Русский Рокамболь

Старик читает:

– «Глубокоуважаемый Николай Михайлович! Я долго не решался просить руки дочери вашей, но теперь, видя ясное порещение со стороны самой Елены Николаевны, я решаюсь не скрывать далее свои искренние чувства. Завтра я буду у вас вместе с моим отцом. Граф Павел Радищев».

Прочтя эти строки, старик улыбнулся:

– Ага! Опомнился!

Потом он позвонил и, отдав приказание вошедшему лакею позвать Елену Николаевну, откинулся на спинку кресла.

«Так-то, – подумал он, – чего денежки не делают!.. Помню я отца его, очень хорошо помню… Однажды, в то время когда у него были целы его громадные вотчины, а я был простым скупщиком хлеба, да… Приехал я к нему в зимнюю пору. Он вышел ко мне на крыльцо… Я снял шапку и не надевал во все время разговора… Ха-ха-ха!.. А ноне, брат, иное, видно, дело…»

Зеркальная дверь тихо щелкнула, и на пороге ее появилась девушка, которую легко можно было принять за женщину, так пышно была она развита и такой законченностью красоты дышали все линии ее холодного, словно выточенного из мрамора лица.

Когда бы оно мелькнуло в толпе, украшенное голубым кокошником, с узором из жемчуга и такими же подвесками, спадающими на лоб, черты его надолго не изгладились бы из памяти путешественника, и много раз он потом с восторгом говорил бы о красоте русской женщины. Но на Елене Николаевне было модное платье, пышную грудь ее стягивал корсет, и только смелый и гордый изгиб шеи, освобожденной вырезом платья, говорил о какой-то особенности ее характера.

Серые глаза глядели гордо и немного насмешливо.

– Что вам, батюшка? – спросила она, подходя к креслу и садясь в него.

– А вот прочитай-ка! – протянул ей старик письмо.

Она быстро пробежала строки и засмеялась:

– Ну так что ж?! Делайте меня графиней, я не прочь!.. Только, непременно, на том условии, как я вам говорила.

– Завтра говорить буду… Они приедут.

– Да нечего и говорить… Вы должны были еще в тот раз сказать старому графу, а то, может быть, выйдут какие-нибудь недоразумения…

– Завтра все решится… Ведь молодец-то и сам, говорят, с лица очень пригож.

– На что мне его пригожесть! – резко ответила красавица.

Старик вздохнул и провел ладонью по зеленому сукну своего стола.

– Тоже и мужей покупать, как собак, невозможно… – произнес он тихим, но внушительным голосом. – Бог за это наказывает! Брак все-таки великое дело…

Елена Николаевна захохотала громко и звонко.

– Ну, батюшка, вы меня уж извините, человек, который продает себя так или иначе, мне противен! Разве я могу уважать его как мужа, если я знаю, что он женился на мне ради моих денег или даже хуже, ради той суммы, которую ему попросту предлагают за эту сделку…

– Оно конечно, – отвечал старик, – а все-таки этим делом играть нельзя…

– Вы вздор говорите! – резко ответила Елена Николаевна и встала. – Больше вы ничего не хотите мне сообщить?

– Они приедут завтра.

– Ну и пусть их едут!

– Стало быть, ты согласна?

– Я уже сказала.

– Ну и хорошо. Только с ними будешь ты сама говорить или переговорить мне?

– Переговорите вы, и день свадьбы назначьте как можно скорей, с тем чтобы я с мисс Грей могла на днях же и уехать за границу.

После этого Елена Николаевна поцеловала отца и, сказав, что она сегодня ужасно утомлена, вышла из кабинета.

Старик подпер голову руками и глубоко задумался.

Елена Николаевна была его единственная дочь, но дочь незаконная. Когда-то, будучи в Париже по торговым делам своей фирмы, Николай Михайлович встретил в одном из кафешантанов женщину, которая сразу поразила его. Это была шансонеточная певица действительно редкой красоты. Тем более заинтересовала она его, что родом она была русская. Одна из пропавших без вести за границей барынь наших.

Николай Михайлович широко раскрыл свой бумажник и достиг желанной цели.

Очаровательная певица не только стала дамой его сердца, но от этой любви родилась дочь, окрещенная Еленой. Через год мать умерла от разрыва сердца, во время исполнения самых бравурных номеров своего репертуара. Смерть эта наделала в свое время много шума.

