Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

Старик произнес прерывающимся голосом и как бы не обращаясь к своей собеседнице:

– Да, именно так должна ты думать… так должна говорить, если человеческие речи и мысли могут передаваться другому существу… Но нет! Это не то, не то… не может быть! Однако подожди здесь, не уезжай, пока я не ворочусь.

Он вошел в свой садик и принес оттуда полурасцветшую розу.

– Ты заставила меня прослезиться, а этого со мной не случалось уже многие годы! За такое доброе дело прими от меня этот знак моей признательности. Это самая обыкновенная роза, но ты береги ее, не бросай. Когда настанет для тебя черный день, приходи ко мне: покажи мне эту розу или хоть один лепесток от нее, хотя бы он успел высохнуть так же, как мое сердце, и хотя бы ты застала меня в припадке злейшей ярости против ненавистного мне света. Этот цветок навеет на мою душу лучшие мысли и, может быть, внесет в твою жизнь лучшую долю. Но никого не посылай ко мне! – воскликнул он вдруг, по обыкновению переходя в неожиданный порыв гнева. – Не нужно мне посланцев! Приходи сама, и то сердце и те двери, которые заперты от всех остальных существ, откроются для тебя и для твоих печалей. А теперь ступай!

Он выпустил поводья, и молодая девушка, поблагодарив его насколько сумела, уехала от этого странного человека, дивясь его загадочным речам. Она несколько раз оборачивалась и смотрела на карлика, а он все стоял у своей двери, глядя ей вслед, пока она ехала через болото, направляясь в замок Эллисло, поместье своего отца. Наконец она скрылась за холмом вместе со своими спутницами.

Девицы между тем смеялись и шутили с мисс Вэр над своим визитом к знаменитому знахарю и мудрецу Меклстон-мура.

– Изабелле постоянное счастье во всем, – говорила одна, – ее сокол заклевал самого крупного глухаря, ее глаза привлекают лучших кавалеров, в ее присутствии нам, бедным, нет никаких шансов на успехи в свете, даже колдун и тот не устоял перед ее прелестями! Милая Изабелла, будьте великодушны, оставьте что-нибудь и на нашу долю или откройте лавочку и назначьте распродажу того, что вам самим не нужно.

– Сделайте одолжение, возьмите хоть все, – отвечала мисс Вэр, – и колдуна в придачу, – я вам дешево уступлю.

– Нет, колдуна следует уступить Нэнси, – сказала мисс Илдертон. – Для равновесия… знаете, она сама не мастерица очаровывать.

– Господи! – воскликнула младшая мисс Илдертон. – Что же я буду делать с таким чудищем, сестра? Я только раз на него взглянула и то зажмурилась. И, вообразите, хотя все время оставалась с закрытыми глазами, мне все казалось, что я его вижу.

– Жалко, – отозвалась ее старшая сестра. – Хорошо сделаешь, Нэнси, если при выборе поклонника нападешь на такого, недостатки которого не будут заметны, как только закроешь глаза. Ну что же, если тебе не нужно, я возьму его себе и поставлю в мамашину японскую шифоньерку. Надо же показать добрым людям, что Шотландия способна создавать из местного материала нечто в десять тысяч раз более безобразное, нежели могут выдумать фарфоровые фабриканты Пекина и Кантона, а уж они, кажется, довольно знамениты по части изобретения уродов!

– Положение этого бедняка до того печально, – сказала мисс Вэр, – что я не могу, как обыкновенно, смеяться вашим шуткам, Люси. Если у него нет средств к жизни, как он будет существовать среди этого пустыря, так далеко от человеческих жилищ? А если он обладает хоть маленькими средствами, слух об этом может распространиться по соседству, тут водятся люди очень неблагонадежные, и его легко могут ограбить и убить!

– Но вы забываете, что он слывет знахарем и колдуном, – сказала Нэнси Илдертон.

