Иоанн III, собиратель земли Русской

– Ах, как ты еще зелен, не дозрел, друг мой Вася! Если бы… но… мое дело молчать теперь.

– Да поверь, Зоя, я не могу тебе ничего другого пожелать, кроме такого блага, которого достойна ты вполне своею нежною душою… Ах! Если бы не несчастная судьба моя!

– О тебе ни слова! Ты советуешь мне, как, по-твоему, поступить я должна и устроить судьбу свою?! И ты сам, своею мыслью, дошел до этого и надумал: как бы хорошо было мне то, что ты предлагаешь?

– Да! Как бы тебе сказать. Я вспомнил, как горячо любил тебя Ласкир, когда были мы с ним у отца Мефодия в школе. А недавно, когда мы снова увиделись, он показался мне просто без ума от тебя. Бредит инда малый, спит и видит, как бы повенчаться с тобой… Я не препятствую, а только думаю: вот какое счастье человеку!

– Я не понимаю тебя, Вася. Здорово ты судишь или льстишь… или – сумасшедший! Ну да Бог с тобой! Лесть и коварство никому даром не проходят! Горько будет мне узнать, что несчастлив ты… Я же найду себе если не мир и счастье, то… Прощай, Вася! Приходи вечером, опять встретишь Ласкира. Узнаешь и… решенье судьбы моей.

– Хотел сегодня же выехать рано повечеру. Но коли так – останусь до рассвета. Наверстаю ездой! Изволь, – и самого почему-то забила лихорадка.

Он вышел.

– Бедный князь Холмский! Какое превратное понятие о долге лишает его счастья! – высказала Василиса, смотря в окно и видя, как садится он на коня на широком дворе своем.

– Я рада теперь, несказанно рада, – отозвалась Зоя. – Вася заблуждается, но он не притворщик и – любит меня, сам не признаваясь себе в этом! Невеста тоже служба его государю! Может быть, с Федосьей Ивановной жить ему будет и вольготно: она ребенок, он – дитя! Без бурь доживут до старости…

– Как знать? Молодость и здоровье еще не порука долговечности, – неожиданно, не подумавши, вымолвила Василиса.

– Типун бы тебе на язык! С чего это приходят тебе в голову такие вещи?

– Не прогневись, матушка деспина, спроста я смолола… Так что-то на язык навернулось.

– То-то, навернулось. Во всем хорошем видишь ты какую-нибудь пакость. Что за пророк напасти людской?

– Истинно, дорогая, сама не рада. Напророчила-таки, кукушка, заточенье княгини великой Софьи Фоминишны…

– А теперь вот она по-прежнему в чести и в славе, – молвила Зоя.

– И это выходило ей. И сказала тоже я… Да еще словно беду – литовской-то княгине…

– О той ничего еще не слыхать, слава богу!.. Не всегда же исполняются твои бредни, – как-то жестко отозвалась Зоя, видимо недовольная и собой и предсказательницей. – Нужно не бреднями, однако, заниматься, а пир готовить обещанный!

И начались хлопоты.

Вдова деспина обратилась в заботливую хозяйку, сбегала в поварню и в приспешню: сметила, сколько женщин могут работать. Затем из кладовых выдала на руки припасы, наказала хлебнице, как перепечу сладить; отрядила людей ко всякой службе: кого к поставцу, кого у питья, у судов. Распорядилась выдачей блюд и сосудов питейных. Из сундуков повынула хамовные склады, белую казну. Накрыванье столов вверила Василисе. А сама занялась приготовлением заедок.

Уж совсем стемнело, когда хозяйка покончила хлопоты и принялась убираться да наряжаться: гостей встречать.

Первыми приехала семья Ласкирей, захватив с собой престарелого отца Мефодия. Перецеловавшись с дочерьми Ласкира и приняв благословение Мефодия, Зоя поспешила на лестницу встретить боярынь (между которыми затесалась и опальная княгиня Ряполовская). Явились и боярышни Сабуровы, недавно познакомившиеся с хозяйкою в церкви. За ними повыступали дьячьи жены да греческие купчихи из слободы. Мужчин было не в пример меньше, чем женщин, да, за исключением сыновей Юрия Ласкира, всего молодых парней не наберешь и полудесятка; да и то, кроме Сабурова-сына и переводчика-дьяка из греков – Траханиота, все были люди пожилые, заслуженные. Расселись гости за столы, и хозяйка, кланяясь, в сопровождении Василисы с подносом с чарками, стала обходить по ряду особ, почтивших ее своим прибытием. Сладкое вино развязало языки, и закипел почестной пир.

