Тайна леди Одли

Если не заставить его поверить, что я умерла, он никогда не прекратит искать меня.

Голова моя шла кругом при мысли об этой опасности. И снова равновесие покачнулось, еще раз была пройдена невидимая грань, я опять стала безумна.

Я поехала в Саутгемптон и нашла отца, жившего там вместе с ребенком.

Я доверила отцу свою тайну и рассказала об опасности, которой подвергалась. Его не очень удивило то, что я сделала, поскольку бедность притупила его честность и принципиальность. Он не удивился, но очень испугался и обещал сделать все, что от него зависит, чтобы помочь мне.

Он получил письмо от Джорджа, адресованное мне в Уайлденси, и переправленное оттуда моему отцу. Письмо было написано за несколько дней до отплытия «Аргуса», в нем говорилось о предполагаемом времени прибытия корабля в Ливерпуль. Таким образом, письмо указывало нам время, когда нужно было действовать.

Мы сразу же решили, каков будет наш первый шаг. В день возможного прибытия «Аргуса», или же несколько дней спустя, в «Таймс» должно быть помещено объявление о моей смерти.

В то же время, решив это, мы увидели, что существуют огромные трудности в выполнении такого простого плана. Должны быть также опубликованы дата смерти и место, где я умерла. Джордж немедленно поспешит туда, как бы далеко и недоступно ни было это место, и ложь будет раскрыта.

Я достаточно хорошо знала его жизнерадостную натуру, его смелость и целеустремленность, его готовность надеяться вопреки всему; пока он не увидит могилу, где я похоронена, и запись о моей смерти, он никогда не поверит, что я навеки потеряна для него.

Мой отец был ошеломлен и совершенно беспомощен. Он был способен лишь проливать слезы в отчаянии и страхе. Он был бесполезен для меня в такой критической ситуации.

Не зная, что еще предпринять, я начала думать, что должна довериться колонке происшествий и надеяться, что моему мужу не придет в голову искать меня в такой глуши, как Одли-Корт.

Я сидела с отцом и пила чай в его жалкой лачуге, играла с ребенком, которого забавляли мое платье и драгоценности, и совсем не понимавшим, что я была для него не просто незнакомка. Я держала его на руках, когда вошла женщина, чьим заботам он был поручен, чтобы забрать его и привести в «божий вид», как она сказала.

Меня волновало, хорошо ли о ребенке заботятся, поэтому я заговорила с ней, пока отец дремал над чашкой чая.

Это была светловолосая женщина с бледным лицом лет около сорока пяти, и казалось, ей доставляет удовольствие разговор со мной. Очень скоро она перешла к собственным бедам. У нее было очень большое горе, сказала она мне. Ее старшая дочь вынуждена оставить свое место из-за болезни; попросту она умирала, как сказал врач; бедной вдове приходилось не только заботиться о больной дочери, но и содержать семью, других маленьких детей.

Женщина долго рассказывала о недугах своей дочери, ее возрасте, набожности, страданиях и много еще о чем. Но я не вслушивалась в то, что она говорила. Я слышала ее голос, но как-то отстраненно, словно шум экипажей на улице или журчание ручья. Какое мне было дело до бед этой женщины? У меня были собственные невзгоды, какие едва ли когда-либо придется пережить этой невежественной женщине. У таких людей всегда есть больные мужья или больные дети, и они вечно ждут помощи от богатых. Здесь не было ничего нового. Я уже собиралась отпустить женщину, дав ей соверен для больной дочери, как вдруг меня осенила мысль, настолько неожиданная, что заставила кровь хлынуть в голову и сердце сильно биться, как это бывает, когда я теряю рассудок.

Я спросила женщину, как ее зовут. Это была некая миссис Плоусон, она держала небольшой магазинчик, а сюда заглядывала время от времени, чтобы присмотреть за Джорджи и проследить, чтобы служанка хорошо заботилась о нем. Дочь ее звали Матильда. Я задала несколько вопросов об этой девушке и узнала, что ей двадцать четыре года, она давно болеет чахоткой и сейчас она, как сказал врач, быстро угасает. По его словам, она не протянет и месяца.

Корабль Джорджа Толбойса должен был бросить якорь в Мерси через три недели.