Николай Михайлович был страшно потрясен потерей своей очаровательницы и не захотел расстаться с малюткой, по его мнению, как две капли воды похожей на мать.

Он увез ее в Россию, отдал в первоклассный пансион, потом окружил гувернантками, и перед прихотями капризной и своенравной девочки с каждым годом ниже и ниже склонялась его седая голова.

Решив ни за что и никогда более не сходиться с женщинами и даже не жениться, он всю любовь и нежность перенес на дитя его первой трагической любви, и чем более рос ребенок и развивался, тем сильнее укреплялась связь настоящего с прошлым. Последнее, казалось, воскресало в чертах молодой девушки, и Николай Михайлович не мог уже никак забыть ту, которая когда-то озарила его довольно мрачную, в общем, душу светом самых радужных ощущений, короче говоря, он безумно любил дочь и ради нее готов был на всевозможные жертвы.

Избалованная с самых пеленок, Елена Николаевна выросла девушкой гордой и своенравной. Она вертела стариком совершенно свободно и совершенно согласно своему усмотрению.

Когда пришла «пора», старик крепко призадумался, как бы пристроить ее.

Знатное и богатое купечество, прослышавшее о ее происхождении, поспешило отстраниться от такой невесты. Это озлобило старика, и он разом порвал все связи с своим кругом. Взамен этого он начал давать блестящие балы и рауты, на которые приглашал людей без разбора, так что в конце концов «салон» его стал пользоваться худой и предосудительной славой.

На одном из таких сборищ появился и старик граф Радищев. Его кто-то привез туда из ресторана. Он был под хмельком.

Этот кто-то, оказалось, привез его не без цели, потому что вслед за тем происшедшая в кабинете беседа его с хозяином дома привела его в восторг. Старый миллионщик намекнул ему там на желание купить для своей дочери титул за очень солидную сумму.

Все устроилось

Андрюшка шагал по своей комнате, а в углу, в кресле, молчаливо сидел граф. Голова его низко опустилась на грудь. Он молчал, молчал и Андрюшка.

Только и слышны были в комнате мягкие шаги последнего.

Стрелки часов на письменном столе показывали половину десятого. Осенний день уже угасал.

– Андрей! – вдруг тихо сказал граф.

Андрюшка вздрогнул и круто повернулся:

– Что вам, батюшка?

– А если не удастся?..

– Не может быть, все так подготовлено! Наконец, на Алексея я надеюсь, как на самого себя…

– Ну, расскажи, по крайней мере, как это все будет… Ты все молчишь…

– Будет очень просто. – Андрюшка взглянул на часы. – Все это вот как, вероятно, вышло. Мой агент заблаговременно получил сведения, что они едут сегодня к одной из родственниц невесты на третью станцию Варшавской дороги. Они собрались туда к спектаклю, который давался в пустой даче и в котором, кажется, сами готовились принять участие. Они должны сойтись на вокзале. Дорога к даче очень пустынна. Алешка должен следить за ними в обществе своей приятельницы из трущобного полусвета, ее зовут Маринкой… Там я не знаю, как все у них выйдет, но, если все будет благополучно, через четверть часа он должен быть здесь. Я кладу ему на расстояние от вокзала даже слишком много полчаса, когда это же расстояние можно проехать на хорошем извозчике в десять минут…

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге ее появился Алешка с узелком в руке.

Лицо его было страшно. Кроме того, он был совершенно пьян.

– Ну что?! – кинулись к нему оба.

– Все устроилось… Нате!..

И он швырнул на стол знакомый графу нательный крест сына, обрывок женского корсажа полосатой материи и узел. В нем лежало студенческое платье и пальто Павла.

На кресте и на обрывке платья виднелись капли крови, одежда же Павла была совершенно чиста.

Граф закрыл лицо руками, а Андрюшка принялся совершенно хладнокровно переодеваться, и, когда туалет его был окончен, он развязным тоном крикнул:

– Молодец, Алешка! Хочешь шампанского?!

– Давай, граф!.. – небрежно ответил Колечкин, разваливаясь, и вдруг захохотал.

Старый жуир отнял руки от лица и дико посмотрел на обоих.

– Теперь, – сказал Андрюшка, блестя своими страшными глазами, – теперь же двинемся дальше!.. Бодритесь!.. И берите пример с нас!.. Мы должны сейчас же ехать к Терентьевым, нас там ждут…

Граф машинально взялся за шляпу. В глазах его виднелась покорность.