– И если бы нечистая сила перестала помогать ему, – подхватила ее сестра, – он мог бы обойтись своими природными средствами: стоит ему высунуть в окно или показать в дверях свою громадную голову и сверхъестественную физиономию, и вряд ли найдется такой храбрый разбойник, чтобы выдержать это зрелище. Хотелось бы мне на полчаса иметь в своем распоряжении такое страшилище!

– Это для чего же, Люси? – спросила мисс Вэр.

– О, для того чтобы спугнуть и выжить из замка этого мрачного, чопорного, чинного сэра Фредерика Лэнгли, которого так необыкновенно любит ваш отец, а вы совсем не любите. Я готова на всю жизнь сохранить признательное чувство к колдуну за то, что мы отстали от нашей компании ради знакомства с ним и хоть на полчаса избавились от общества сэра Фредерика.

– А что бы вы сказали, – молвила мисс Вэр вполголоса, так чтобы младшая мисс Илдертон не расслышала ее слов (тропинка была так узка, что они не могли ехать все три рядом), – что бы вы сказали, моя милая Люси, если бы вам предложили на всю жизнь не разлучаться с ним?

– Что бы я сказала? Конечно, нет, нет и нет, три раза кряду, и раз от разу все громче, так чтобы под конец меня слышно было в Карлайле.

– А сэр Фредерик сказал бы на это, что девятнадцать отрицаний равняются полусогласию.

– Ну, – возразила мисс Люси, – это зависит от того, каким тоном произнести «нет». Если бы мне пришлось это сделать, могу ручаться, что никаких признаков согласия никто бы не выследил в моем голосе.

– А если бы ваш отец, – продолжала мисс Вэр, – объявил вам: выходи за него, не то…

– Я бы предпочла всякое другое условие, будь он хоть самый жестокий из отцов, изображаемых в романах.

– А что, если бы он пригрозил отослать вас к тетке католичке, игуменье, которая засадила бы вас в монастырскую келью?

– А я бы ему пригрозила зятем протестантом, – отвечала мисс Илдертон, – и с радостью воспользовалась бы случаем оказать ему неповиновение, сославшись на вопросы совести. Нэнси нас не услышит, а потому позвольте вам откровенно выразить мое мнение: по-моему, и перед Богом, и перед людьми вы будете кругом правы, если всеми мерами воспротивитесь такому нелепому браку. Это человек гордый, надменный, мрачный, честолюбивый, бунтовщик против государственного порядка, знаменитый своей скаредностью и строгостью, дурной сын, дурной брат, злой обидчик всех родственников. Знаете, Изабелла, я бы лучше повесилась, чем вышла за него замуж.

– Смотрите, когда-нибудь не проговоритесь при моем отце, – сказала мисс Вэр. – Если бы он знал, что вы подаете мне такие советы, милая Люси, вам пришлось бы навек проститься с замком Эллисло.

– Вот уж простилась бы от всего сердца, – воскликнула ее подруга, – если бы только знала, что и вы оттуда ушли и приютились под покровительство человека, который был бы к вам подобрее вашего естественного покровителя! О, если бы мой бедный отец был здоров по-прежнему, с какой радостью он приютил бы вас, пока не кончится это глупейшее и жестокое сватовство!

– Дай бог, чтобы это было так, милая Люси, – отвечала Изабелла, – но опасаюсь, что при слабом здоровье вашего батюшки он теперь был бы не в состоянии защитить несчастную беглянку, а за мной, конечно, тотчас же прискакала бы погоня.

– Да, это очень вероятно, – сказала мисс Илдертон, – но мы еще подумаем, нельзя ли будет как-нибудь это устроить. В настоящее время ваш отец и его гости так заняты таинственными переговорами, столько они рассылают гонцов, получают писем, так часто появляются и опять исчезают какие-то новые лица, которых с нами не знакомят, а во всех углах между тем происходит какая-то возня, собирают и чистят оружие, и все до одного мужчины в замке ходят такие озабоченные и мрачные, что, если бы дело дошло до крайности, и мы, со своей стороны, могли бы учинить свой маленький заговор. Авось джентльмены забрали себе не всю дипломатическую мудрость; а впрочем, есть один человечек, которого бы я охотно призвала на совет в нашем деле.