Мне осталось сказать немного. Я навестила больную девушку. Светлые волосы, хрупкое сложение. Описание ее внешности почти совпадало с моим, хотя она и не была похожа не меня. Меня представили ей как богатую даму, желавшую помочь ей. Я купила ее мать, нищую и жадную, которая за такие большие деньги, каких она в жизни не видела, была согласна на все. На второй день после моего знакомства с миссис Плоусон отец уехал в Вентнор и снял домик для своей больной дочери и ее маленького сына. Рано утром на следующий день он привез умирающую девушку, и Джорджи, которого научили называть ее «мама». Она вошла в дом как миссис Толбойс, местный врач навещал миссис Толбойс, она умерла и была похоронена под этим именем.

В «Таймс» было опубликовано объявление, и уже на следующий день Джордж Толбойс приехал в Вентнор и заказал памятник, на котором и по сей день выбито имя его жены, Элен Толбойс.

Сэр Майкл медленно поднялся, как будто в оцепенении.

– Я не могу больше этого слышать, – сказал он хриплым шепотом. – Что бы больше ни говорилось, я не в состоянии это выслушать. Роберт, как я понимаю, именно ты обнаружил это. Я больше ничего не желаю знать. Не возьмешь ли ты на себя обязанность обеспечить безопасность и удобства этой леди, которую я считал своей женой? Нет нужды просить тебя не забывать, что я любил ее нежно и преданно. Я не могу сказать ей «прощай». Я не скажу этого до тех пор, пока не смогу думать о ней без горечи… пока не смогу пожалеть ее, как сегодня молю Господа пощадить ее в эту ночь.

Сэр Майкл медленно вышел из комнаты. Он старался не смотреть на скорчившуюся фигуру. Он больше не желал видеть это создание, которое так нежно любил. Он сразу прошел в свою гардеробную, позвонил камердинеру и приказал ему упаковать чемодан и приготовиться сопровождать своего хозяина к последнему поезду.

Глава 10. Затишье после бури

Роберт Одли последовал за своим дядей в вестибюль после того, как сэр Майкл промолвил эти несколько тихих слов, прозвучавших, словно похоронный звон по его надежде и любви. Бог знает, как опасался молодой человек прихода этого дня. И вот он наступил; и хотя не было ни взрыва отчаяния, ни оглушительной бури мучений и слез, Роберта не утешала эта неестественная тишина. Он не мог не знать, что сэр Майкл Одли ушел с ядовитой стрелой, пущенной рукой его племянника точно в цель, в его истерзанное сердце; он хорошо знал, что это странное ледяное молчание было первым оцепенением сердца, пораженного неожиданным горем, в какой-то момент казавшимся почти непостижимым. Он знал, что когда это тупое спокойствие пройдет, когда мало-помалу, одна за другой станет известной каждая ужасная деталь трагедии, настигшей страдальца, буря разразится с роковой яростью, потоки слез и жестокие приступы боли разорвут это великодушное сердце.

Роберт слышал о случаях, когда мужчины возраста его дяди переносили такое же сильное горе, что пережил сэр Майкл, со странным спокойствием и удалялись от тех, кто мог их утешить и чью тревогу обманывало это терпеливое спокойствие; они уходили, чтобы упасть на землю и умереть от жестокого удара, вначале лишь оглушившего их. Он вспомнил случаи, когда мужчин, таких же сильных, как его дядя, разбивал паралич в первый же час несчастья; и он помедлил в освещенном лампой вестибюле, сомневаясь, не должен ли он находиться с сэром Майклом, быть рядом с ним на всякий случай и сопровождать его, куда бы он ни поехал.

И все же разумно ли навязываться этому убеленному сединой страдальцу в этот суровый час, когда он очнулся от чудесного сна своей жизни, чтобы обнаружить, что оказался жертвой обмана лицемерки, настолько холодно корыстной, настолько жестоко бессердечной, что даже не сознавала собственного позора?

«Нет, – подумал Роберт Одли, – я не буду мешать страданиям этого раненого сердца. К горькому горю примешано и унижение. Лучше, если он в одиночку выдержит битву. Я сделал то, что считал своей мрачной обязанностью, и все же я не удивлюсь, если он навсегда возненавидит меня. Будет лучше, если он сам выдержит битву. Не в моей власти облегчить эту борьбу. Лучше, если он будет сражаться сам».

Пока молодой человек стоял, взявшись за ручку двери, все еще раздумывая, следует ли ему пойти за дядей или вернуться в библиотеку, где осталось еще более несчастное создание, которое он разоблачил, Алисия Одли открыла дверь столовой, за которой показались старинные обитые дубом покои, длинный стол, накрытый белоснежной скатертью, ослепительной от сверкавшего на ней хрусталя и серебра.