– Ну-ну, подбодритесь, папаша! – подошел к нему Андрюшка. – Вы потеряли одного сына, сына непокорного, и взамен этого обрели другого, который обеспечивает вашу старость… Горе сокращается на радость, плюс на минус, как учил меня мой пьянчуга, выйдет плюс!

– Дай мне шампанского, – сказал граф, протягивая руку к неоткупоренной бутылке, стоявшей рядом с той, из которой в эту минуту наливал себе Колечкин.

– А где же твоя Маринка, Алексей? – вдруг спросил Андрюшка.

– Не привести ли ее сюда к тебе? Как бы не так? Она уже дома.

– Ишь, какой ревнивец!.. Ну, идемте, папаша!.. А ты можешь остаться тут…

– До тех пор, пока не получу с тебя обещанное…

– Денег, брат, мало у меня теперь, – отвечал Андрюшка, раскрывая бумажник. – Ну да на вот, возьми немножко, остальное потом!..

– Все «потом»! – угрюмо отвечал Колечкин, нехотя принимая три сторублевые. – А когда же остальные?

– Теперь скоро!.. Женюсь, и мы все будем богаты.

– Жди с тебя!..

– Ну-ну, ты пьяный всегда очень несговорчив… Однако сегодня я ничего не имею против того, чтобы ты был пьян. Так ты останешься выспаться тут или домой поедешь?..

– Домой!..

Андрюшка вдруг схватил за рукав Колечкина и отвел в сторону.

– Ты уверен в нашей безопасности?

– То есть в моей? – поправил Колечкин.

– Ну да, и в твоей.

– Еще бы! Я, брат, о себе забочусь не хуже твоего…

Андрюшка захохотал и снова обратился к графу:

– Ну все!.. Идемте!..

Граф повиновался, и все трое вышли.

Алешка сел на извозчика и поехал домой, а граф с сыном – на Знаменскую, где был дом Терентьева.

После того как лакей доложил об их приезде, им пришлось ожидать довольно долго. Они сидели в зале, роскошь обстановки которой поразила даже графа, а на Андрюшку она, казалось, не произвела никакого впечатления.

Он даже не глядел ни на что.

Так опытный актер иногда бывает вынужден ходом пьесы не замечать того, на что обратились в данную минуту взоры всей зрительной залы.

Но вот дверь отворилась, и рядом со стариком Терентьевым вышла Елена Николаевна.

Она сделала несколько шагов и остановилась, пристально разглядывая красавца жениха.

По мере обозрения довольная улыбка все более и более обнажала ее крупные, белые зубы. Если бы между алых лепестков розы брызнула струйка молока, то получилось бы нечто схожее с этой улыбкой.

Граф инстинктивно вошел в свою роль и представил сына.

– Очень приятно! – сказала красавица.

В этом «очень» Андрюшка услыхал победу своей внешности, и впервые сладкое чувство сознания своей красоты охватило его душу. Он поднял свои мрачные глаза на красавицу, и что-то странное тоже впервые совершилось в его природе. Он вздрогнул перед ее взором и опустил глаза…

– Теперь нам предстоит самая главная часть комедии перед матушкой и перед стариком Петровым, – говорил Андрюшка, возвращаясь с графом на извозчике от невесты.

– Кстати, вы списались с Кунцем, чтобы он выслал психиатра?

– Списался! – отвечал граф, и голос его дрожал как струна.

– Вы ужасно нервозны, папаша, вы не имеете никакой твердости и решимости! – почти с упреком обронил Андрюшка, заметив эту дрожь.

– Страшно, брат!

– Глупо! Раз решившись, не надо колебаться, ибо колебание в таких случаях гибель… Храбрость берет города, а нерешительность выронит из пальцев и спичку…

– Приготовься! Мы подъезжаем к дому! – глухим голосом сказал граф.

– Я готов! Готовьтесь вы!..

– Я готов на все, – тихо уронил граф, – готов потому, что уже нет возврата назад.

– Конечно нет!.. Да и зачем назад к нищете, к зависимости от моего покойного братца, когда я, тоже сын ваш, доставляю вам возможность вновь стать богатым человеком… Жизнь одна дается, папаша, и кроме нее все вздор!..

– Тише!.. Вот подъезд! – схватил его за руку граф.