– Это Нэнси?

– О нет! – сказала мисс Илдертон. – Нэнси – славная девочка, предобрая и к вам искренне привязана, но из нее вышла бы плохая заговорщица, вроде Ринальдо и прочих второстепенных лиц в поэме «Спасенная Венеция»{21}. А тот, о ком я говорю, похож скорее на Джифара или на Пьетро, если этот герой вам больше нравится. И хотя я знаю, что угодила бы вам, а все-таки боюсь произнести его имя, чтобы в то же время не досадить. Неужели вы не догадываетесь? В этом имени есть и орел, и утес… только не на английском языке, а на шотландском[4].

– Не может быть, чтобы вы намекали на Эрнсклифа, Люси! – сказала мисс Вэр, покраснев.

– А то на кого же еще? – возразила Люси. – Джифаров и Пьетро, я полагаю, немного водится в нашей стороне, а Ринальдо и Бедамаров – сколько угодно.

– Как можно болтать такие пустяки, Люси? Романы и комедии положительно вскружили вам голову. Разве вы не знаете, что никогда я не выйду замуж без согласия моего отца, а в том случае, о котором вы упоминаете, о таком согласии не может быть и речи; кроме того, мы ровно ничего не знаем о намерениях самого молодого Эрнсклифа, помимо того, что вы себе воображаете, и притом вам известна роковая история фамильной распри!

– Это когда убили его отца? – сказала Люси. – Но ведь это случилось так давно! Надеюсь, что для нас миновали времена кровавых наследственных ссор, когда мщение передавалось из рода в род и два семейства враждовали без конца – как испанцы в шахматы играют – и в каждом поколении повторялись одно или два убийства, чтобы распря как-нибудь не позабылась. Нынче мы поступаем со своими распрями так же, как с платьями: сами их выкраиваем, сами изнашиваем и столь же мало помышляем о наследственном мщении, как и о том, чтобы донашивать старые камзолы и штаны наших предков.

– Вы слишком легко относитесь к этим вопросам, Люси, – заметила мисс Вэр.

– Нисколько, милая Изабелла, – отвечала Люси. – Подумайте, хотя ваш отец и присутствовал при этой несчастной стычке, но никто не думает обвинять его в нанесении смертельного удара; к тому же, в старину, когда дрались между собой целые кланы, брачные союзы между ними не только не считались невозможностью, но часто бывало, что залогом примирения служила именно рука сестры или дочери начальника. Вот вы смеетесь над моим пристрастием к романам, а я могу вас уверить, что, если написать вашу историю, как были описаны судьбы многих героинь, гораздо менее вас того достойных и находившихся в менее бедственных обстоятельствах, благомыслящий читатель непременно заключил бы, что вы-то и есть предмет любви Эрнсклифа, именно по той причине, которую вы считаете непреодолимым препятствием.

– Но мы живем не в романе, а в печальной действительности, ибо вот и замок Эллисло.

– А вон и сэр Фредерик Лэнгли стоит у ворот, намереваясь помогать дамам слезать с лошадей. Но, на мой вкус, приятнее дотронуться до лягушки, чем до него; погодите, я обману его ожидание и обращусь за этой услугой к вашему старому конюху, Хорсингтону.

С этими словами шалунья тронула свою лошадь хлыстом, проскакала мимо сэра Фредерика, собиравшегося подхватить ее коня под уздцы, и, мимоходом бесцеремонно кивнув ему головой, спрыгнула в объятия старого грума. Изабелла охотно последовала бы ее примеру, если бы смела; но отец ее стоял тут же, мрачное неудовольствие уже проглядывало на его лице, самой природой приспособленном к выражению грубых и суровых ощущений. Она не решилась прогневить его еще более и поневоле подчинилась постылым любезностям своего ненавистного поклонника.