– Придет, наконец, папа к обеду? – спросила мисс Одли. – Я так проголодалась, и бедный Томлинс уже три раза посылал сказать, что рыба испортится. Думаю, она должно быть, превратилась уже в рыбий клей, – добавила юная леди, выходя в вестибюль с «Таймс» в руке.

Она сидела у огня, читая газету и поджидая, пока старшие спустятся к обеду.

– А, это вы, мистер Роберт Одли, – равнодушно заметила она. – Вы конечно же обедаете с нами. Пожалуйста, разыщите папу. Теперь, должно быть, уже восемь часов, а мы обедаем в шесть.

Мистер Одли довольно сурово ответил своей кузине. Ее легкомысленные речи покоробили его, и в своем раздражении он забыл, что мисс Одли ничего не знала об ужасной драме, разыгравшейся под самым ее носом.

– Ваш папа только что пережил очень сильное горе, Алисия, – мрачно промолвил молодой человек.

Лукавое смеющееся лицо девушки сразу же стало печальным и обеспокоенным. Алисия Одли нежно любила своего отца.

– Горе! – воскликнула она. – У папы несчастье? О Роберт, что случилось?

– Я пока ничего не могу сказать тебе, Алисия, – тихо ответил Роберт.

Он взял кузину за руку и повел ее в столовую. Осторожно закрыв за собой дверь, он продолжил.

– Алисия, я могу доверить тебе? – серьезно спросил он.

– Доверить мне что?

– Быть утешением и другом своему бедному отцу в горе?

– Да! – страстно вскричала Алисия. – Как ты можешь спрашивать об этом? Неужели ты думаешь, я не сделаю всего, что угодно, лишь бы облегчить его горе? Или не переживу все, что угодно, чтобы облегчить его страдания?

Слезы подступили к блестящим серым глазам мисс Одли, произносившей эти слова.

– О Роберт! Как можешь ты так плохо думать обо мне, разве я не попытаюсь утешить отца? – с упреком спросила она.

– Нет, нет, моя дорогая, – спокойно ответил молодой человек. – Я никогда не сомневался в твоей любви, а лишь в благоразумии. Могу я положиться на него?

– Можешь, Роберт, – решительно сказала Алисия.

– Хорошо, моя дорогая девочка, я доверюсь тебе. Твой отец собирается покинуть Корт, по крайней мере, на время. Беда, свалившаяся на него так неожиданно и непредвиденно, без сомнения, сделает это место ненавистным ему. Он уезжает, но ведь он не должен уехать один, а, Алисия?

– Один? Нет! Нет! Но я полагаю, что госпожа…

– Леди Одли не поедет с ним, – мрачно промолвил Роберт. – Он собирается жить отдельно от нее.

– На время?

– Нет, навсегда.

– Навсегда! – воскликнула Алисия. – Так это несчастье…

– Связано с леди Одли. Именно леди Одли – причина горя твоего отца.

На лице Алисии, бледном до этого, вспыхнул яркий румянец. Горе, причина которого – госпожа; несчастье, навсегда разделившее сэра Майкла и его молодую жену! Между ними не было ссор – ничего, кроме гармонии и солнечного света, не существовало между Люси Одли и ее великодушным супругом. Это несчастье наверняка возникло из какого-то неожиданного разоблачения и, без сомнения, связано с позором. Роберт Одли понял значение этого румянца.

– Ты предложишь сопровождать отца, куда бы он ни поехал, Алисия, – сказал он. – В такое время ты – его единственный утешитель, но ты станешь ему и лучшим другом в час испытания, если будешь избегать любых расспросов. То, что ты не знаешь никаких подробностей, обеспечит твое благоразумие. Не говори ничего своему отцу, чего бы ты не сказала ему два года назад, до его женитьбы. Попытайся быть для него тем, чем ты была до того, пока женщина в той комнате не встала между ним и тобой.

– Я сделаю это, – прошептала Алисия, – я сделаю.

– Избегай любого упоминания имени леди Одли. Если отец часто молчит, будь терпелива; если иногда тебе начнет казаться, что тень этого несчастья никогда не скроется из его жизни, будь терпелива и помни, что не может быть лучшего лекарства от его горя, чем надежда; преданность дочери напомнит ему о том, что есть на свете одна женщина, которая всегда будет любить его верно и преданно.

– Да-да, Роберт, дорогой брат, я буду помнить.