Оба вошли в ворота, быстро поднялись по лестнице и остановились у двери.

Лакей молча пропустил их. Андрюшка искоса взглянул на него, но тотчас же успокоился, на лице слуги не было видно ровно ничего подозрительного.

Очевидно, он принимал его за того, за кого и должно.

В гостиной, куда они теперь вошли, их встретила бледная, худая женщина и посмотрела удивленно.

Графиня была чрезвычайно удивлена появлением отца и сына вместе.

– Мы заключили мир! – начал граф. – Да и пора… Отец с сыном не должен ссориться… Павел простил мне многое, и взамен этого я теперь навсегда…

Вдруг графиня подняла руки и сделала шаг вперед.

– Павел!.. Это не ты!.. Павел!.. – Она схватила Андрюшку за рукав. – Кто ты?! Граф! Где он? Павел… Сын…

И несчастная женщина без чувств упала на пол.

Послали за доктором, и когда он явился, то констатировал острое помешательство, вследствие чего графиню заперли с доктором в комнате, а наутро увезли в сумасшедший дом.

Угрюмый дом

Осень начала предъявлять свои права.

Над пустынной станцией, от которой убегала шоссейная дорога к городу К., висели кислые, мокрые сумерки.

Было часов семь утра. Пузырчатый дождь, подгоняемый ветром, падал без перерыва. Все вокруг было мокро, все блестело, не исключая и самих досок дебаркадера.

Поезд ушел дальше, а из вагона на площадку, где стояли извозчики, возившие приезжих в город, вышел одинокий пассажир.

– В К., в сумасшедший дом! – громко крикнул он и сел на подкатившую пролетку.

Это был белокурый молодой человек в очках на прямом носу; он согнулся под широким зонтом и меланхолически поглядывал по сторонам своими красивыми, хотя и близорукими глазами.

Проехав ряд неопрятных станционных пристроек, пролетка очутилась на безлюдном шоссе, по правую и левую сторону которого трепетал последними листьями реденький березовый молодняк. Но и он тянулся недолго; вскоре по обе стороны пошли поляны, через которые на горизонте виднелся дымок приближающегося или удаляющегося поезда.

Потом пролетка свернула в жидкую грязь проселка и заколыхалась так сильно, что седок несколько раз схватывался за крыло экипажа.

– Далеко еще? – спросил он.

– А вот она направо и есть! – указал кнутовищем извозчик.

Господин прищурился и не без любопытства стал вглядываться в грандиозный силуэт краснокирпичного здания, похожего на тюрьму.

Оглядывая эти многоэтажные стены, испещренные небольшими квадратиками окон, а по углам украшенные полукругами башен, так и хотелось заглянуть в прошлое с вопросом о том, что здесь было прежде, когда К-ий сумасшедший дом не распростер еще над его многолетними сводами своей буровато-желтой вывески.

Вокруг громадного газона, окруженного низенькой, обветшалой оградкой, пролетка подъехала к наглухо запертому подъезду, без крыльца, с одним маленьким портиком на гигантски высокой чугунной двери в две створки.

Кругом было тихо. Где-то вдалеке просвистел поезд. Слабосильный ветерок налетел на чахлую группу деревьев и прошелестел остатками листьев.

На звонок не отпирали, по крайней мере, минут пять, наконец раздался какой-то глухой гул; потом он ударился в дверь. Вслед за этим шумом одна створка медленно отделилась, высунулась седая, лысая голова и, пропустив посетителя, опять закрыла дверь.

– Ну и местечко! – пробормотал извозчик, оглядываясь кругом и засматриваясь на верхние этажи. – Вот-то попасть сюда, спаси господи, ровно в могилу… Ишь!.. Решеток-то сколько!..

Посетитель этого мрачного дома был Андрей Павлович Долянский. Ему всего двадцать семь лет, и только год тому назад он сделался врачом.

За таинственно распахнувшейся чугунной дверью его взорам представился громадный вестибюль, походящий размерами скорее на залу, в глубине которого виднелась широкая лестница, тотчас же распадающаяся на две стороны.

Свет падал только сверху в небольшие квадратные окна, отчего царил полумрак.

На деревянной вешалке было несколько пальто и шляп. Кругом – ни звука!

