Гадание на любовь

Елена Арсеньевна Арсеньева

Гадание на любовь

© Арсеньева Е. А., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

«Барин» (туз черв), или «Бланка», карта спрашивающего, если он мужчина. Когда гадают женщине, означает партнера (например, супруга). Может, впрочем, означать и отца или сына. Оказавшись в одном из крайних рядов, вертикальном или горизонтальном, означает приближение крупных жизненных перемен.

«Книга Французской Сивиллы»

Глава 1

Прибытие незнакомки

Чудным майским днем 18… года по утоптанным дорожкам старого сада, окаймленным первой, свежей, яркой, совсем еще не доросшей до косьбы травой, бежала девушка лет восемнадцати, одетая с той небрежной простотой, которую позволяют себе наши уездные барышни, уверенные в том, что гостей нынче не будет, а значит, можно позволить себе не изощряться с нарядами. На ней было зелененькое барежевое[1] платьице, в котором эта светловолосая девушка и сама казалась цветком, подобием тех одуванчиков, которые там и тут росли в траве под деревьями.

Сад был полон птичьим щебетом, пронизан солнечными лучами, осенен голубым, ясным небом, благоухал свежестью и первым яблоневым цветом, и все здесь являло картину самого радостного бытия… Все, кроме лица девушки. Его нежные, милые черты были омрачены тревогой. В руке девушка держала распечатанное письмо, изредка взглядывая на четкие резким, острым почерком написанные строки, и тогда еще пущее беспокойство выражалось на ее лице, а взгляд пугливо обегал окрестности, словно ей чудилось, будто за каждым деревцем или кустиком таится опасность.

Девушка выскочила из-под деревьев на просторную поляну, за которой находился барский дом – одноэтажный, но на высоком фундаменте, с двумя флигелями по обе стороны фасада, выдержанный во вкусе истинно русского «деревенского классицизма», при котором дворяне наши сельские изощрялись деревянным, оштукатуренным и покрашенным в желтый и белый цвет строениям придавать внушительный вид и благородные пропорции, – и со всех ног бросилась к крыльцу, на котором был накрыт к чаю стол, а рядом с беспокойным видом похаживала женщина, одетая по-старинному – в сарафане, простом летнике и в повойнике. Впрочем, при появлении девушки она немедленно приняла внушительное, строгое выражение и сказала:

– Зачем бегать так-то?! Сколько раз говорено!

У нее было полное, румяное лицо сорокапятилетней женщины, еще не утратившее красоты и некоторой свежести, однако его весьма портили густые, сросшиеся у переносицы брови и пронзительные черные глаза. И даже при взгляде на девушку они не смягчились, как если бы перед ней был провинившийся ребенок, а не взрослая барышня.

– Извольте руки мыть, Олимпиада Андреевна, да за стол скорей. Пышки небось простыли уже, – сказала она с укоризною, но осеклась, только сейчас обратив внимание на письмо, которое сжимала девушка. Мгновение смотрела на него с хищным выражением, а потом протянула: – А э-э-это еще что такое?!

– Зосимовна, – проговорила та, которая была названа Олимпиадой Андреевной, хотя гораздо более пристало бы ей ласковое имя Липушка… к слову, именно так ее и звали покойные родители, а оттого и мы станем называть именно так, как бы ни изощрялись строгая нянька, почтительные слуги или вежливые соседи, – Зосимовна, со станции почту привезли[2]. Я как раз около ограды была, меня мальчишка окликнул и письмо передал. Зосимовна, это от нее письмо! Она ответ написала! Она едет! Она здесь будет не нынче, так завтра!

Черные брови Зосимовны так и столкнулись у переносицы, выражая суровое недовольство, но тут же лицо приняло равнодушное выражение:

– Не пойму, о чем вы лопочете, барышня. Кто такая она? Куда едет? Откуда? Какой-такой мальчишка и что за письмо он вам отдал?!

– Разве ты не видишь? – Липушка нетерпеливо сунула ей бумагу, которую держала в руке. – Александра Даниловна едет! Ну, мадемуазель Хорошилова, та самая, о которой перед смертью говорил батюшка! Которой и он писал, и я написала сразу после его кончины, а она все не отвечала! И вот ответила! И едет!

– Откуда вы это письмо взяли, Олимпиада Андреевна? – быстро спросила нянька. – Кто вам его передал?

