Хочу отдохнуть от сатиры…

«…Мы сжились с богами и сказками…»

Мы сжились с богами и сказками,Мы верим в красивые сны,Мы мир разукрасили сказкамиИ душу нашли у волны,И ветру мы дали страдание,И звездам немой разговор,Все лучшее – наше созданиеЕще с незапамятных пор.Аскеты, слепцы ли, безбожники —Мы ищем иных берегов,Мы все фантазеры-художникиИ верим в гармонию слов.В них нежность тоски обаятельна,В них первого творчества дрожь…Но если отвлечься сознательноИ вспомнить, что все это ложь,Что наша действительность хилая —Сырая, безглазая мгла,Где мечется тупость бескрылаяВ хаóсе сторукого зла,Что боги и яркие сказкиИ миф воскресенья Христа —Тончайшие, светлые краски,Где прячется наша мечта, —Тогда б мы увидели ясно,Что дальше немыслимо жить…Так будем же смело и страстноПрекрасные сказки творить!1908

Весенние слова

У поэта только два веленья:Ненависть – любовь,Но у ненависти больше впечатлений,Но у ненависти больше диких слов!Минус к минусу цепляется ревниво,Злой итог бессмысленно растет.Что с ним делать? Прятаться трусливо?Или к тучам предъявлять безумный счет?Тучи, хаос, госпожа Первопричина!Черт бы вас побрал.Я, лишенный радости и чина,Ненавидеть бешено устал.Есть в груди так называемое сердце,И оно вопит, а пищи нет.Пища ль сердцу желчь и уксус с перцем?Кто украл мой нéктар и шербет?!Эй, душа, в трамвайной потной туше,Ты, что строчки эти медленно жуешь!Помнишь, как мы в детстве крали грушиИ сияли, словно новый грош?Папа с мамой нам дарили деньги,Девушки – «догробную любовь»,Мы смотрели в небо (к черту рифму)И для нас горели облака!..О, закройся серою газетой,Брось Гучкова, тихо унесись,Отзовись на острый зов поэтаИ в перчатку крепко прослезись…Пусть меня зовут сентиментальным(Не имею ложного стыда),Я хочу любви жестоко и печально,Я боюсь тупого «никогда».Я хочу хоть самой куцей веры…Но для нас уж дважды два – не пять,Правда ткет бесстрастно невод серыйИ спускается на голову опять.Лезет в рот и в нос, в глаза и в уши(У поэта – сто ушей и глаз) —В утешенье можешь бить баклушиИ возить возы бескрылых фраз:«Отчужденность», «переходная эпоха» —Отчего, к чему, бухгалтеры тоски?!Ах, еще во времена ЕнохаЭту мудрость знали до доски.Знали. Что ж – иль меньше стало глупых?Иль не мучат лучших и детей?!О, не прячьте истину в скорлупы,Не высиживайте тусклых штемпелей!Вот сейчас весна румянит стены.Стоит жить. Не ради ваших фраз —Ради лета, леса и вербены,Ради Пушкина и пары женских глаз,Ради пестрых перемен и настроений,Дальних встреч и бледных звезд ночей.Ради пройденных с проклятием ступеней,Ради воска тающих свечей —Вот рецепт мой старый и хваленый,Годный для людей и лошадей…В чем виновен тот, кто любит кленыИ не мучит лучших и детей?1910

Глаза!

У моей любимой ЛюбыУдивительные зубы,Поразительные губыИ точеный, гордый нос.Я борюсь с точеным носом,Зубы ставлю под вопросом,Губы мучу частым спросомИ целую их взасос.Защищаюсь зло и грубо,О, за губы и за зубыНе отдам уютной шубыОдиночества и сна!Не хочу, хочу и трушу…Вновь искать «родную душу» —И найти чужую тушу,Словно бочку без вина?Но взгляну в глаза – и amen![6]Вот он темный старый пламень…Бедный, бедный мой экзамен!Провалился и сдаюсь.Вновь, как мальчик, верю маюИ над пропастью по краюПродвигаюсь и сгораю,И ругаюсь, и молюсь.1910

