В дни революции

То обстоятельство, что до революции я пробыл три года в свободных странах, Швейцарии и Соединённых Штатах, и никогда за последние три года не видал на себе применения жандармско-полицейских методов борьбы в области политики, привело к тому, что из моего нутра совершенно исчез жандарм, и, как это ни странно, мне решительно никого не хотелось арестовать, а в особенности в порядке административного произвола, без предъявления каких бы то ни было конкретных обвинений, без каких бы то ни было улик.

В Исполнительном Комитете с первых же дней сконсируирования его поднимались вопросы об аресте тех или иных категорий лиц или отдельных начальников.

Прежде всего, конечно, взоры моих товарищей по Исполнительному Комитету обратились на полицию и жандармов.

Много споров было об отношении к полиции. Конечно, было предложено её расформировать.

Признаюсь, я был сторонником противного. Мне казалось, что не следовало расформировать полицию безопасности, так как она с успехом могла исполнять свои полицейские функции. Дело это сложное, и наладить новый аппарат не так-то легко. К тому же, Киевская полиция чуть ли не первый государственный орган в Киеве, который собрал своё общее собрание и выразил готовность верно служить новому строю и поддерживать его и установленный порядок вполне добросовестно. Об этом было в первые же дни революции доведено до сведения Исполнительного Комитета. И я поддерживал в Комитете мысль о необходимости сохранения полиции такой, какая она есть, с условием постепенной замены некоторых отдельных чинов, относительно которых может явиться сомнение о возможности с их стороны злоупотребления властью для возврата к старому. И если увеличить содержание чинам полиции, обставленным у нас нищенски, они бы с радостью приняли новый строй и были бы верными его слугами.

Но не так думали многие мои товарищи по Комитету, и так как на их стороне оказалось большинство, то полиция была скоро расформирована, и ей на смену пришла импровизированная милиция.

Одновременно с упразднением полиции явился вопрос об упразднении жандармов. И если я был против расформирования полиции безопасности, то я не мог ничего возразить против упразднения политической полиции, ибо в свободной стране не должно быть места для политического сыска. Я охотно принял на себя поручение расформировать Киевское Губернское Жандармское Управление и принять все дела его для передачи в архив и изучения их.

Но когда зашла речь об аресте всех чинов жандармского управления. – а такая речь зашла очень быстро, – я восстал против этого всем своим существом. Я не мог допустить мысли, чтобы нужно было арестовать людей, слуг старого правительства, которые не были руководителями жизни страны, а были только более или менее ревностными исполнителями воли пославших их, – только за то, что они были этими слугами. И я горячо восставал. К счастью я был не одинок: меня поддерживали кое-кто из членов Комитета, стоявших на точке зрения права, а не силы и произвола. Аресты всех жандармов, как норма, не прошли. Но поднялся вопрос об аресте нескольких высших чинов Жандармского Управления, в этом числе и генерала Шределя, который подписал приказ о моём аресте в феврале месяце, всего несколько дней тому назад. Это обстоятельство заставило меня особенно осторожно отнестись к предложению об его аресте, и так как намечалось большинство, склонявшееся к утверждению ареста его, мне пришлось прибегнуть к героической мере. Я сказал, что я беру его на свою ответственность, под поручительство, и прошу его не арестовать. Комитет согласился со мною, и он не был арестован. А раз его не арестовали, то арест других чинов того же управления оказался ненужным.

Я был бесконечно счастлив, что не совершилось в первые дни революции акта, подобного акту мести, и что светлые дни свободы не омрачились для меня хотя бы косвенным участием в этих актах.

Как-то вечером, если не ошибаюсь, 5 (18) марта, т. е. на третий день после моего освобождения, звонят мне на квартиру по телефону.

– Алло. Кто у телефона?

– Генерал Ходорович! Здравствуйте!

– Здравствуйте, Ваше Превосходительство, что прикажете?

– Я слышал, – говорит генерал, и в голосе его слышна тревога, – что Вы собираетесь арестовать меня и генерала Медера (Комендант).