– Или ты оглохла? Да говорю ж тебе – мальчишка! – с досадой ответила Липушка. – Деревенский какой-то, белобрысый… а, вспомнила! Это Федотка, сын кузнеца. Да-да, помню, как мы с Николашей Полуниным катались, а у моей Незабудки расшаталась подкова, и мы остановились около кузни, а этот Федотка нам квасу напиться приносил, а квас оказался кисловат, и Николаша сказал, что не квас это, а сущая татарская буза, и Федотка обиделся, заревел и начал ныть, барин-де басурманами их называет, коли говорит, будто их квас – это буза татарская. А Николаша…

– Погодите, барышня, – бесцеремонно прервала Зосимовна, и выражение простодушного, самозабвенного оживления, которое взошло на лицо Липушки, когда она вспоминала об этом эпизоде, а особенно – когда произносила имя неведомого Николаши, мигом угасло. – Как письмо к этому Федотке попало?

– Да почтальон передал, как еще? – пожала плечами Липушка. – Там целый пакет был газет, которые еще батюшка выписывал, но от которых мы никак не можем отписаться, мною заказанные журналы, альманахи, книжки… Все это Федотка должен вот-вот в дом принести, он в обход пошел, вокруг забора, а я как письмо увидела, так схватила его – ну как было удержаться, к нам же никто давным-давно уже, с тех пор как батюшка скончался, не пишет, – прочитала – и мигом напрямик, через сад. Так я Федотку и обогнала… А вот и он идет, – указала она на мальчишку, входящего в ворота со стороны большой дороги и несшего в охапке объемистый рогожный мешок – из тех, в каких отправляют многочисленную почту, направленную по одному адресу.

Был мальчишка белобрыс, веснушчат, босоног, одет в домотканую одежду и мало чем отличался от прочих своих деревенских сверстников. Правда, выражение его синеглазой физиономии было весьма смышленое и даже лукавое. Впрочем, при виде сурово сошедшихся бровей Зосимовны он сбавил шаг и начал сбиваться с ноги. Вид его сделался озабоченным и виноватым. Однако это произошло не потому, что он на самом деле чувствовал за собой провинность. Просто в присутствии строгой няньки, по сути дела – домоправительницы и, после смерти барина, управительницы имения, всякий из протасовских крестьян начинал ощущать себя виновным во всех смертных и несмертных грехах и в любую минуту мог ожидать от нее наказания, всегда сурового и никогда не отменявшегося даже прежним господином, тем паче – робкой барышней.

– С каких это пор ты, Федотка, почтальоном заделался? – сурово спросила Зосимовна. – А Савелий где же?

– Да там, у реки, на мостках. Там девки столовое белье полощут. Савелий и задержался с Агашей поболтать, – простодушно пояснил Федотка. – Увидел меня и говорит – на-ка вот тебе, держи-ка, снеси к Зосимовне почту. Да гляди, говорит, неси бережней, мешок вон разошелся. – В подтверждение своих слов Федотка показал барышне и Зосимовне порванный край рогожки. – И только он это сказал, как из прорехи возьми да и выпади письмо. Савелий глянул – он же грамотен! – и говорит: ага, это барышне, вишь, написано: г-же Протасовой Олимпиаде Андреевне в собственные руки, – его в мешок не клади, не то снова вывалится… Я письмо за пазуху сунул, пяток шагов прошел – гляжу, барышня за оградой гуляет. Ну, я и отдал письмо ей в собственные руки, как там написано.

– Тебе велено было почту кому нести? – спросила Зосимовна, приподнимая брови, отчего они зашевелились, как две черные гусеницы, готовые вползти под темный ее повойник.

– Тебе, Зосимовна, – отозвался Федотка, глядя исподлобья.

– А ты кому понес, щенок?

– Зосимовна, ты что? – удивилась Липушка. – За что ты на него гневаешься? Письмо мое, что ж такого?

– Ах так! – подбоченилась Зосимовна. – Ваше, значит? Так чего ж вы с этим письмом ко мне бежите, чего жалуетесь? Сидите с ним, если оно ваше, и сами думайте, что дальше делать и как теперь быть!

И она с самым сердитым видом ушла в дом.

Липушка ошеломленно захлопала глазами.

Федотка постоял-постоял, потом опустил на траву мешок, держать который ему было, видимо, уже невмочь, и сказал:

– Слышь-ка, барышня Липиада Андревна… Вроде бы на деревне говорят, ты теперь наша хозяйка, ну, с тех пор как барин помер?