В разгаре его никто не заметил, откуда в светлицу вывернулся внезапно молодой Холмский.

– Вишь ты, и будущий зятек государский по старой памяти, заглянул к сударушке! – язвительно заметила вполголоса Марья Ивановна Ряполовская, ни к кому, в сущности, не обращаясь. Боярин Сабуров бросился к Холмскому, как самый нежный родственник, и, взяв его за руку, подозвал своего сына и просил молодого воеводу не оставить птенца его, Сабурова, милостивым призрением. А сам все кланялся в пояс да в каждую речь успевал вклеить неотвратимые и неизменные в устах его слова «кормилец», «великий благодетель!». Холмского усадила хозяйка между Ласкиром-отцом и старцем Мефодием, на место Ласкира-сына, не садившегося, а все ходившего вслед за хозяйкою, привечая гостей, как бы в роли домашнего близкого человека.

Когда подсел князь Вася к своему старому учителю, хитрый грек после нескольких фраз, полных дружеского участия к бывшему ученику, случайно спросил его, кто его отец духовный.

– Общий наш духовник протопоп верхоспасский, соборный, Савва, а што?

– Да то, сын мой, до нашего смирения дошло, что ты подвижнические подвиги возлюбил… водишься со старцами, слушаешь отшельников в сладость! Путь твой – при дворе, в миру; отшельник не руководитель человека светского: не знакомы ему по опыту стремнины и хляби обиходных сношений людей между собою… Сам Спаситель наказал верным своим присным, что нужно для жизни в миру: хитрость змеиная с незлобием голубя. Белый поп живет в миру, сам семью имеет и по себе может понять немощь плоти духовного сына. Отшельник не тот человек: он сам младенец в понятиях о мире. Он, по неведению, готов осудить самое душеспасительное дело, если его, дела этого, не положено или не показано в его правиле да не дочитался он о том и в писаниях от старчества. К примеру сказать, брачное посяганье. Что о нем может ведать пустынник? Жена ему должна представляться так, как вещают учителя покорения плоти, – сосудом дьявольим! Для монаха, конечно, нарушение целомудрия – величайшее падение! Для чего же он отрекался от мира, для чего уходил в пустыню? Отцы пустынные поэтому и положили за такой грех вечное оплакивание преступления чистоты плоти. Между тем сам Бог установил первый брак. Не на пагубу Создатель учредил же связь мужа с женою и дал благословение свое первой чете супругов, изрекая: раститеся и множитеся? Брак свят и – ложе не скверно, учит опять апостол. И это воистину так. Сколько святых супругов насчитывает церковь, мать наша, в ликах прославленных нетлением праведников? Грозный обличитель человеческих падений, апостол Господа нашего, для мирских человеков дает совет: «Лучше оженитися, нежели разжигатися».

– А посто-кась, батька, и мы где ни на есь читывали: «Оженивыйся печется о мирских, а холостой, не оженивыйся, о Господних печется!» – сказал Мефодию внимательно вслушивавшийся в речи его гибкий Сабуров.

– Оно, правда, есть и такое наставление попечителя о спасении нашем, но ни к тебе, боярин, нажившему беремя детей, ни ко мне, иерею, в миру живущему, неприменим этот указ, прямо и подходящий к земным ангелам – как величают себя монахи. Мы, мирские люди, мирское и творим. Только бы не зазирала нас совесть в братоненавидении да в лихоимстве да в прибытке всяком ином нечистом; а нам-то, людям простым, и вменена в обязанность забота о поставке будущих жильцов земли. Что бы было, коли мы бы забыли об этой первой-то и самой главной заповеди, общей обязанности членов человечьей земли? Земные ангелы отговорятся на суде. Мы, скажут, все стяжания земные отвергли и все связи с миром покончили, не виновны поэтому в небрежении о заселении вселенной; то – удел мирских человеков! Ты призвал их, Создатель, к земному труду и труд мужа облегчил созданием помощницы.

– Да, слышь, отец, моя Лукерья Антоновна мало мне помогает, – вскрикивает один гость с другого конца. – Один все тружуся в поте лица. А она знай наряжается только и о хозяйстве не брежет… Какая же она мне помощница?

– Ты сам, человече, не без вины тут оказываешься. Жена – скудельный сосуд! Зачем же ты умом своим да советом не направляешь на благое ее недостаток: суетность? Не хочу судить ваши дела, и не мне даны они: кто меня судьею поставил над ближним? А правду почему не изречь. Муж не прав, виня жену в непорядке. Своим обвинением взводит он на себя осуждение. Вспомни, чадо, оправдание Адама: принял ли Создатель от него ссылку на жену?