Старик швейцар хриплым, старческим голосом спросил вошедшего о цели посещения и, получив в ответ, что он врач, заступающий на место недавно переведенного отсюда, снял пальто и больше уже не спросил ни слова. Он сел тут же на табурет, опустил свою лысую голову и словно застыл. На вопрос Долянского: «Как пройти к главному доктору?» – он молча указал на дверь налево, где действительно значилось на медной доске: «Главный доктор Карл Федорович Шнейдер».

– Он дома? – спросил молодой врач.

Старик молча кивнул.

Подходя к дверям квартиры главного доктора, Долянский несколько раз не без любопытства оглянулся на странного старика, напоминающего автоматическую фигуру.

Едва он дернул за ручку звонка, как тут же около двери трепыхнулось что-то тяжелое, потом ударилось об ручку – и дверь распахнулась.

Долянский инстинктивно отскочил назад. Перед ним на задних лапах стоял громадный водолаз.

Потом он опустился на все четыре лапы и, повернувшись к нему хвостом, два раза громко пролаял, оглядываясь на посетителя и не пуская его ни на шаг далее.

На этот призыв вышла молодая женщина, довольно странной наружности, она была одета очень пестро; в чудные косы ее вплетались ленты, черные как ночь глаза метали искры и смотрели далеко не дружелюбно. На вид ей было лет двадцать пять.

Она оттолкнула ногой собаку и странно спросила:

– Вы кто такой?!!

Но в это время поспешными шагами вышел высокий, сухощавый господин с понурой головой и сразу обращающими на себя внимание глазами. Казалось, эти глаза раньше его вошли в переднюю. Это были действительно одни из ужаснейших глаз на свете. Перед их взглядом каждый другой взгляд тотчас же опускался, сам обладатель их, вероятно, прекрасно знал действие их и потому старательно щурил, а временами закрывал даже совсем.

Это был сам Карл Федорович Шнейдер. Увидев его, и женщина и собака пришли в замешательство, первая, бормоча что-то, отошла, а вторая, поджав хвост, полезла под высокий деревянный диван, стоящий тут же, в передней.

– Что вам угодно? – сдержанным грудным голосом спросил внушительно директор.

Долянский рекомендовался.

– Пожалуйте сюда! – монотонно заявил он.

Долянский вошел за ним в какую-то боковую дверь и очутился в странной комнате. Обои были совершенно черного цвета; черный клеенчатый диван занимал значительную часть ее, такие же несколько кресел и стол, обтянутый черной же клеенкой, составляли все ее убранство. На столе ничего не лежало и не стояло. Комната имела совершенно нежилой вид и слабо освещалась стрельчатым окном, по ту сторону украшенным солидной решеткой.

Пахло затхлостью и сыростью.

– Прошу садиться! – монотонно сказал угрюмый хозяин, а когда Долянский опустился на кресло, сел сам и вдруг во всю ширину раскрыл свои страшные глаза.

Невольная дрожь охватила молодого врача и мурашками пробежала по спине.

– Я вас попрошу, – уже густым и громким басом начал директор, – тотчас же отправиться в контору… и там явиться моему помощнику, Иосифу Вальтеровичу Кунцу! Вы с ним сделаете приблизительный осмотр заведения, после чего попрошу вас опять зайти ко мне…

После этого Шнейдер порывисто встал; встал и Долянский.

– Вы не знаете еще, где контора?

– Нет.

– Манекен вам покажет… швейцар… старик, который сидит у двери.

И, провожая нового психиатра, директор крикнул, высунув голову в щель приотворенной двери:

– Манекен! Проводи доктора в контору.

Старик вскочил как ужаленный и, тяжело ступая, подбежал к Долянскому.

– Пожалуйте! – торопливо заговорил он. – Пожалуйте за мной, направо… Сюда, в коридор.

Направо из вестибюля действительно виднелся длинный полутемный коридор. Только в самом конце брезжило окно, и на всем протяжении не было ни одной двери.

Манекен, как-то неестественно согнувшись и болтая руками с таким видом, как будто он собирался броситься на четвереньки, пошел вперед. Тяжелые, мерные шаги его наполняли коридор странным шумом.

В самом конце у окна, выходящего во внутренний сад, направо оказалась большая дверь с надписью на зеленой доске:

«Контора и приемный покой».