– Конечно, я, а кто ж еще? – непонимающе посмотрела на него Липушка.

– А коли так, чего ж ты дозволяешь Зосимовне над тобой измываться?! Меня тятенька, бывает, выпорет за ослушание, мамка заушину даст, но чтоб нарочно измываться… Где ж на белом свете такое видано? Забылась Зосимовна, что ль?

У Липушки повлажнели голубые глаза, однако она вскинула голову и дрожащим голосом проговорила:

– Как ты смеешь, Федотка, мне такое говорить? Говоришь, Зосимовна забылась, а сам-то?

– Эх, барышня! – глубоко вздохнул Федотка. – Я ж тебя жалею, а Зосимовна – нет. Глядишь, она тебя со свету сживет и сама в Протасовке засядет владычицей. Тут-то нам всем и придет мертвый конец.

Он жалобно шмыгнул носом и, повернувшись к Липушке спиной, побрел к воротам, понурясь и загребая ногами.

Липушка растерянно смотрела ему вслед, потом вдруг крикнула возмущенно:

– Да как ты смеешь! Да ты ничего не понимаешь! Да ты ничего не знаешь! Нет, ну как ты смеешь-то, а?! Да кабы вы знали… кабы вы все знали! Ну почему, почему все меня только ругают и никто не хочет понять?! Да неужели нет у меня на всем свете ни единого друга, который подал бы мне помощь?!

– Если позволите, я буду вашим другом и подам вам ту помощь, которой вы желаете, – раздался в эту минуту женский голос, и Липушка так и подскочила от неожиданности.

Она изумленно обернулась и увидела высокую девушку, а может быть, молоденькую даму, одетую в серое платье и серую епанчишку. Еще на ней был серый же капор, а в руках она держала небольшой саквояж. Тоже серый. По цвету одежды ее можно было принять за призрак – или путешественницу, потому что наши дамы, отправляясь в дальний путь, предпочитают надевать на себя самые что ни на есть немаркие и невзрачные одеяния. Впрочем, поглядев в лицо этой дамы или девицы, никто не решился бы назвать ее невзрачною. И это при том, что глаза у нее тоже были серые, а видные из-под глубоко надвинутого капора волосы имели пепельный оттенок. Было ей, сразу видно, немало за двадцать, однако старой девою назвать ее никто бы не решился, настолько ярким и выразительным было ее лицо!

– Кто вы, сударыня, и как попали сюда? – изумленно спросила Липушка.

– У моей кибитки сломалось колесо в версте отсюда, как раз за мостом, вот я и пришла пешком, – проговорила незнакомка. – Не будете ли вы так любезны и не распорядитесь ли послать туда людей и телегу?

– Ах, – воскликнула Липушка, – я тотчас скажу людям, чтобы спешили к вашей кибитке. Вы, должно быть, ехали к Полуниным? Их имение в трех верстах от нашего, вон за тем дубняком, – показала она рукой. – Они гостеприимные господа, вы будете очень довольны приглашением… Но только Николай Алексеевич и Ольга Васильевна теперь в отъезде, гостят в городе, а вы к кому же направляетесь, не к Николаю ли Николаевичу?

В голосе ее прозвучала опаска, которую гостья тотчас развеяла:

– Я приехала на почтовых, а с господами Полуниными не имею чести и счастья быть знакомою. Я прибыла к вам… ежели вы – Олимпиада Андреевна Протасова.

– Это я в самом деле, – кивнула изумленная Липушка. – Но кто вы, сударыня?

– Вы знаете меня, – улыбнулась дама, а может, девица. – Знаете – если не лично, то понаслышке. Я вижу в ваших руках свое письмо… обычное дело, что почта неприлично задерживается! Я прибыла по приглашению вашего батюшки, Олимпиада Андреевна. К несчастью, разные обстоятельства задерживали мой выезд… Потом я услыхала о кончине Андрея Андреевича. И отправилась в путь. Мое имя – Александра Даниловна Хорошилова.

– Александра Даниловна! – пробормотала Липушка. – Боже мой, вот так чудеса! Так вот вы какая! Но отец покойный называл вас Сашенькой, и я воображала вас совершенно иной… Конечно, вы именно Александра, может быть, Александрина, но не Сашенька. Сашенька – несмышленыш, а вы, наверное, так же умны, как и красивы.