– Да я ведь яблочка не съедал и с змеем не вступал в беседу.

– Врешь! – резко и как-то глухо брякнул молчавший до тех пор Русалка, начинавший хмелеть от частых возлияний. – Со змеем-прелестником ты в родстве недальнем, за то и прозываешься Лесута Змеев. Так аль не так, ну-кось, молви, солгал ли Михайло Русалка?

– Да ты, боярин, на шутки пошел, а я взаправь. Коль прозванье разбирать, так ты, видно, водяному внук: все русалки, бают, водянова царя дочери.

– И распрекрасное дело, парень, что ты меня надоумил теперь. Заутра же настрочу челобитье государю и пропишу в нем: подай, мол, мне, слуге своему, Иван Васильевич, хоть одно озеро рыбное, что отовладал ты из дедушкиного наследства моего. Я, мол, водяного внук. А послух про то про все Лесута Змеев. И он сам при том бывал и слыхал, как дедушка, не тем будь помянут, в далекий путь собирался и мне, внуку своему, всю область отказал во владенье! Вот тя и приволокут к ответу!

– Мы-ста и не отопремся, да прямо и скажем: воистину, батюшка государь, Русалке следует не землю топтать в твоем царстве, а сидеть в областях своего дедушки, на самом донышке. Коль повелишь, его, государь, спусти в саму середку большого, какого ни на есть, озера, хоть Клешнина аль Плещеева-Переяславского, – тамо-тко будет он на всей на своей волюшке! А на Москве что проку его держать да на водяного земельны достатки иждивать?

– Молодец! Ай да Лесута! Вот так отсмеял тебе, Михайло Яковлевич, свою змеевину.

– На то Змей Змеевич и есть, что из воды сух выдет, – сострил, не обидевшись на бесцеремонность шутки, умный Русалка.

– Нешто, дядюшка, – опять подхватил Лесута, – тогда ты еще больше в том убедишься, как в омуте очутишься!

Общий смех покрыл поединок остряков. Князь Василий Данилыч в громком говоре веселья никак не мог поговорить по душе со старым своим учителем. А высказаться или хоть спросить его мнения об одном вопросе, сильно теперь начинавшем щекотать его совесть, в эту минуту чувствовал он крайнюю надобность. Поэтому он взял Мефодия за руку и вывел через ложницу Зои да ее крестовую в свой дом. Заперли двери за собой. Молодой князь присел подле старого грека и голосом, в котором слышалось кое-что большее, чем удовлетворение любопытства, спросил его:

– Отче, тебе не дали договорить эти окоемы одно важное, кажется: что делать человеку, коли полюбит он, да жену мужатую?

– Перестать любить, отстать от мужатой, не думать о ней! Мало ли дев?.. Приглянуться может и свободная девушка… К чему класть на душу тяжкий грех, вызывать, чего доброго, мщение мужа? А укоры-то совести?! А несчастие-то для самой жены?.. Ведь ее убить могут, и на тебя ляжет грех – вина ее смерти!..

– Но, видишь ли, отец… опасность, может быть… миновала такая… муж ревновал аль нет, да перестал, и – уже нет ево… А любовь, она… все питает… А тот, кого любит она, сам чувствует свою вину перед Богом и человеки и… крепится уже… Бежит от искушения… Страшится подумать о виновнице своево грехопадения… Боится себе признаться, что она мила ему… может быть… ащо пуще…

– Да ведь свободна она, говоришь ты, в толк не возьму… какая же тут боязнь? Какое искушение, когда было падение?! Уж больше того, что было, по твоим же словам, ничего не будет? И коли совесть зазрит в человеке, долг ево – наверстать ущерб: принести покаяние! А знаком покаяния да будет союз разрешенный, благословенный уже, а неблагословенный тем самым изгладит свою неправду.

– Да, отец мой, но… покаяние!.. Покаяние истинное… должно повлечь за собою новую жизнь… новые подвиги… новые условия жития чистого, целомудренного… Без того кара небесная разразится над нечестивцем… Суд Божий накажет… Не так ли, отец?

– И так, и – нет. Коли не исправляется грешник – над ним тяготеет проклятие, налагаемое на грех, но коли есть охота исправиться… Отстать от грехов непозволенных… добыть разрешение… тогда вдвойне совершается подвиг: грешник от греха престал и погубление отнял. Что не честно было – в честных место вместил; оскверненная – очистил; окончательно поборол змея адского!