– Нет, Ваше Превосходительство. И не думаю, – ответил я, смеясь.

И я поехал немедленно к нему, чтобы успокоить его и снять всякую тень подозрений и сомнений в этом отношении. Мы просидели с ним часть вечера, и я успокоил его. Во время моего визита к нему позвонил генерал Медер с таким же запросом, и он успокоил его заявлением:

– У меня сидит полковник Оберучев, и он утверждает, что ничего подобного не предполагается. Собирайтесь и уезжайте завтра на фронт.

Чтобы читателям был понятен этот диалог, я должен сказать, что арестные устремления кое-кого из членов комитета были направлены и в сторону Ходоровича и Медера. Против Медера был выдвинут целый ряд обвинений со стороны недовольных им офицеров и солдат, недовольных, главным образом, потому, что он был педант, и не один воинский чин претерпел от его педантизма и стремления к внешнему порядку. Серьёзных, криминальных обвинений против него, однако, выдвинуто не было, и Комитет решил его не арестовывать, а попросить Ходоровича немедленно убрать его, заменив другим лицом, что Ходорович и сделал без замедления.

Мысль об аресте генерала Ходоровича и замене его в должности Командующего Войсками пишущим эти строки тоже мелькала кое у кого, и этот вопрос дебатировался. Но так как я категорически заявил, что не последую по стопам полковника Грузинова, сместившего в Москве Командующего Войсками и в революционном порядке занявшего этот пост, и что если генерал Ходорович, в пребывании коего на своём посту я не видал ничего опасного для революции и свободы, будет арестован, то я уйду с должности военного комиссара, – этот вопрос был снят с очереди лицами, внёсшими его.

Вот почему я имел полное право успокоить и генерала Ходоровича и генерала Медера, что им не грозит арест, и что они могут спать спокойно.

Но если мои ожидания вполне оправдались в отношении Ходоровича, то в отношении Медера я оказался плохим пророком.

Тогда, когда я говорил с Ходоровичем, в тот вечер, я был совершенно прав, ибо днём был поднят вопрос об аресте Медера, и Исполнительным Комитетом он был разрешён совершенно отрицательно, хотя не скажу, чтобы очень подавляющим большинством голосов. Но уже на следующий день перед думой собралась толпа солдат, а впереди неё два человека, – один в форме военного врача, другой в казачьей, забайкальского казачьего войска; и оба по очереди произносили речи о необходимости немедленного ареста генерала Медера, так как он «кровопийца» и «мучитель» солдат.

Этих речей, повторявшихся несколько раз в самой истерической форме, было достаточно, чтобы до такой степени наэлектризовать толпу, что требования «арестовать Медера» раздавались всё настойчивее и настойчивее.

И так как толпа всё прибывала, а среди солдат было, действительно, много недовольства против коменданта, то можно было бояться самосуда толпы над Медером. А раз допустить произвольные действия толпы в одном случае, легко было перейти к погромам и вообще самым необузданным выступлениям, в особенности учитывая наличность в толпе лиц с тёмным прошлым и готовых науськивать толпу на всякие выступления.

И Исполнительному Комитету пришлось вновь пересмотреть вопрос о Медере, и решён был этот вопрос теперь в положительном смысле. Через час бедный старик был арестован и посажен в крепость.

Несколько раз после этого поднимался вопрос об его освобождении, но сконструировавшийся к тому времени Совет Солдатских Депутатов, равно как и Совет Рабочих Депутатов, высказывались против, и нельзя было его освободить. Пришлось перевезти его в Петроград, а там, вне досягаемости киевского гарнизона, Временное Правительство, за отсутствием каких бы то ни было данных для его обвинения, освободило, наконец, старика.

Два же подстрекателя, сделавшие своё скверное дело, после этого как-то исчезли с горизонта, и мне не пришлось с ними более встречаться. Это исчезновение, быть может, находится в некоторой связи с тем, что о человеке в форме военного врача начали уже распространяться слухи, мало благоприятные для его политической физиономии.

Так обстояло дело с арестами.