Надо

Надо быть свободным и холодным,Надо стиснуть зубы и смотреть,Как, топчась в труде неблагородном,Хамы ткут бессмысленную сеть.Надо зло и гордо подыматься,Чтоб любовь и жалость сохранить,На звериный рев не откликатьсяИ упорно вить свою живую нить…Надо гневно помнить, встав с постели,Что кроты не птицы, а кроты,Что на стоптанных, заплеванных панеляхНикогда не вырастут цветы.Надо знать, что жизнь не вся убита,Что она пока еще моя,Что под щепками разбитого корытаСпит тоскливая, ленивая змея…Надо помнить в дни тоски и лая,Что вовеки – то, что станет мной,Из земли не вылезет, вздыхая,Опьяняться солнцем и весной.Разве видел мир наш от АдамаХоть один свободный, полный час?Декорации меняются, но драмаТой же плетью бьет теперь по нас.Слишком много подло-терпеливых,Слишком много глупых, злых, чужих,Слишком мало чутко-справедливых,Слишком мало умных и живых!Только нам еще больней, чем предкам:Мы сложней, – и жажда все растет,Города разбили нас по клеткам,Стон постыл и нарастает счет.Кто покажет мне над этой свалкой волчьейМир и свет, сверкающий вдали?Перед ним почтительно и молчаПреклонюсь, ликуя, до земли.Но пророки спрятались в программы…Закрываю уши и глазаИ, смеясь, карабкаюсь из ямы,А в душе холодная гроза.Надо быть свободным и победным,Надо жадно вить живую нить…Чтоб замученным, испуганным и бледнымХоть цветную сказку подарить.1910

У постели

Не тоска, о нет, не тоска —Ведь, давно притупилась тоскаИ посеяла в грудах пескаБезнадежно-бесплодный ноль.Не тоска, о нет, не тоска!И не гнев, не безумный гнев —Гнев, как пламя, взволнован и жгуч,Гнев дерется, как раненый лев,И вздымает свой голос до туч…Нет, не гнев, не безумный гнев!Иль усталость? Сон тех, кто сражен?Малокровие нищей души,Что полезла в огне на рожонИ добыла в добычу шиши?Но ведь ты и не лезь на рожон.Это лень! Это мутная лень,Словно плесень прилипнув к мозгам,Вяло душит сегодняшний день,Повернувшись спиною к врагам.Это лень, это грязная лень!«Все равно!» – не ответ, берегись!«Жизнь без жизни» – опасный девиз.Кто не рвется в свободную высь,Неизбежно свергается вниз…Берегись, берегись, берегись!Быть живым драгоценней всего…Пусть хоть гордость разбудит тебя.Если спросишь меня: для кого?Я скажу: для своих и себя.Быть живым драгоценней всего!1911

В немецком кабаке

Кружки, и люди, и красные столики.Весело ль? Вдребезги – душу отдай!Милые немцы смеются до колики,Визги, и хохот, и лай.Мирцли, тирольская дева! В окружностиШире ты сосен в столетнем лесу!Я очарован тобой до недужности.Мирцли! Боюсь не снесу…Песни твои добродушно-лукавыеСердце мое растопили совсем,Мысленно плечи твои величавыеЖадно и трепетно ем.Цитра под сильной рукой расходилась,Левая ножка стучит,Где ты искусству такому училась?Мирцли глазами сверлит…Влезли студенты на столики парами,Взвизгнули, подняли руки. Матчиш!Эйа! Тирольцы взмахнули гитарами.Крепче держись – улетишь!..Мирцли! Спасибо, дитя, за веселие!Поздно. Пойду. Головой не качай —В пиво не ты ль приворотное зелиеВсыпала мне невзначай?1910, Гейдельберг

Родной пейзаж

Умирает снег лиловый.Видишь – сумерки пришли:Над унылым сном землиСизых туч хаос суровыйНадвигается вдали.На продрогшие осиныВетер северный летит,Хмуро сучья шевелит.Тени холодны и длинны.Сердце стынет и болит.О печальный трепет леса,Переполненного тьмой!Воздух, скованный зимой…С четырех сторон завесаПокоренности немой…На поляне занесеннойПятен темные ряды —Чьи-то бедные следы,Заметает ветер сонныйИ свистит на все лады.Кто искал в лесу дорогу?И нашел ли? Лес шумит.Снег тенями перевит.Сердце жалуется Богу…Бог не слышит. Ночь молчит.‹1910›