– Так и в брак вступит… с тою…

– С которой грешил? Можно и должно!

– И тягость осуждения за оскверне… за вину… против… мужа… умершего…

– Все падет новым союзом, новым таинством!

– Не может быть!

– Чего?

– Чтоб так было!

– Чего же не веришь ты мне?

– Тогда бы все, нарушившие девство, взяли бы… да и – поженились.

– И слава тебе Господи!

– И только?

– А то что же?

– А кара-то за грех непростимый?

– Я не сказал – непростимый. Нет греха, учит церковь, который не изгладило бы за покаяние милосердие Божие.

– Да!.. За покаяние, однако… А тут?

– И тут покаяние… Мало того… восстановление помраченного грехами…

– Ну, да это у вас, может, так? – отвечал нерешительно Вася, уничтоженный последними словами Мефодия. – Мне отшельник наш, постник великий… не то баял. Бежать… совсем бежать… В сделку не вступать с падшей… А коли в брак вступать, то с отроковицею чистою… А греховное дело… отложить совсем… Век свой плакать да кручиниться о грехе своем… Милостыню давать. Обитель устроить и… посхимиться в ней… в довершение всего.

– Ну, не говорил ли я тебе, что отшельников о мирских падениях не довлеет спрашивать?.. Не понимают они, в чем суть дела тут… Мирской человек – слуга родины и государя своево. Из-за того, что заходила блажь у него в голове и без разбору кинулся он на красоту женскую, отдался похоти, – к тому еще сделаться тунеядцем… будет двойная вина! Спасти душу может он, не отказывая в услугах земле и главе ее, а заглаживая стремления похоти побеждением страстей да подвигами братолюбия и смирения. Сделать не бывшим совершенное – нельзя… Можно только заглаживать добром содеянное зло. Ведь сам Спаситель сказал о жене, которой прощено много, что эта милость праведным судьею оказана ей за то, что она «возлюбила много; кому же мало прощается – мало любит»! А где же меньшая любовь, как не в устранении себя от общих дел и от посильного труда для братии? Тогда как «больше тоя любви несть, как положити душу за други» – как бывает с воинами, охраняющими целость державы и мир земской. Стало быть, для человека, делающего свое дело, служа в палате либо в воинстве, и при падении греховном – есть ли человек не согрешивший? – нечего малодушно бежать под ничтожным предлогом от прямых своих обязанностей. Здесь вижу я не заслугу и не высшую мудрость, а невежество и трусость, по-русски сказать, дурь, которую умный человек напускать хочет на себя. Так рассуждать и грешно, и стыдно человеку, наделенному от Господа способностями. Да и неблагодарность это перед небесным наделителем, который, давая здоровье и рассудок, внушая чувства человеколюбия, имеет в виду побудить свое создание к полезной деятельности не ему одному, а всем вообще. И вдруг, потому что ты или другой молодец в юности не совладал с собою, то тебе после вины своей этой отказом от мира и служения людям приходилось бы довести свою неправду до неисправимости? Обратиться самому в бесплодную смоковницу, которая годна только на сожжение. Нет!.. Я вижу для всякого человека, а для христианина православного тем паче, другие пути к поправлению вреда греховного! Василий, – позволь называть и теперь тебя так же, как в академии моей, бывало, – ты, друг мой, высказывая мне это, приводишь меня в краску… Заставляешь невольно подумать, что я даром тратил время на развитие природных даров ума и чувства в тебе, если через восемь лет после школьной скамьи слышу я непонятные для меня суждения… Нет, не так нужно делать… не то!..

И старик под впечатлением овладевшего им неудовольствия заходил из стороны в сторону, замолчав.

– Не кайся, отец Мефодий, я… ученик твой, не опозорил покуда ничем твоего возвышенного учения. Положения премудрого Аристотеля Стагириты пред моими очами умственными не заволокло облако недоверия или непониманья смысла их… Но… тут вещал мне устами веры… служитель вечной истины… и робкий дух мой в сознании скверны содеянного… упал от грозы непрощаемого осуждения… Я охотно отрекался от сладостей в мире, но служить всем и каждому… подвергаться всякого рода опасностям… идти даже навстречу смерти радостно, в сознании долга… службы, я не медлил. Свидетельством тебе, учитель мой, исполнение велений державного… Наказ давал государь в общих словах, не зная сам, как будет и что на месте. И я, кажется, не утерял пользы: ни государской, ни земских людей, ни в Татарщине, ни в Угорщине, ни в Литве, ни… у божьих дворян! Государь сам засвидетельствовал, что – чуть не от младенца по опытности – от меня не ожидал даже он… такова исполненья.