Но это крупные аресты, обсуждавшиеся каждый раз в Исполнительном Комитете. Повседневная же жизнь давала ежедневно пищу для устремления лиц, склонных применять аресты для предупреждения и предотвращения.

И здесь старые методы, привычки недоброго старого времени давали себя знать.

Как я уже сказал, несмотря на разногласия и протесты, всё-таки Исполнительным Комитетом было решено расформировать городскую полицию и заменить её милицией. Сформировать таковую сразу было мудрено; но тут на помощь пришла учащаяся молодёжь, студенты и курсистки, а также и рабочие, которые добровольно взяли на себя обязанности полиции, получившей название милиции.

Но, ведь, дело не в названии. Функции у неё остались те же: ловить воров, грабителей и прочее жульё, которого оказалось достаточно. А рядом с арестами воров у многих развился вкус и к предварительным арестам «в порядке целесообразности», как покусителей на новый строй.

То и дело с улицы и площадей приводили в думу, – помещение Исполнительного Комитета, – разных покусителей на новый строй и свободу. Обыкновенно, оказывалось, что арестованные и под усиленным конвоем приведённые никакой опасности ни для свободы, ни для нового строя не представляют, и приходилось их отпускать немедленно.

Помню один вечер. Я стоял у входа в Думу. Приводят пару таких покусителей – даму и молодого человека. Оказывается, что где-то на площади у толпы летучего митинга дама, обратясь к своему мужу, выразила неудовольствие по поводу манеры говорить оратора, или что-то в этом роде. Это показалось местному милиционеру-студенту опасным для нового строя, и он, взяв на помощь другого, привёл парочку под усиленным конвоем. Я, конечно, немедленно отпустил преступников, не допустив их даже подняться в дежурную комнату. И добрый десяток таких «опасных для нового строя лиц» мне пришлось отпустить в этот вечер. Последняя преступница было особенно характерна. Два студента, вооружённые с головы до ног, при шашках, револьверах и ружьях, привели простую женщину, в зимнем платке, полусвалившимся с головы.

Возбуждённый вид этой женщины, то недовольство, с которым она обращается ко мне, жалуясь на то, что её неизвестно за что арестовали, показывали, что нужно особенно внимательно отнестись к этому случаю. И я хотел подробно расспросить, что такое произошло.

По заявлению сопровождавших её юношей, она поносила новый строй.

– Что же такое сделала она? – спрашиваю я у приведших её милиционеров, прежде чем дать возможность говорить самой «обвиняемой» и предоставить ей дать объяснения.

– Да она сказала: «Перше булы городові, а теперь студенты» (прежде были городовые, а теперь студенты), – ответили мне милые юноши, усердно оберегавшие новый строй от всяческих покушений.

Я не выдержал и расхохотался, и немедленно отпустил торговку, не дав ей, к крайнему её удивлению, возможности даже высказать всё, что у неё накипело по поводу совершённой над нею несправедливости. И пришлось её уговаривать, чтобы она спокойно шла домой, и что к ней никаких претензий никто не имеет.

А сколько было попыток арестов инакомыслящих!

Какой-то испуг, боязнь контрреволюции, как бы овладел многими, и то и дело были указания на необходимость арестов тех или иных партийных противников. Но к счастью, Исполнительный Комитет в Киеве был достаточно осторожен и правом вне судебных арестов без обвинения старался не злоупотреблять.

Повторяю, я несказанно благодарен старому правительству за то, что оно выслало меня заграницу и дало возможность совершенно вытряхнуть из себя жандармское нутро, которое, конечно, было впитано и мною, благодаря жизни при полицейском строе старой России.

Но если я всей душой противился всяческим арестам, зато с не меньшей силой стремился к освобождению из тюрем и мест заключения.

Несколько дней пребывания на киевской гауптвахте перед самой революцией дало мне ясное представление о том, сколько в России сидит без дела воинов, – офицеров и солдат, – в ожидании окончания следствия и суда; и мне представилось, что если бы их всех выпустить, то ряды армии пополнились бы, и не сплошь преступные это элементы.