– А я воображала вас совершенно такой, какая вы есть, – улыбнулась Александра. – С такими же золотыми волосами и голубыми глазами. Вы в точности такая, какой… – Только очень чуткий слух мог почуять заминку после этих слов, тем паче что Александра заговорила почти тотчас: – Какой и должна быть девушка, которая носит имя Липушка.

– А я свое имя недолюбливаю, – улыбнулась молодая девушка. – Но скажите, ради бога, вы говорите, что отозвались на приглашение отца моего, а разве моего собственного письма вы не получили?

– Нет, только письмо вашего отца… – отрицательно покачала головой Александра. – Это произошло накануне смерти моего отца, Данилы Федоровича Хорошилова. Матушка-то моя умерла давно…

– Ах, какое несчастье! – воскликнула Липушка. – Моя мать тоже покинула сей мир восемнадцать лет назад, произведя меня на свет. Значит, мы обе сироты! Отец перед смертью заклинал меня не оставить вас. Он много говорил о вашем батюшке, которому был стольким обязан и которого так и не удосужился достойно отблагодарить. Поэтому я просто не могла не исполнить его последней воли и не написать вам. Не пойму, как могло пропасть письмо?

– Думаю, это бывает нередко. Но что же именно говорил господин Протасов о моем отце и обо мне? – спросила Александрина, глядя на Липушку своими прекрасными, серыми, неулыбчивыми глазами. Чудилось, эти глаза многое видели и понимали, однако постигнуть их выражение стороннему наблюдателю было бы затруднительно, ибо они были не обычными, а обладали неким опаловым блеском, который как бы отражал чужие взгляды и всякие попытки проникнуть в душу Александры Даниловны.

– Ну, батюшка говорил, чтобы я считала вас за сестру, и добавлял, что Данила Федорович был прекрасный, очень добрый человек, всегда готовый выручить из беды даже незнакомца, а уж если речь шла о друге, то его доброте не было меры.

– Это правда, – задумчиво сказала Александра. – Он был именно таким. И я счастлива, что господин Протасов смог это понять и оценить – пусть даже и накануне кончины.

– Правда, мой отец не открыл, какую именно услугу оказал ему ваш батюшка, – сказала Липушка, глядя с любопытством на гостью, которая нравилась ей все больше и больше. Да и в самом деле Александра была очень хороша собой, а загадочность ее удивительных глаз еще более усиливала это впечатление. – Может быть, вы расскажете об этом?

– Я толком не знаю, это случилось еще до моего рождения, – пожала плечами гостья. – Что-то связанное с деньгами… еще мелькали слова о картах…

– О да, батюшка сказывал, что в былые времена он был завзятый картежник и немало денег оставлял на зеленом сукне, – вздохнула Липушка. – В его кабинете, в ящиках письменного стола, сохранилась целая коллекция карточных колод, как новых, даже нераспечатанных, так и старых, весьма потрепанных. Он много лет уже не играл, зарекся предаваться сей губительной страсти, однако с этими колодами так и не расстался. Мне тоже жаль их выбрасывать… – Тут Липушка спохватилась: – Да что ж мы здесь стоим? Нужно скорей распорядиться послать помощь вашему возчику!

– Не трудитесь, барышня, я сделаю все, что нужно, – послышался голос, и девушки, вздрогнув от неожиданности, повернулись к крыльцу.

На верхней ступеньке стояла Зосимовна и смотрела на них. Собственно, на Липушку она глянула только мельком и ревниво прищурилась, увидав ее лицо оживленным и радостным, каким оно становилось прежде лишь в минуты самые счастливые, например когда приезжал в гости молодой соседский барин Николай Николаевич Полунин, которого Липушка звала просто Николенькой или Николашей.

– Познакомьтесь, Александра Даниловна, это Зосимовна, нянюшка моя и управляющая всеми делами нашей Протасовки, – отрекомендовала Липушка. В эту минутку ей вспомнились слова Федотки о том, что рано или поздно Зосимовна сведет ее со свету и все имение приберет к рукам, но она отогнала эту неприятную и, конечно, совершенно дурацкую мысль. – Она при мне всю жизнь, с тех пор как маменька умерла, она меня вырастила и выпестовала. Батюшка часто бывал в разъездах, и Зосимовна неусыпно следила за моим воспитанием и образованием.