Глава VI

– Пусть же нас, ночных шатунов, не зовут дневными грабителями; пускай лучше величают нас стражами Дианы, рыцарями тени, любимцами луны…

Шекспир. «Король Генрих IV»

После посещения молодых девушек отшельник провел остальной день в стенах своего садика. Под вечер он снова вышел посидеть на своем любимом камне. Багровое солнце садилось среди клубившихся облаков, обдавало пустырь зловещими лучами и окрашивало темно-пурпурным цветом широкую линию покрытых вереском гор, окаймлявших эту печальную местность. Карлик сидел, устремив взоры на тучи, тяжелыми грядами собиравшиеся на горизонте, и когда яркий луч солнца, прорвавшийся сквозь них, озарил красным светом его одинокую и безобразную фигуру, легко было принять его за демона собиравшейся бури или за гнома, вызванного из недр земли, чтобы возвестить близкую грозу. Пока он сидел таким образом, глядя на хмурое и почерневшее небо, на пустынном поле показался мчавшийся всадник и, поравнявшись с ним, остановил коня, как бы с тем, чтобы дать ему передохнуть, а сам поклонился отшельнику со смешанным выражением нахальства и смущения.

Всадник был высокого роста, худощав и строен, но костлявая фигура его изобличала атлетическое телосложение; видно было, что он провел всю жизнь в сильных физических упражнениях, которые, мешая развитию толщины, укрепляют мышцы и способствуют увеличению телесной силы. Его лицо, с резкими чертами, загорелое, покрытое веснушками, носило отпечаток бурных страстей, бесстыдства и хитрости, попеременно преобладавших на нем. Волосы песочного цвета и рыжеватые брови, из-под которых выглядывали острые серые глаза, довершали неприглядную наружность этого человека. У его седла торчали пистолеты и еще пара засунута была за поясом, но эти он старался прикрыть камзолом, застегнутым на все пуговицы. На нем был заржавленный стальной шлем, кожаная куртка или, скорее, старинная накидка, перчатки, из которых одна, правая, была покрыта мелкими железными чешуйками вроде древних рыцарских поручней, а сбоку болтался длинный палаш.

– Ну вот, – молвил карлик, – значит, разбой и грабеж опять на коне?

– На коне? – повторил разбойник. – Да-да, Элши, кабы не ваше лекарское умение, не сидеть бы мне больше на моем добром скакуне.

– А что же твои клятвы исправиться, обещание переменить жизнь, данные во время болезни? Небось уж и забыл их? – продолжал Элшендер.

– Э-э, все в трубу выскочило вместе с декоктами и припарками, – отвечал беззастенчивый пациент, – сами знаете, Элши, потому что ведь вы с ним, говорят, запанибрата.

Как черт захворал, так монахом стал,А как выздоровел черт, так клобук и за борт.

– Правда! – молвил отшельник. – Как волка не отучить искать кровавой добычи и ворона не отвадить от падали, так и тебя не исправишь от твоих проклятых наклонностей!

– Что же прикажете делать, я с этим родился, такова моя натура. Знаете ли вы, что уж целых десять поколений все ребята из Уэстбернфлета были воры и разбойники? Все были пьяницы, все любили жить широко, за малейшую обиду отплачивали сторицей и ни у кого не просили жалованья!

– И отлично, – молвил карлик, – значит, и ты настоящий волк, не хуже тех, что лазят по ночам в овчарню. На какое же бесовское дело ты сегодня собрался?

– Коли вы колдун, то сами отгадайте.

– Я и так знаю, – сказал карлик, – что задумал ты пакость, сделаешь еще худшую пакость, а последствия будут и того хуже.