И я пошёл к генералу Ходоровичу с просьбой принять с своей стороны меры к освобождению всех подследственных. Кроме того, как мне было известно, в тюрьмах и острогах сидело достаточное количество военнослужащих, отбывавших каторжные работы за уклонение от службы, побеги, кое-какие дисциплинарные проступки, нарушение воинской вежливости и т. п. Мне казалось, что все эти преступления суть результаты старого режима, что отлучки и побеги иногда объяснялись нежеланием защищать ту родину и ту власть, которые душили и глушили свободу и совесть людей, и что, мол, теперь, когда страна стала свободной и когда у каждого должна быть только одна заботушка, как бы спасти и сохранить эту свободу, мне казалось своевременным распространить амнистию и на этих несчастных сидельцев. Я переговорил об этом с генералом Ходоровичем. Всё это он протелеграфировал генералу Брусилову, прося его решения.

В ожидании ответа я пошёл на гауптвахту и в крепость объявить сидящим там солдатам и офицерам о предпринятых уже в отношении их шагах, так как в нетерпеливом ожидании воли и для себя во время объявления воли всему народу, они могли сделать попытку насильственно вырваться из-под ареста. Восторгам не было конца, и они обещали ждать спокойно решения.

Во время этого посещения гауптвахты мне пришлось встретиться с первым «политическим арестованным нового строя».

Когда я пришёл на гауптвахту, товарищи по былому заключению говорят мне:

– У нас здесь есть политический.

– Где он? – спрашиваю я.

Мне показывают камеру. Оттуда выходит юноша-офицер.

Прямой, открытый взгляд сразу располагает в его пользу.

– Вы почему здесь? – спрашиваю я его.

– Меня посадил командир полка.

– За что?

– Командир полка поставил нам – офицерам – вопрос об отношении нашем к перевороту и потребовал, чтобы мы дали письменное объяснение. Я подал рапорт о том, что я отношусь к перевороту отрицательно и что стою за Николая II. Он приказал меня арестовать и отправить сюда, – объяснил юноша.

Это был офицер первого польского полка, формировавшегося тогда в Киеве. Меня несколько удивило такое отношение его, поляка, к бывшему царю. Но открытый взгляд, прямая, простая, без рисовки и афектации речь заставили меня внимательнее отнестись к нему.

– И так, Вы любите Николая II? – спрашиваю я его.

– Да, я хочу видеть его на престоле.

– И Вы будете стараться восстановить его на престоле?

– Да, непременно.

– Как же Вы думаете это делать?

– Если я только узнаю, что где-нибудь имеется заговор в пользу его, я немедленно примкну, – отвечает он без запинки.

– А если нигде не будет, сами-то Вы будете стараться составит такой заговор?

Юноша задумался.

– Да, – ответил он, после некоторого размышления.

– Ну, видите, мы находим, что восстановление Николая на престоле было бы вредно для нашей родины и народа, а потому я не могу отпустить вас. Вам надо немного посидеть, – сказал я ему и вышел, горячо пожав его честную руку. Я хотел расцеловать его за такой прямой ответ, опасный для него в наше тревожное время. Но удержался.

Через несколько дней мне говорят, что офицер хочет меня видеть.

Я пошёл к нему.

Опять старый разговор.

– Вы любите Николая II?

– Да.

– И Вы будете стараться восстановить его на престоле?

– Нет, – сказал он, потупив взор, и через несколько секунд прибавил, – Я считаю это дело безнадёжным.

– В таком случае Вы нам не опасны. Идите. Вы свободны. – и я немедленно отдал распоряжение об его освобождении.

Однако, командир полка не принял его и заставил перевестись в другой полк. Уже через несколько дней, во время одной из поездок на фронт, я встретил его на перроне одной из станций. Он ехал на фронт в новую часть.

Где-то теперь этот милый честный юноша, который не постеснялся представителю революционной власти в первые дни революции сказать о своей приверженности к только что свергнутому монарху, сказать в такое время, когда большинство стремилось не только скрыть эти свои чувства, а напротив манифестировать совсем другие и манифестировать так усердно, как будто они никогда не были монархистами.