Широко распахнув эту дверь, Манекен заковылял назад, а Долянский очутился в просторной комнате, заставленной клеенчатыми диванами и креслами. Налево была другая дверь с надписью: «Контора», а направо – «Кабинет старшего врача». Очутившись один, в совершенно пустой комнате, Долянский затруднился было, куда направиться, но, прочтя надписи, отворил дверь кабинета врача, за которой слышался говор нескольких голосов. Это была несколько меньшая комната с громадным письменным столом у окна, украшенным наглухо вделанной чернильницей и воткнутым в нее пером. Кроме двух пепельниц, на этом столе, как и в приемной директора, ничего не было.

На диванах и креслах, тоже массивных и обитых клеенкой, в разных позах сидело человек семь.

Это были врачи, собравшиеся поболтать до обхода.

Двое – были старики; один длинный, худой как жердь, с мутными серыми глазами, другой лысый, толстенький, с массивнейшей золотой цепью на выпуклом животе. Остальные пять имели хотя не старые, но очень угрюмые физиономии.

За письменным столом, перекинув коротенькую ножку через подлокотник кресла, сидел худенький человек восточного типа с глазами, напоминающими коринки[5], вставленные в голову булочного жаворонка, непомерно длинный, острый нос дополнял это сходство, а редкая всклокоченная растительность на голове походила на перья. Это был Иосиф Вальтерович Кунц.

При появлении Долянского все удивленно смолкли, а он вскочил с кресла и быстро подошел к молодому врачу с таким видом, как будто хотел преградить ему дорогу в глубь комнаты.

– Что вам угодно?.. Что прикажете?.. – закартавил он, беспокойно мигая своими черными глазками.

Долянский рекомендовался.

– А-а! Очень приятно!.. Очень приятно… садитесь… Господа, наш новый коллега!.. Садитесь, пожалуйста… Вы уже были у Карла Федоровича?

– Ага!.. Были!.. – продолжал он, не дав Долянскому ответить. – Хорошо-с… Садитесь, пожалуйста!..

Долянский давно уже сидел и потому не без удивления окинул глазами эту странную, тревожную фигурку.

– Долянский, здравствуйте! – сказал кто-то из глубины комнаты.

Молодой врач быстро оглянулся, пригляделся и вскочил, радостно протягивая руки:

– Болотов?! Ты?! Какими судьбами?!

– Именно «судьбами», – ответил лохматоголовый гигант в очках и сильно ношенном костюме.

На это возражение несколько человек засмеялись, а Кунц, хихикая, стал потирать свои маленькие ручки.

– Да, брат, судьбы человеческие неисповедимы! – продолжал Болотов, потрясая руку товарища.

В эту минуту их связывали воспоминания школьной скамьи, где зародившаяся дружба была расторгнута теми путями судеб, которые, по мнению Болотова, неисповедимы.

Андрей Болотов на целую свою и тогда точно так же лохматую голову возвышался над классом. Он всегда сидел на последней скамейке и, запустив «пятерню» в свои лохмы, читал… вечно читал… но не романы, не повести с интересной завязкой, а какие-то странные книги и брошюры о «психологии функции мозга», о «границах нормального мышления» и тому подобное. Ловившие его с этим поличным учителя и гувернеры, раньше чем придумать взыскание за подобную контрабанду, долго и удивленно глядели на всклокоченного семнадцатилетнего философа, а иногда так-таки и забывали наказать его, заводя разговор об интересной теме брошюры.

Тогда Болотов оживлялся и начинал говорить. Долянский и теперь помнил эти диспуты. Как умно, как хорошо говорил он!

С товарищами Болотов не сближался, он, казалось, не замечал их, бродя в толпе, заложив назад свои могучие длани и вечно думая о чем-то.

К соседу своему по парте он сидел всегда спиной и менее, чем с кем-либо, обнаруживал желание сблизиться. С одним Долянским он иногда перекидывался фразами, но и то мало, а вот теперь вспомнил его почему-то и дружески трясет руку, хорошо и добро глядя в глаза.

Долянский потерял его из виду тотчас же по окончании гимназии. Слыхал он, что Болотов хотел поступить в медицинскую академию, но почему-то не поступил, а уехал за границу в Гейдельберг и вскоре совсем пропал.

– Садись-ка! – хлопнул по дивану Болотов. – Ну а ты как дошел досюда?..

Долянский в двух словах передал, как и что заставило его принять это место, но, говоря, вдруг заметил, что Болотов перестал его слушать и задумчиво глядел в одну точку.

«Он еще страннее стал!» – подумал молодой врач, искоса окинув старого товарища.