– А ведь за это вы меня и жалуете, дядя Элши? – сказал Уэстбернфлет. – Правда ведь? Вы всегда говорили, что это во мне и нравится вам.

– Мне всегда нравятся те, кто служит бичом для себе подобных, – отвечал отшельник, – а ты не только бич, но еще и кровь проливаешь.

– Нет, в этом неповинен, крови не проливаю, иначе как в случае сопротивления; ну, тут уж, сами знаете, поневоле ощетинишься. Да, впрочем, беда невелика, коли, например, отсечь гребешок какому-нибудь петушку, который вздумает чересчур громко петь и хорохориться.

– Как, например, Эрнсклиф? – сказал отшельник с некоторым волнением.

– Нет, на этот раз еще не Эрнсклиф, его очередь впереди. А я и до него доберусь, если он не уберется подобру-поздорову назад, в город… Ему самое место жить в городах! Чего он бродит тут да стреляет последнюю дичь, какая осталась у нас в краю?.. Да еще берется за прокурорскую должность и отписывает разным знатным особам в Эдинбург, что у нас в стране неспокойно! Нет, ему надо посоветовать, чтобы не совался не в свое дело.

– Так, может быть, ты надумал сегодня идти на Габби Эллиотта, в Хейфут? – сказал Элши. – Чем этот паренек провинился перед тобой?

– Не то чтобы особенно провинился, но я слыхал, что он рассказывает, будто оттого меня не было на играх на масленице, что я побоялся его, а я оттого не пришел, чтобы не попасться на глаза объездному смотрителю, потому что в ту пору вышел приказ задержать меня и представить в тюрьму. А что до Габби, так я его ни крошечки не боюсь и готов постоять хоть против всего его клана. Но это пустяки, а я хочу хорошенько его проучить, чтобы зря не чесал язык и не болтал бы о людях почище себя. Авось к завтрашнему утру выдерну ему самое заветное перышко из крыла… До свиданья, Элши! Там, под горой, поджидают меня кое-какие молодцы… На обратном пути опять заеду к вам и расскажу препотешную историю в благодарность за ваше леченье.

Прежде чем карлик успел собраться с мыслями для ответа, уэстбернфлетский разбойник вонзил шпоры в бока своей лошади. Испуганное животное, искоса поглядывая на один из камней, рассеянных вокруг, бросилось прочь с торной дороги. Но ездок шпорил его без всякого милосердия. Конь взвился на дыбы, метался, прыгал, как олень, вскидывал всеми четырьмя ногами, но напрасно: безжалостный всадник сидел так крепко, как будто составлял с ним одно нераздельное целое; словом, отчаянное сопротивление коня было непродолжительно, и ездок все-таки заставил его ехать по дороге, и притом с такой быстротой, что вскоре оба скрылись из вида.