– Ну что ж, Зосимовна постаралась на славу, – улыбнулась гостья, причем без малейшего лукавства, потому что и манеры, и речь, и строй мыслей, и облик Липушки не носили ни малейшего налета провинциальной дикости и глупого жеманства, кои слишком часто встречаются у наших сельских барышень и заставляют их выглядеть сущими дурочками.

– Премного благодарны вам, барышня, – процедила сквозь зубы Зосимовна, и Александра поняла, что ее искренний комплимент няньке по вкусу отчего-то не пришелся. Вообще показная заботливость Зосимовны не обманула ее, и она немедля поняла, что нянька ее с первого взгляда невзлюбила, а может, даже и возненавидела. Что и говорить, девица сия была особа весьма проницательная, да и жизни, а значит, и человеческого притворства повидала не в пример больше Липушки, которая всякое слово и проявление чувств принимала за чистую монету. Ну что ж, подумала Александра, это даже хорошо, что нянька не дает себе труда притворяться. Тем легче будет с нею сладить, ибо, как говорят восточные мудрецы, тигр в пустыне менее опасен, чем змея в траве.

– Как же мы разболтались! – воскликнула Липушка. – А вы с дороги! Верно, хотите скорей умыться, переодеться, чаю выпить? Зосимовна!

– О том, чтобы помыться, я мечтаю страстно! – улыбнулась Александра. – И от чаю не откажусь. Но переодеться мне не во что, весь мой небольшой багаж в кибитке, которую невесть когда еще вызволят…

Последняя реплика могла показаться невинной только простодушной Липушке, а на самом деле это был легкий укол в адрес Зосимовны, которая все еще не отправила обещанных людей вытащить кибитку. И та мигом смекнула, что к чему, а потому немедленно ответила так небрежно, что это при желании можно было счесть за грубость:

– Баню мы только в субботу топим, как и положено деревенским жителям, а потому, если желаете немедля помыться, прикажу в нетопленную мыльню ведро горячей воды из кухни отнести. Одежду тоже могу дать на время – что-нибудь из ношеного Липушкиного.

– Да ты что, Зосимовна, вообще такое говоришь?! Что это такое – ведро воды? Немедля вели баню топить! – закудахтала чрезвычайно скандализованная Липушка и принялась заглядывать в лицо гостье, словно опасаясь, что та смертельно обиделась и прямо сейчас, с порога, развернется и уйдет.

Однако Александра превесело улыбнулась. Она бывала и не в таких переделках, к тому же ей был нужен этот дом, эта внезапно обретенная подруга, эта свалившаяся на голову удача, а потому она не собиралась сдаваться.

– Спасибо за хлопоты, – любезно кивнула она Зосимовне. – А вы не тревожьтесь, Липушка, мы, городские жительницы, в баню тоже ходим лишь раз в неделю, зато каждый день привыкли мыться дома, а значит, умеем обходиться не столь уж большим числом воды. Двух ведер, – подчеркнула она, – мне будет вполне достаточно, только пусть уж вода будет погорячее.

Зосимовна скрипнула зубами, ощутив, что проигрывает этой самоуверенной особе, которую ну никак, нипочем нельзя было вывести из себя. Нянька только собралась сказать, мыл-де душистых в доме не водится, придется мыться попросту щелоком или простым мылом, сваренным из собачины… Да-да, она так и хотела сказать, погрубей, чтобы вызвать отвращение в гостье, – как Александра ответила упреждающим ударом:

– А мыла искать не трудитесь, при мне в несессере есть кусочек, кроме того, в багаже я везу некоторое количество прекрасного savonnette, туалетного мыла, из французской лавки в подарок Олимпиаде Андреевне.

Зосимовне пришлось признать поражение. Ну что тут скажешь, жизнь научила ее смиряться и выжидать, и она готова была переждать, перетерпеть и сейчас, когда возникла эта новая, внезапная помеха ее давно лелеемым расчетам. Ничего, все сбудется, не нынче, так завтра, а не завтра, так послезавтра, в этом она не сомневалась, а потому надела на лицо снисходительную улыбку и, кивнув:

– Будь по-вашему, барышня! – отправилась в дом давать распоряжения.

– Ради бога, извините, – пролепетала Липушка, – сама не пойму, что это с ней. Вы сочтете нас негостеприимными…

– Ну, гостеприимство оценивают не по поведению слуг, а по приветливости или неприветливости хозяев, – сказала Александра. – Вы же так милы и заботливы, что никаких обид быть не может, только благодарность. Зосимовна же попросту ревнует. Она привыкла считать вас маленькой несмышленой девочкой, которую нужно опекать на каждом шагу. Воображаю, как она сурова с вашими кавалерами! Или я ошибаюсь?

