-ка я лучше домой. Нет в этой поездке никакого смысла.

Я шел и шел. Сквозь мелкий противный дождь. Сквозь ватную, плотную тишину, которую не могли разрушить ни звук разбивающихся о капюшон куртки капель, ни звук моих шагов. Мне даже показалось в какой-то момент, что я космонавт на Луне. И моя куртка, застегнутая до предела, как скафандр. И грязь под ногами, как лунная поверхность… и одиночество. Пронзительное, острое, безысходное одиночество, когда ты понимаешь, что никто к тебе не придет и не поможет. Именно такое одиночество, наверное, должен испытывать покоритель Луны…

Вот уже вдали показался примеченный мною верстовой столб с цифрой «8». Он немного завалился на бок. На нем были вмятины от ружейной дроби – следы чьей-то пьяной забавы. Выходит, что я прошел восемь километров, мимо меня проехали семь машин из храма, и ни одна не притормозила. Проехало несколько джипов и несколько разбитых советских «тазиков». И никому не захотелось подбросить одиноко шагающего под дождем человека… Я остановился возле верстового столба. Три аккуратные дырки в нем и две вмятинки, которые не сумели стать отверстиями. По идее, если поискать, то можно найти и саму дробь где-то рядом. Стрелять по дорожным знакам – вообще любимое пьяное развлечение в глубинке.

– Вас подвести? – раздался голос старичка у меня за спиной.

Я повернулся и увидел белую проржавелую «копейку» и седого мужчину лет семидесяти за рулем. Я очень обрадовался этому дедку. Выходило, что вроде как это знак. Хотя, скорее всего, никакой это не знак, а просто вот так вышло, что кому-то все же было не все равно.

– Нет. Но спасибо огромное. Храни Вас Бог. Я просто гуляю. Спасибо, что предложили, – ответил я, широко улыбаясь.

– Гуляешь? Хм… Ну ладно, – старик явно не видел смысла в этой прогулке под дождем.

Я поблагодарил его еще раз и развернулся обратно к монастырю. Шел, шел и шел. И стал замечать, что колючих мыслей в голове становится как-то меньше. Да и дождь начал стихать. Когда до монастыря оставалось уже около двух километров, так он вообще прекратился. Метров через триста–пятьсот мне встретился точно так же прогуливающийся отец Михаил. Он шел уверенным, спокойным шагом по другой стороне дороги. Я остановился и поприветствовал его. Он ответил мне кивком.

– Я вот решил гулять. Хорошо думается, – пояснил я ему зачем-то.

– Да… здесь тихо, – ответил отец Михаил. А потом добавил очень по-отечески: – Ты, я знаю, на обед и на завтрак не ходил. Приходи на ужин обязательно. А то тут без сил совсем нельзя. Сегодня гуляй, а завтра приходи ко мне. Мы тебе послушание дадим. Здесь принято всем работать.

– Хорошо, – ответил я.

Постоял несколько секунд, думая, что отец Михаил скажет мне что-то еще. Мне почему-то казалось, что он должен что-то сказать. Но монах повернулся и пошел дальше. А я зашагал к монастырю.

Подойдя к воротам, я увидел курящих Миколу и Лешу, моих соседей по комнате. Я махнул им в знак приветствия рукой. Они замахали мне в ответ, предлагая покурить.

– Да я не курю, – прокричал я и, пройдя через главные ворота, направился к трапезной.

После трехчасовой прогулки у меня разыгрался зверский аппетит, и я почувствовал, что готов съесть все, что мне предложат.

В трапезной пахло хлебом и квашеной капустой. До ужина было еще далеко, а обед я прогулял. В окошечке раздачи виднелась голова Саньки, моего соседа по комнате. Саньке было за пятьдесят, он был высок и строен. Глаза авантюриста, нос алкоголика. Я подошел к окошку и подозвал его. Тот, ничего не спрашивая, положил мне в тарелку гречневой каши, плюхнул на края два соленых огурца и ложку капусты. Налил в алюминиевую чашку компот из сухофруктов.

– Пост, – немного раздраженно буркнул он.

– Понимаю, – ответил я. – Ну и отлично, что пост. Похудею.

– Ага… – проворчал Санька.

Видно было, что идея худеть ему не очень нравилась.

Я присел на длинную скамью за стол. В трапезной стояли шесть длинных деревянных столов, за каждым из которых можно было разместить по восемь человек. Столы были накрыты клеенчатыми белыми в мелкий цветочек скатертями. В углу висела огромная, почти в пол человеческого роста, икона с изображением Спасителя. В противоположном от нее углу стоял массивный деревянный аналой с лежащей на нем толстенной церковной книгой. Стены были окрашены в светло-зеленый цвет. Потолок низкий. Одна из ламп дневного света, видимо, готовилась перегореть и теперь время от времени невротично помигивала.