– Вот негодяй! – воскликнул ему вслед карлик. – Хладнокровный, закоренелый, неумолимый злодей, и этот мерзавец, каждое помышление которого пропитано преступлениями, одарен такими нервами и мускулами, настолько ловок и силен, что может принудить благородное животное везти себя туда, где он намерен совершать свои пакости, а я… Будь я настолько малодушен, что пожелал бы предупредить его жертву об угрожающей ей опасности, спасти от погибели целую семью, я не мог бы этого сделать: все мои добрые намерения должны разбиться о неодолимую преграду моей собственной немощи! Она приковывает меня к месту!.. Впрочем, к чему желать, чтобы это было иначе? Что за дело мне, с моим скрипучим совиным голосом, с моей безобразной фигурой и страшным лицом, что мне за дело до баловней природы? Разве я не знаю, что даже мои благодеяния принимаются с невольным ужасом и плохо скрываемым отвращением? С чего мне заботиться о племени, которое считает меня диковинным выродком, отверженным и сообразно этому поступает со мной?.. Нет, клянусь всей неблагодарностью, испытанной мной в жизни, всеми оскорблениями и несчастьями, какие я перенес, клянусь моей тюрьмой, моими узами и оковами: я не дам себе поддаваться одолевающим меня чувствам сострадания! Что за вздор, в самом деле, изменять моим правилам всякий раз, как людям вздумается взывать к моей чувствительности! Раз никто мне не выказывает сочувствия – и я не обязан никому сочувствовать. Пусть же судьба гонит свою тяжкую колесницу, вооруженную смертоносными остриями, через трепещущую толпу поверженного ниц человечества! Неужели я буду такой глупец, что брошу и свое безобразное, старческое тело под ее колеса, чтобы этот карлик, это чудовище, этот горбун защитил своей персоной и спас от гибели какую-нибудь красивую женщину или статного молодца, а свет стал бы рукоплескать и кричать, что так и следовало? Нет, никогда!.. А между тем этот Эллиот… этот Габби… такой молодой, такой прямодушный, добрый… Нет, не буду больше думать об этом. Ведь я не в силах помочь ему, если бы и захотел. А я решил… да, твердо решил, что и не стал бы помогать, хотя бы для этого стоило только пожелать, и он бы спасся. – С этими словами он встал и ушел в свою хижину.

Пора было искать защиты от быстро надвигавшейся бури: начинали падать крупные капли дождя, последние лучи солнца потухли окончательно, и вдали, в горах и лощинах, раза два или три прокатились раскаты грома, точно отголоски отдаленной битвы.

Глава VII

Горделивая птица, собью тебе спесь!Воротившись домой, что застанешь ты там?Обгорелую землю на месте жилья,Да услышишь тоскливый, среди пустыря,Обезумевшей матки пронзительный крик;Ищет корма она для голодных птенцов.Кэмпбел{22}

Ночь была мрачная и бурная, но утро настало ясное, как бы освеженное проливным дождем. Даже Меклстон-мур, с его широким простором оголенных холмов и болотистых участков стоячей воды, словно улыбался навстречу сияющей синеве небес, подобно тому как радостное расположение духа придает иногда невыразимую прелесть самому некрасивому человеческому лицу. Вересковые заросли достигли полного развития своей густоты и обильного цветения. Пчелы, которыми отшельник в недавнее время пополнил свое хозяйственное обзаведение, предавались хлопотливой деятельности, и в воздухе гудело их приятное жужжанье. Когда старик вышел из хижины, обе его козы подошли и стали лизать ему руки в благодарность за зеленый корм, который он приносил им из своего садика.

– По крайней мере, хоть вы, – сказал он, – не разбираете различий в наружности человека, и ваша признательность не меняется оттого, что вам благодетельствует урод. Пожалуй, вы остались бы равнодушны, а может быть, испугались, если бы вместо безобразного старика, к которому вы привыкли, появился перед вами красивейший человек, стройный, как изящная статуя… Пока я жил в мире, видал ли я когда изъявление такой искренней благодарности? Нет, слуги, выросшие у меня в доме, гримасничали, стоя за моим креслом; товарищ, с которым я делил свое богатство и ради которого даже запятнал… – Он оборвал свою речь, и судорожный трепет пробежал по его членам. – Даже он счел, что меня приличнее держать в доме умалишенных, подвергать тем же позорным притеснениям, тем же жестоким лишениям, лишь бы не допускать в общество остальных людей. Один Губерт… но придет время, когда и Губерт от меня отступится… Все на один покрой… все погрязли в пороках, в эгоизме, в неблагодарности… все негодяи… грешат, даже когда Богу молятся. Они до того зачерствели, что даже не умеют от души поблагодарить Бога за чистый воздух и жаркое солнце!

Бормоча такие мрачные фразы, он услышал по ту сторону своей ограды лошадиный топот и басистый мужской голос, который звонко и оживленно распевал самым веселым тоном:

Габби Эллиот, Габби милый мой,На край света я убегу с тобой!