– Да у меня не столь много и кавалеров-то, – призналась Липушка, порядком растерявшаяся от такой проницательности и прямолинейности. – Конечно, соседские молодые люди иногда приглашают на балах и в беседы вступают, но частит к нам только Николенька… То есть Николай Николаевич Полунин… Мы с самого детства знакомы, так что он на причуды Зосимовны почти никакого внимания не обращает.

– И что же, хороший он человек, этот Николай Николаевич? – с легким, необидным лукавством спросила Александра.

– Очень! – пылко ответила Липушка. – Он необыкновенный! И красив, и добр, и смел, и благороден, и весел! Может быть, он самый лучший человек из всех, кого я знаю!

«Может быть, ты не так уж много знаешь людей, оттого так ценишь сего деревенского увальня?» – подумала Александра, но, разумеется, вслух ничего подобного не произнесла, тем паче что появилась Зосимовна и объявила, что люди на выручку застрявшего экипажа отправлены, горячая вода в баню отнесена, так же как и чистые вещи и полотенца, а еще отданы распоряжения приготовить комнату гостье.

– Я сама послежу, чтобы там все было устроено наилучшим образом! – воскликнула Липушка. – Вы будете жить вон в том крыле, там прекрасная комната для гостей. Конечно, вы, городские жители, привыкли, я слышала, к домам в два, а то и в три этажа, однако у нас, в деревне, все строят не ввысь, а вширь, оттого дом у нас одноэтажный.

– Я всегда жила в одноэтажном доме, – успокоила ее Александра. – Даже полуэтажном, можно сказать. Окошко вровень с землей, маленькая комнатка, самая простенькая обстановка…

– Голодранка, – пробормотала Зосимовна вслед, однако так, чтобы ее никто не расслышал.

Глава 2

Прибытие незнакомца

Спустя совсем малое время – в самом деле минуло не более получаса, что для свершения дамского туалета можно считать столь же стремительным, как пять минут – для приведения солдатом себя в полную боевую готовность, – Александра вышла из дверей бани на дощатую дорожку, ведущую к дому, и счастливо улыбнулась. Она была чистоплотна, как кошка, и очень многое для нее в жизни определялось тем, успела ли она как следует помыться, а главное – вымыть свои легкие, пепельные, вьющиеся волосы. Чудилось, в мыслях наступало просветление, с души слетала тяжесть, все казалось возможным и вполне осуществимым. Она чувствовала себя на несколько лет моложе, словно бы не стояли за спиной годы тяжелой, ох какой тяжелой жизни, о которой и представления не имела беззаботная Липушка… Да еще и этот смешной, совсем девчоночий, ситцевый капот, который принесла Зосимовна, страшно понравился Александре, несмотря на то что был порядком линялым. Когда-то, в самые юные годы, у нее было платье совершенно такого же бледно-голубого оттенка, с этим платьем были связаны какие-то радостные семейные события, жизнь в маленьком городишке Городце, который, несмотря на название, был сущей деревней и который Александра обожала… Словом, и от воспоминаний, и от этой свежести она чувствовала себя просто превосходно!

Девушка постояла на дорожке, вдыхая аромат свежей майской зелени и тонкими пальцами безотчетно теребя влажный кончик косы, как вдруг услышала звук шагов и, обернувшись, увидела незнакомого молодого человека, который шел к ней со стороны сада. Он был высок, черноволос, у него были брови вразлет и темные глаза, несколько резкие черты лица и смелая походка. Он был, безусловно, хорош собой и принадлежал породе тех дерзких в помыслах и поступках мужчин, при виде которых девичьи, да и женские, сердца начинают биться сильнее. Кроме того, на нем был отличный охотничий костюм, который произвел весьма сильное впечатление на горожанку Александру и показался ей весьма романтичным.

«Кто же это? Хозяин умер, да и был Протасов весьма пожилой человек. Больше, судя по письму Липушки, мужчин в доме нет. А он идет как к себе домой… Наверняка бывал здесь часто, – размышляла Александра. – Боже мой, а что, если это тот самый Николенька… Как его? Полунин, кажется, о котором с таким восторгом говорила Липушка? Да, теперь я ее понимаю! В самом деле, он красив и вовсе не деревенский увалень! Ну что ж, повезло этой милой девочке…»