Такова была одна из памятных встреч с «политическим».

Тем временем тюрьма гражданского ведомства заволновалась. Мне, как Военному Комиссару, сообщили, что заключённые хотят меня видеть. Я отправился немедленно.

Здесь, обходя камеры и беседуя с заключёнными, я увидел, какая масса каторжан, закованных в кандалы. И большинство из них осуждённые за побег с военной службы. Сурово старый режим расправлялся с беглецами, но это не уменьшало числа побегов: свыше двух миллионов дезертиров было внутри России к началу революции, и ошибаются все те, кто дезертирство ставят в вину только революции. Нет, революция это явление приняло уже как факт, и я должен сказать, что после революции был такой период, когда дезертирство сократилось, а прежние дезертиры являлись в ряды.

Наличность этих каторжан, которые были виновны, по моему мнению, в том, что не хотели защищать старую Русь, и которые говорили мне, что теперь они готовы стать грудью на защиту молодой свободной России, производила удручающее впечатление. А когда они просили меня расковать их, я сказал, что вместе с просьбой об их освобождении я буду просить Исполнительный Комитет снять с них теперь же кандалы.

Сказал я это и подумал: «Ведь, по существу, Исполнительный Комитет имеет в этом отношении не больше прав, чем и я; и я уверен, что он пойдёт на встречу моему желанию; зачем эта ненужная проволочка?»

И я решился. Я обратился к начальнику арестантского отделения и сказал ему, чтобы он немедленно расковал всех военных арестантов.

Велико было обаяние революционной власти в лице Военного Комиссара Исполнительного Комитета! Начальник сейчас согласился исполнить это моё далеко превышающее все полномочия распоряжения, и я с радостью объявил арестантам, что немедленно привезут кузнеца, и он снимет с них ненавистные кандалы.

Восторгам не было конца, и радостно билось и моё сердце, когда я видал эти умилённые лица арестантов.

А вскоре пришёл приказ Брусилова об освобождении всех осуждённых за побег и другие воинские преступления, равно как и о приостановлении преследования некоторых видов преступлений. Получилась частичная амнистия для одного округа.

Но вскоре правила эти были распространены и на армию, на все округа. Равным образом, Временное правительство отменило кандалы, и «моё превышение власти» было покрыто правительственным распоряжением.

Я ничего не сказал о том повышенном настроении, том возбуждении и радости и желании манифестировать свои чувства, которые царили всюду в первые дни революции.

Это был сплошной праздник. Толпа стремилась на улицу. Все приветствовали друг друга, как в Светлый Христов день. Красные бантики и розетки, – эти запретные в недавнее время эмблемы свободы и революции, – мелькали в чёрных пальто и жакетах, и красные ленты скоро исчезли из магазинов: трудно стало добыть их.

Само собою разумеется, что в это время не раз являлась мысль устроить всенародное празднование российской революции.

А пока что предположено было организовать смотр революционным войскам.

Нужно было некоторое время, чтобы организовать это так, чтобы вышло стройно и помпезно. Но буйные головы не ждали. И если генерал Ходорович отказал мне в разрешении объехать казармы и поговорить с солдатами, то это не значит, что казармы могли остаться закрытыми для агитации. Нет, туда постоянно ходили и там агитировали.

И вот, в один из первых дней революции, – если не ошибаюсь, 7 (20) марта, – генерал Ходорович созвал к себе всех начальников частей для обсуждения момента; пригласил также и меня, военного комиссара.

В назначенный час утром приезжаю я к нему.

Встревоженный и взволнованный встречает он меня и говорит:

– Константин Михайлович. Я только что получил известие, что в 147 дружине непорядки. Солдаты арестовали своего командира и вооружённые с красными знамёнами идут куда-то. Поезжайте, пожалуйста, успокойте их.

Конечно, мне не оставалось ничего делать, как сесть в автомобиль и мчаться к месту происшествия.