– Ну и добро! А дальше?

– Дальше?! И теперь еду в эту же ночь справлять новую, нелегкую опять… службу… Может, и головы не пожалеть придется…

И князь Василий в смущении вертел ширинку в руках, не смея поднять глаз на обличителя. Разуверенья отца Мефодия пролили теперь в душу его новый луч света и озарили с другой стороны предмет его горьких сердечных томлений… Оказывалось, что бедняк неволил свои неугасшие чувства напрасно, бесцельно… А теперь привязанность к нему великой княжны поражала сердце Холмского новыми мучительными ударами. «Совладаю ли с собою я? – думает бедняк. – Найду ли в сердце столько теплоты для ответа на горячее чувство доброй Фени, чтобы не дать ей понять мою борьбу с собою… мои мучения?»

Мефодий уже перестал ходить и обратил на своего прежнего ученика проницательный взгляд, желая объяснить теперешнее его волнение. Смотрел-смотрел. Потер лоб, как бы что припоминая, и вдруг спросил:

– Скажи по душе: давно полюбил ты княжну великую?

Если бы загрохотал страшный гром среди полнейшего спокойствия в природе, при ясном лазурном небе, или бы вдруг тихие струи мелкой реки вздулись горами и опрокинулись на берег, грозя разрушением, – паника беспечных слушателей и зрителей такого чуда не сравнялась бы с поражением князя Василия при неожиданном вопросе учителя.

– Мы росли и… неприметно… неведомо, братски стали любить, – отвечал он, почти не владея собою.

– Я не о том спрашиваю, как братская любовь зачалась, тут не требуется объяснений. Самому мне известно ваше детство. Давно ли… горячо, как подругу, стал любить ты княжну Федосью Ивановну?

– Да… давно… нет! Как бы тебе сказать.

– Понимаю!.. Не говори больше. Отношения твои старые к Зое… также мне известны.

Холмский затрепетал. Не обращая на это внимания, Мефодий продолжает сам, как бы раздумывая про себя:

– Вижу теперь, что гибельная случайность… подвернулся какой-то отшельник с неумелым советом… перевернул теперь счастье пары, без того… не страдавшей бы.

И опять, пройдясь несколько раз, теперь уже сочувственно скорбный и сосредоточенный, отец Мефодий, вздохнув, сказал:

– Ну, Василий, выйдем на пир… неравно заметят наше отсутствие.

Исчезновение их действительно заметили, но появление вновь не возбудило ни в ком интереса. Все слушали с напряженным вниманием беседу хозяйки со старшим Ласкирем, как видно, уже довольно выяснившую взаимные отношения Зои к Дмитрию Ласкирю, казавшемуся грустным.

– Так-то ты, деспина, и лишаешь нас всякой надежды на родство?.. Жаль!.. А таково бы славно пожить нам в дружбе да в согласии… Я, признаться, лелеял в душе надежду… что ты будешь наша…

– К сожалению… не могу, – чуть слышно отвечает Зоя, смотря в пол.

Холмский порывается что-то сказать ей, но Мефодий сжимает ему руку и на ухо говорит, предупреждая возражения: «Ты не должен!»

– Я хочу проститься с нею, – вполголоса отвечает ему Вася.

– Это – можно! Но дай ей кончить.

– Она уже кончила… К нам идет.

– Досадно!.. – глухо пробурчал Мефодий себе под нос и более явственно вымолвил: – Вечно опаздывает…

Сел и погрузился в мрачную сосредоточенность.

– Я еду, Зоя, прощай! – молвил Холмский, взяв за руку хозяйку, когда она проходила мимо него.

Она остановилась. Обратила на него глаза, полные слез, и – промолчала.

Он исчез. Все стали подниматься. Зоя просит побыть у ней.