Мистер Одли, в первый раз с тех пор, как был школьником, обнял кузину и поцеловал ее в высокий лоб.

– Моя дорогая Алисия, – промолвил он, – сделай так и ты меня осчастливишь. Ведь это от меня узнал он о своем несчастье. Позволь мне надеяться, что оно не будет слишком длительным. Попытайся и возроди моего дядю к счастью, Алисия, и я буду любить тебя больше, чем брат когда-либо любил великодушную сестру, и, возможно, в конце концов, стоит иметь эту братскую привязанность, хотя она и очень отличается от рыцарского поклонения сэра Гарри.

Алисия наклонила свою голову, и ее лицо было скрыто от кузена, пока он говорил; но она подняла ее, когда он закончил, и прямо посмотрела в его лицо с улыбкой, засиявшей ярче от слез, стоявших в ее глазах.

– Ты хороший парень, Боб, – сказала она. – Я была такой глупой и злой, что сердилась на тебя, потому что…

Юная леди внезапно замолкла.

– Почему, моя дорогая? – спросил мистер Одли.

– Потому что я глупая, кузен Роберт, – быстро ответила Алисия, – не обращай внимания, Боб, я сделаю все, что ты хочешь, и если отец через короткое время не позабудет своих тревог, в этом не будет моей вины. Я поеду с ним на край света, если он найдет утешение в путешествиях. Пойду начну собираться. Ты думаешь, папа уедет сегодня?

– Да, дорогая, не думаю, что сэр Майкл останется еще одну ночь под этой крышей.

– Почтовый поезд отходит двадцать минут десятого, – заметила Алисия. – Нам нужно покинуть дом через час, если хотим успеть на него. Мы еще увидимся, прежде чем я уеду, Роберт.

– Да, дорогая.

Мисс Одли побежала в свою комнату, чтобы вызвать горничную и сделать все нужные приготовления для столь неожиданного путешествия, конечная цель которого была ей неведома.

Она всей душой желала исполнить обязанность, возложенную на нее Робертом. Она помогала горничной упаковывать чемоданы и повергала служанку в недоумение, запихивая шелковые платья в коробки для шляп, а атласные туфельки в чемодан для платья. Она бродила по комнатам, собирая свои рисовальные принадлежности, ноты, вышивание, расчески, драгоценности и духи, как будто собиралась отплыть на необитаемые земли, где не было никакой цивилизации. Не переставая думала она о неизвестном несчастье отца и, возможно, немного о строгом лице и серьезном голосе, открывшими ее кузена Роберта с новой стороны.

Мистер Одли отправился наверх за своей кузиной и подошел к гардеробной сэра Майкла. Он постучал в дверь и послушал, бог знает как беспокойно, нет ли ответа. В эту минуту молчания сердце молодого человека готово было выскочить из груди, и затем дверь открыл сам баронет. Роберт заметил, что камердинер его дяди занят подготовкой к поспешному отъезду хозяина.

Сэр Майкл вышел в коридор.

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать, Роберт? – спросил он спокойно.

– Я только пришел узнать, не могу ли помочь. Вы едете в Лондон почтовым поездом?

– Да.

– Где вы собираетесь остановиться?

– В «Кларендоне», меня там знают. Это все, что ты хотел?

– Да, за исключением того, что вас будет сопровождать Алисия.

– Алисия!

– Она не может оставаться здесь сейчас. Ей будет лучше покинуть Корт до тех пор, пока…

– Да, да, я понимаю, – перебил его баронет. – Но разве не может она поехать еще куда-нибудь, разве она должна ехать со мной?

– Так сразу она не может уехать, и она будет несчастна где-нибудь еще.

– Тогда пусть едет, – решил сэр Майкл, – пусть едет.

Он говорил странным приглушенным голосом, как будто ему больно говорить. Как будто эта обыденная жизнь – жестокая пытка и настолько раздражала его, что перенести ее было труднее, чем само горе.

– Хорошо, мой дорогой дядюшка, тогда все устроено, Алисия будет готова отправиться в девять часов.

– Хорошо, хорошо, – пробормотал баронет, – пусть едет, если хочет, бедное дитя, пусть едет.

Сэр Майкл глубоко вздохнул. Он думал, как безразличен был к своему единственному ребенку из-за женщины, запертой теперь в освещенной пламенем камина библиотеке.

– Я еще увижу вас, сэр, прежде чем вы уедете, – сказал Роберт, – до той поры я вас оставлю.