Приезжаю. На улице стоит вся дружина. Командир ополченской бригады с штабом обходит ряды, говорит с солдатами. По внешнему виду спокойно.

Оказывается, что накануне кем-то пущен слух, что сегодня должно состояться прохождение войск с красными знамёнами перед Исполнительным Комитетом. И войска, и в том числе и эта дружина, собирались на эту манифестацию. Так как распоряжения по гарнизону об этом не получено было, – его не было, – то командный состав протестовал. Вот и достаточное основание для конфликта.

Взобрался я на импровизированную трибуну, – груда камней, – и начал речь, сущность которой сводилась к тому, что Исполнительным Комитетом предполагается сделать смотр революционным войскам Киевского гарнизона, но что об этом будет объявлено своевременно, и что гораздо лучше, чтобы этот парад вышел, действительно парадом, а не случайным выступлением отдельных частей, вызванных неизвестно кем и неведомо для чего.

Долго пришлось уговаривать. Особенно трудно пришлось с той ротой, которая завтра должна была уходить на фронт, и таким образом не сможет принять участия в общем параде, который я обещал им на послезавтра.

– Мы хотим представиться Исполнительному Комитету перед уходом на фронт, – заявляли они мне.

Но после долгих переговоров удалось убедить и их не идти. И под звуки дружинного марша с красными знамёнами и песнями пошли они в казармы.

Так как мне стало ясно, что кто-то собственным почином вызвал на сегодня тревогу в войсках, мне пришлось принять меры к тому, чтобы уговаривать части не делать этих нестройных выступлений.

Я встретил после этого целый ряд воинских частей, направляющихся с флагами и песнями к Думе, и уговаривал их не идти сегодня, а отложить до послезавтра. И это всегда удавалось.

После долгих скитаний по городу, после целого ряда речей и обмена мнениями приехал я, наконец, к Командующему Войсками и успокоил его, что страшного ничего нет, что тут простое недоразумение и возбуждение вызвано безответственными и неведомыми агитаторами.

Тут же было решено, совместно с представителями Исполнительного Комитета, на послезавтра организовать торжественное шествие войск гарнизона перед Исполнительным Комитетом и Командующим Войсками.

Было составлено расписание, ритуал отдан в приказе по гарнизону, и в назначенный час перед балконом Думы, где стояли члены Исполнительного Комитета и Ходорович, проходили в стройном порядке части войск.

День выдался на славу удачный. Яркое солнце бросало свои живительные лучи.

Войска с развивающимися красными знамёнами с музыкой проходили мимо торжественно встречавших их представителей новой власти.

Каждая часть войск останавливалась. Её приветствовали с балкона краткими речами. Они отвечали не только кликами «Ура», но и ответными приветствиями по адресу новой власти и представителей свободной России.

Праздничная толпа покрывала все тротуары, запрудила улицу и площадь.

И необычно торжественно прошёл этот военный праздник революции, когда впервые войска дефилировали не только перед военной властью, но и перед гражданской, и где войска с народом слились в одном общем порыве, не как две враждебные стороны, а как родные братья.

По пути следования войск шпалерами стоял народ, и громкие клики «Ура» и приветствия раздавались далеко и долго слышались раскаты приветственных кликов после того, как часть продефилировали перед нами, и направлялась дальше…

Балкон Городской Думы, где помещался Исполнительный Комитет, был местом, перед которым целыми днями собирались толпы народа и составлялись импровизированные митинги. Толпа, по временам, требовала появления на балконе то того, то иного представителя Комитета и долгими несмолкаемыми криками приветствовала того, кто обращался к ней со словом.

Первые дни революции – был сплошной праздник и постоянное чествование тех, кого волна революции вынесла на видные позиции.

Но было бы долго и скучно описывать только одни празднества, ибо есть и будни революции, которые не менее интересны, чем праздники.

Перейдём к этим будням.

Исполнительные комитеты

Я указал, что одновременно с Исполнительным Комитетом общественных организаций сформировался и Исполнительный Комитет Совета рабочих депутатов, представители которого входили уже в состав нашего городского Исполнительного Комитета.