Я посидел пару минут, задумчиво разглядывая сваренную вкрутую на воде гречневую кашу. Вспомнил, что Вика очень любит гречку, а я нет. Мне захотелось вдруг позвонить ей и просто сказать, что я в порядке, что я жив и скоро вернусь. Но потом подумал, что так вот лучше для нас обоих, прогнал это желание прочь. Вздохнув, я стал поедать скудный монастырский обед. После почти двух суток голодания еда показалась мне какой-то божественно вкусной. Я умял всю кашу, а потом долго, стараясь смаковать, ел капусту и огурцы. Они были просто потрясающие. Чуть островатые, хрустящие, в меру соленые. Я откусывал их по чуть-чуть и медленно разжевывал. Мне хотелось еще чего-нибудь выпросить из еды, но Санька прогремел прощально кастрюлями и ушел, закрыв свое окошко.

– Ну, как есть… – сказал я сам себе тихо.

С колокольни раздался звон, призывающий всех на вечернюю службу. Я решил, что мне стоит пойти в церковь, постоять, послушать. Я сразу из трапезной отправился в верхний большой храм монастыря. Пока шла служба, я старался вообще ни о чем не думать. Просто стоял и на автомате повторял то же самое, что говорили монахи. Не всегда мне удавалось угадывать, что именно они говорят, так как церковный старославянский был для моего уха совсем чужим. Но я повторял за ними молитвы, и мне показалось, что внутри меня постепенно, по капле, образуется столь нужное мне сейчас спокойствие. Служба шла больше четырех часов. Стоять с непривычки было очень тяжело. Вскоре ноги затекли, и я постоянно переминался с ноги на ногу. Заныла спина. Но сесть на скамью я не решался, так как там расположилось лишь несколько совсем немощных старушек. Я, конечно, мог уйти, не дождавшись конца службы, но решил достоять из принципа. К тому же я хотел поймать на выходе настоятеля и задать ему несколько вопросов. Так что я терпел как мог. С усталостью внимание к службе почти сразу улетучилось, и я сам не заметил, как опять начал гонять в голове свои мысли. Я размышлял о том, что, наверное, Бог, если он и правда есть, то действительно Един. Моих поверхностных, но все же достаточно объемных знаний о мировых религиях вполне хватало, чтобы разглядеть много общего между ними. По сути, все религии обладают одним и тем же инструментарием для осуществления главной своей миссии – обращения к этому вот Высшему существу. Разные только обертки, подачи. А смысл один и тот же. У всех есть молитвы или мантры. Везде есть некое «колесо кармы» или грехи, за которые надо терпеть муки, и есть методики «искупления грехов». Какое-то время назад я, следуя общей модной тенденции, увлекся Азией и восточными философиями. Провел пару зим в Гоа и на Бали. Практиковал йогу и медитации. Прочитал несколько книг по буддизму. Но, когда вдруг почувствовал свою незащищенность и пустоту внутри, когда я понял, что жизнь зашла в тупик и самому мне никак из него не выбраться, я почему-то оказался не в буддистском, а в православном монастыре. Почему так, если Бог един и все мы обращаемся в своих мыслях к Нему? Может, потому что я русский… Может, потому что на каком-то глубоком уровне мне в итоге оказалось это ближе. Вот о чем я задумался, переминаясь с ноги на ногу на каменном полу большого светлого сводчатого храма. Среди еще тридцати совершенно чужих людей. Почти в тысяче километров от своего дома. С острейшим ощущением одиночества внутри. Я стоял и смотрел на ход службы, на яркие золотые одеяния священников, на их театральные, красивые, выверенные тысячелетиями служб жесты. Я слушал их отлично поставленные, певучие голоса. А время, словно сметана, тягуче переливалось из сосуда в сосуд. И вдруг, наконец, время вышло. Служба закончилась.

Монахи стали расходиться. Прихожане подходили к ним, протягивали руки и просили благословения. Последним шел настоятель, отец Владимир. Это был подтянутый бородатый мужчина лет сорока. Невысокий, худощавый, с тихим приятным голосом, со светлыми добрыми глазами. Я подошел к нему и спросил, может ли он уделить мне время. Он решил сначала, что я тоже прошу у него благословения, но я уточнил, что хочу с ним поговорить.

– Скажите, зачем я здесь? – спросил я у него.

Настоятель взял меня за руку и отвел чуть в сторону.

– Каждый человек рано или поздно приходит к Богу. Тебе повезло, и ты пришел к Богу сейчас. Довольно рано. Все, что тебе надо, это понять Бога, понять его закон, покаяться, исповедоваться, совершить таинство причастия. Без Бога человек – как одинокое дерево на ветру. Нет у него защиты. Потому и рвут его на части бесы и силы злые. Но, как только ты обретаешь Бога, мир меняется вокруг тебя, и ты видишь это. Ибо ты уже под защитой его, – ответил мне он.