– Постой! – вдруг остановил его сэр Майкл. – Ты сказал Алисии?

– Я ничего не сказал ей, только то, что вы собираетесь покинуть Корт на какое-то время.

– Ты очень хороший, мой мальчик, очень хороший, – пробормотал баронет прерывистым голосом.

Он протянул руку. Племянник взял ее и прижал к своим губам.

– О сэр! Смогу ли я когда-нибудь простить себя? – воскликнул он. – Смогу ли я перестать ненавидеть себя за то горе, что навлек на вас?

– Нет, нет, Роберт, ты поступил правильно – поступил правильно; хотел бы я, чтобы Господь был милосерден и забрал мою несчастную жизнь до этой ночи, но ты все сделал правильно.

Сэр Майкл вернулся в гардеробную, а Роберт медленно побрел в вестибюль. Он помедлил на пороге комнаты, где оставил Люси, Люси Одли, или Элен Толбойс, жену своего пропавшего друга.

Она лежала на полу, на том же месте, где согнувшись стояла на коленях у ног мужа, рассказывая свою историю. Роберта не интересовало, была ли она в обмороке, или просто лежала в беспомощной прострации. Он вышел из библиотеки и послал одного из слуг поискать ее горничную, щеголеватую девицу в лентах, которая громко начала выражать изумление и испуг при виде своей хозяйки.

– Леди Одли очень больна, – предупредил он. – Проводи госпожу в ее комнату и проследи, чтобы она не покидала ее сегодня вечером. Ты сделаешь еще лучше, если останешься с ней, но не разговаривай и не позволяй ей утомляться разговором.

Госпожа была в сознании, она позволила девушке помочь ей и встала с пола, на котором лежала ниц. Ее золотистые волосы рассыпались беспорядочной массой вокруг точеной шеи и плеч, лицо и губы были бесцветны, глаза ужасны в своем неестественном блеске.

– Уведите меня, – попросила она. – И дайте мне поспать! Дайте мне поспать, потому что голова моя в огне!

Выходя из комнаты вместе с горничной, она обернулась и взглянула на Роберта.

– Сэр Майкл уехал? – спросила она.

– Уедет через полчаса.

– Погиб кто-нибудь при пожаре в Маунт-Стэннинге?

– Никто.

– Я рада этому.

– Хозяин дома, Маркс, сильно обгорел и лежит в тяжелом состоянии в доме своей матери, но он может поправиться.

– Я рада этому – рада, что никто не погиб. Спокойной ночи, мистер Одли.

– Я прошу вас уделить мне полчаса для разговора завтра, госпожа.

– Когда пожелаете. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Она ушла, опершись о плечо служанки и оставив Роберта с чувством странного недоумения, очень болезненного для него.

Он сел у камина, в котором тлели последние красные угольки, удивляясь перемене, происшедшей со старым домом, который до дня исчезновения его друга был таким уютным пристанищем для всех, кто находился под его гостеприимной крышей. Он сидел, размышляя в одиночестве у камина и пытаясь решить, что же делать в таких неожиданных обстоятельствах. Он сидел беспомощный, не в состоянии принять решение, потерявшийся в безрадостных раздумьях, от которых его оторвал стук экипажа, подъехавшего к маленькой двери в башне.

Часы в вестибюле пробили девять, когда Роберт открыл дверь библиотеки. Алисия только что спустилась вниз со своей горничной, розовощекой деревенской девушкой.

– До свиданья, Роберт, – попрощалась мисс Одли, протягивая руку кузену. – До свиданья, и благослови тебя Господь! Ты можешь на меня рассчитывать, я позабочусь о папе.

– Я уверен в этом. Благослови тебя Бог, дитя!

Во второй раз за этот вечер Роберт Одли прижал губы к открытому лбу девушки, во второй раз по-братски обнял ее или даже скорее по-отечески, а не восторженно, как это сделал бы сэр Гарри Тауэрс, если бы ему выпала такая удача.

В пять минут десятого появился сэр Майкл в сопровождении камердинера, такого же мрачного и седовласого, как и он. Баронет был бледен, но спокоен и сдержан. Рука, которую он подал своему племяннику, была холодна, как лед, но он попрощался с молодым человеком твердым голосом.

– Я оставляю все на твое усмотрение, Роберт, – промолвил он, собираясь покинуть дом, в котором жил так долго. – Может быть, я не узнаю конца, но я услышал достаточно. Видит бог, больше мне ничего не нужно знать. Я предоставляю все тебе, но ты не будешь жесток – ты будешь помнить, как я любил…

Его хриплый голос прервался, прежде чем он смог закончить предложение.