В ту же минуту большая гончая собака перепрыгнула через стенку. Всем охотникам тамошних диких пустынь давно известно, что общий вид и запах козы до такой степени похож на ту дичь, которую они обыкновенно выслеживают, что даже собаки, наилучшим образом дрессированные, по ошибке часто бросаются на коз. Так и эта гончая мигом напала на одну из коз, принадлежавших отшельнику, и задушила ее; а Габби Эллиот, подъехавший следом, соскочил с лошади и, невзирая на все усилия, не мог освободить невинную тварь от клыков своей собаки. Карлик несколько секунд смотрел на судорожные вздрагивания своей издыхающей любимицы, покуда бедная коза не вытянулась в предсмертной агонии. Тогда на него нашел припадок безумной ярости; он выхватил из-под полы своего кафтана длинный, острый нож или что-то вроде кинжала и хотел швырнуть им в собаку; но Габби, угадав его намерение, бросился вперед и, крепко удержав его за руку, воскликнул:

– Ну, оставь ее, оставь собаку! Нет-нет, хоть и надо ее проучить, а только другим манером!

Бешенство карлика обратилось против молодого фермера: внезапным движением он вырвал у него свою руку с такой силой, которой Габби никак не ожидал от него, и направил кинжал к его груди. Все это совершилось в одно мгновение, и обезумевший карлик имел полную возможность завершить свое мщение, вонзив нож в сердце Эллиота; но вдруг в нем самом произошло нечто такое, что заставило его воздержаться от удара и откинуть кинжал далеко в сторону.

– Нет! – воскликнул он, сам себя лишив таким образом средства к удовлетворению своей ярости. – Это больше не повторится… не повторится!

Габби отступил шага на два, и лицо его выразило удивление и некоторое брезгливое неудовольствие оттого, что он подвергался такой серьезной опасности со стороны существа, с его точки зрения презренного.

– Черт его дери, какой сильный да злющий, – проворчал Габби и вслед за тем стал извиняться в том происшествии, которое породило их ссору. – Я ведь не говорю, что моя собака совсем не виновата, и, право же, не меньше вашего сожалею, что вышел такой случай; и вот что, Элши, мы поправим это дело тем, что я вам пришлю еще пару коз да двух ярочек в придачу. Вы человек разумный и потому, верно, не станете сердиться на бессловесную тварь; ведь коза-то приходится сродни оленю, стало быть, моя собака поступила согласно своей природе. Будь тут вместо козы любимая овечка, тогда другое дело, я бы и говорить не стал. А вы напрасно не держите овец, Элши, как же можно уберечь коз в таком месте, где то и дело пробегают охотничьи борзые и гончие… Ну, да я вам пришлю и коз и овец!

– Негодяй, – сказал отшельник, – твоя жестокая забава причиной, что погибло одно из двух существ, которые одни во всем мире смотрели на меня с любовью!

– Господи, Элши, – сказал Габби, – мне очень горько, что вам приходится так говорить, но, право, я тут ни при чем… хотя, правда, что мне бы следовало помнить про ваших коз и заранее придержать собак на привязи. Мне бы легче было, кабы они затравили лучшего барана из моего стада. Ну, полно, позабудьте и простите! Мне досадно не меньше вашего… Но я, видите ли, женюсь на этих днях, так немудрено, что все остальное вылетело у меня из головы. А свадебный обед или, по крайней мере, изрядную часть провизии для него мои братья везут на санях окольным путем, через Верховую тропинку! Трех добрых оленей везут, «таких не видно с давних пор среди родимых наших гор», как говорится в песне. Потому и везут окольным путем, что низовыми дорогами слишком вязко, не провезешь… Я бы вам прислал кусок дичины, да вы, может быть, побрезгуете принять, потому что вот этот самый пес и затравил всех трех оленей.