– Гости мои дорогие, – начинает она голосом, полным волнения. – Я понимаю сама, что слова мои и отказ сделаться женою Дмитриевой вас изумили своею неожиданностью. С моей стороны безумство даже – готовы сказать вы, и совершенно вправе, – отказываться мне, вдове, от предлагаемого лестного союза с семьею, к которой питала всегда я самые дружеские чувства. Но… Это-то дружество больше всего и заставляет меня сознаться, что мне не должно разрушать счастье молодого красавца! Без меня найдет он достойную подругу, которая принесет ему любовь и преданность. Живя за двумя уже мужьями, я совершила бы преступление, если бы неразумно приняла великодушное предложение – не скажу вам, чтобы нелюбимого, напротив – любимого Дмитрия. Я не могу ему отплатить тою горячностью чувства, какую он мне дает беззаветно… Я стара уже для него!.. Не летами одними – хотя разница двух лет все же в супружеской жизни многое значит… Но не лета, не то, что я старее, должно удержать и остановить меня. На Руси браки, где невеста старше жениха, – не редкость, как и между нами, греками и гречанками… Нет… останавливает меня и не то, что молодой муж может скоро разлюбить старую жену. Забвение мужьями жен еще не столько великой бедою мне кажется, если бы я могла забыть… свой обет! Я обещалась уже… не выходить… когда судьба обманула… уничтожила мои надежды!.. Прошлое невозвратно… и оно запрещает мне заключать… новый союз… Не могу! – и зарыдала неутешно. Облегчив слезами овладевшее ею волнение, Зоя просит присутствующих не отказать ей в последней милости и – уходит.

На лицах гостей выражается полнейшее непонимание: что это такое?

Одна вдова Ряполовская, со свойственною ей находчивостью и бесцеремонностью, выкрикивает заключение свое: «Известно, баба дурит… только и всего! Зазноба женится не в ее высоту… вот сердце и срывает… непутная… незнамо што мелет!»

Мефодий встал и, не говоря ни слова, устремил на язву-болтунью такой суровый взгляд, что она стала теребить ширинку свою, шитую золотом, приговаривая скороговоркою: «Право же, так… вот сами увидите… хоть наплюйте мне!» И потупилась, не договорив, увидя бледную Зою со свитком в руке, подходящую к столу, поддерживаемую Василисою.

– Друзья! – сделав над собою, видимо, страшное усилие, молвила деспина, ослабевшая, обессиленная. – Вот мое последнее решение. «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, се яз вдова, раба Божья Зоя, деспотова жена Ондреева, пишу сию грамоту духовную целым умом и в своем смысле. Велит мне Бог исполнити мое обещанье – пострищись, и яз, Зоя, жонке Василисе, Ондреевой дочери, что была допрежь за князем за Иваном, за Юрьевым сыном Патрикеева, даю есми ей, Василисе, все мои животы и дом слободской, мою куплю на Москве, со всем скарбом и со всем, что довелось бы мне, Зое, напред взяти от моих заемщиков и рублями, и добром всяким. И тем всем володети ей, жонке Василисе, бесповоротно, а послу си у сея грамоты моей душевной…» Подпишешь, друг Юрий Семенович? – обратилась она к Ласкирю, подавая калам. – И вас всех прошу, гости мои любезные… и тебя, отец мой духовный, Мефодий.

– Я!.. Никогда не приложу руки к такому писанью… Ты, Зоя, сама не ведаешь, что творишь, – молвил величественно Мефодий и, возвысив голос, прибавил: – И тебе, Юрий Ласкирь, запрещаю, как отец твой духовный, подписывать теперь эту грамоту… И вам всем… не советую, – обратился он к прочим гостям.

– За что такая немилость, отче, на меня грешную? – отозвалась в слезах Зоя.

– За то… что ты, как сказал я, сама не знаешь, что говоришь… в чаду в каком-то!

– И не хочешь ты поверить, отче, что такова моя воля… неизменная?..

– Не хочу и не могу… Чтобы судить, не изменна ли она… нужно время. А русская пословица говорит… у бабы волос долог, да ум короток… Все ей сейчас чтобы… сделалось.

– И это еще унижение?.. Не ожидала я! – молвила Зоя, зарыдав, и ушла.

– Спасибо тебе, отец Мефодий, что удержал обезумевшую, – подойдя к священнику, сказал молодой Ласкирь.

– Не за что благодарить тебе-то меня… Для тебя изо всего этого нет ни крошки выгоды… Твое дело, во всяком случае, потеряно.

Молодой человек склонил голову с полною преданностью.

– Но… для нее самой!.. За нее спасибо, – однако нашелся закончить он надорванным каким-то голосом.

Все разошлись как потерянные.

Садясь в сани свои с дочерью боярина Сабурова, только Марья Ивановна Ряполовская еще затараторила:

– Эти проказы на сем свете деются… Бабы-вдовы… с ума сходят… А что все причиною?.. Красота проклятая – прелесть бесовская на уловленье очам мужеским. Я… вдова… тоже… да…