– Я буду помнить обо всем, сэр, – ответил молодой человек. – Я сделаю все, как лучше.

Предательская слеза подступила к его глазам и скрыла лицо дяди, и уже в следующую минуту экипаж отъехал, и Роберт одиноко сидел в темной библиотеке, где светился лишь один красный уголек в куче серой золы. Он сидел один, пытаясь обдумать, что ему следует делать, с тяжелой ответственностью на душе за судьбу несчастной женщины.

«Боже мой, – думал он, – должно быть, это Божье наказание за ту бесцельную праздную жизнь, что я вел до седьмого сентября. Наверняка эта ужасная ответственность была возложена на меня, чтобы я покорился воле обиженного Провидения и признал, что человек не волен в выборе своего жизненного пути. Он не может сказать: „Я буду легко идти по жизни и избегать путей, по которым идут несчастные, заблудшие создания, сражающиеся насмерть в этой великой битве“. Он не может сказать: „Я останусь в стороне, пока идет эта битва и посмеюсь над дураками, которых растаптывают в этой бесполезной борьбе“. Он не может сделать этого. Он может совершать покорно и со страхом лишь то, что предназначил ему сотворивший его Создатель. Если ему суждено бороться, пусть сражается до конца; но будь проклят он, если уклонится, когда назовут его имя в перекличке; будь проклят он, если спрячется в тень, когда набатный колокол призовет его на поле битвы!»

Один из слуг принес в библиотеку свечи и разжег огонь, но Роберт Одли не пошевелился. Он сидел так же, как часто бывало сидел в своих апартаментах на Фигтри-Корт, положив локти на ручки кресла, а подбородок на ладонь.

Но он поднял голову, когда слуга собрался выйти из комнаты.

– Могу ли я послать телеграмму отсюда в Лондон? – спросил он.

– Ее можно послать из Брентвуда, сэр, не отсюда.

Мистер Одли задумчиво посмотрел на часы.

– Один из людей может доехать верхом до Брентвуда, сэр, если вы желаете отправить послание.

– Мне действительно очень нужно отправить его, вы устроите это, Ричардс?

– Конечно, сэр.

– Вы подождете, пока я напишу?

– Да, сэр.

Слуга принес письменные принадлежности с одного из столиков и поставил их перед мистером Одли.

Роберт обмакнул перо в чернила и устремил задумчивый взор на одну из свечей, прежде чем начал писать.

Послание было следующим:

«От Роберта Одли, из Одли-Корта, Эссекс,

Фрэнсису Уилмингтону, Пейна-Билдингс, Темпл.

Дорогой Уилмингтон, если вы знаете врача, опытного в психических заболеваниях и которому можно доверить тайну, пожалуйста, пришлите мне адрес телеграфом».

Мистер Одли запечатал послание в толстый конверт и вместе с совереном протянул его слуге.

– Проследите, чтобы это доверили надежному человеку, Ричардс, – сказал он, – и пусть он подождет на станции ответа. Он должен получить его через полтора часа.

Мистер Ричардс, знавший Роберта в курточке и перевернутых воротничках, отправился выполнять поручение. Бог нас простит, если мы последуем за ним в помещение для слуг, где вся прислуга собралась у яркого огня, в недоумении обсуждая события дня.

Ничего не могло быть дальше от правды, чем рассуждения этих достойных людей. Какой ключ был у них к тайне освещенной огнем камина комнаты, где виновная женщина, преклонив колена, поведала своему супругу историю своей грешной жизни? Они знали только то, что сказал им камердинер сэра Майкла о неожиданном путешествии. О том, как его хозяин был бледен, как полотно, и говорил странным, чужим голосом, и что его можно было свалить с ног ударом такого слабого орудия, как перышко.

Эти мудрые головы решили, что сэр Майкл получил неожиданное известие от мистера Роберта – они оказались достаточно умны, чтобы связать катастрофу с молодым человеком – известие о смерти близкого родственника, более старые слуги перебрали всех членов семейства Одли в попытках отыскать вероятного родственника; или же сведения о падении курса акций, или о неудачных сделках и разорении банка, куда была вложена большая часть денег баронета. Большинство склонялось к разорению банка, и каждый член ассамблеи испытывал, казалось, мрачный восторг от этой версии, хотя она предполагала их собственный крах, если столь либеральное домашнее хозяйство придет в упадок.