В степи

Облаков оранжевые прядиВзволновали небо на закате.В ароматной, наплывающей прохладеЗазвенел в душе напев крылатый.Все темнее никнущие травы,Все багряней солнечное око.Но, смиряя пыл небесной лавы,Побежали сумерки с востока.Я один. Поля необозримы.В камышах реки кричат лягушки.На холмах чертой неуловимойЗасыпают дальние опушки.Набегает ветер за плечами.Задымились голубые росы.Под последними печальными лучамиМеркнет облако и голые откосы.Скрип шагов моих чужой и странно звонкий.В темноте теряется дорога.И на небе, правильный и тонкий,Смотрит месяц холодно и строго.1910

Мороз

На деревьях и кустахКисти страусовых перьев.Банда бойких подмастерьевЛихо мчится на коньках.Прорубь в снежной пелене.По бокам синеют глыбы.Как дрожат от стужи рыбыВ мертвой, черной глубине!Пахнет снегом и зимой.В небе дымчатый румянец.Пятки пляшут дробный танецИ, хрустя, бегут домой.На усах хрустальный пух,У ресниц сквозные стрелы.Сквозь мираж заиндевелыйРеют стаи белых мух.Растоплю, дрожа, камин.Как свирель к устам венгерца,Пусть прильнет к печали сердцаЯркий, угольный кармин…Будут яблоки шипетьНа чугунной сковородке,А в заслонке ветер кроткий,Отогревшись, будет петь.И в сенях, ворвавшись в щельИз-под мутной снежной крыши,Засвистит октавой вышеОдуревшая метель…Ты придешь? Приди, мой друг, —Обратим назло природе,Людям, року и погоде,Зиму – в лето, север – в юг!1911, Петербург

Осенний день

IКакая кротость умиранья!На грядках иней, словно пух.В саду цветное увяданьеИ пышных листьев прелый дух.Река клубится серым паром.Хрустит промерзший старый плот.Далеким радостным пожаромЗарделись клены у болот.Заржавел дуб среди площадки.Скрутились листья, темен ствол.Под ним столпились в беспорядкеСкамейки голые и стол.Ель в небе легче кипариса.Всем осень – ей зеленый взлет…На алых зернах барбарисаМорозно-матовый налет.Цветы поникли на дорожки,На лепестках комки земли.В узлах душистого горошкаНе все бутоны расцвели…В аллеях свежий ветер пляшет.То гнет березы, как рабов,То, утомясь, веревкой машетУ гимнастических столбов.В вершинах робкий шепот зоваИ беспокойный смутный бег.Как странно будет видеть сноваПушистый белый-белый снег…IIВсплески весел и скрипы уключин —Еле слышные, жалкие скрипы.Под кустами ряд черных излучинЗаткан желтыми листьями липы.Сколько листьев… Под выгнутой ивойКак лилово-румяные пятна,Стынут в лоне воды сиротливой.Небо серо, и даль непонятна.Дымный дождик вкруг лодки запрыгал,Ветром вскинуло пыль ледяную,И навес из серебряных иголВдруг забился о гладь водяную.За дождем чуть краснели рябины —Вырезные поникшие духи,И безвольно качались осины,Как худые, немые старухи.Проплыла вся измокшая дача.Черный мост перекинулся четко.Гулко в доски затопала кляча,И, дрожа, закивала пролетка.Под мостом сразу стало уютней:С темных бревен вниз свесилась пакля,Дождь гудел монотонною лютней,Даль в пролете, как фон для спектакля.Фокс мой, к борту прижав свои лапы,Нюхал воздух в восторженной позе.Я сидел неподвижно без шляпыИ молился дождю и березе.1912

Воробьиная элегия

У крыльца воробьи с наслаждениемКувыркаются в листьях гнилых…Я взираю на них с сожалением,И невольно мне страшно за них:Как живете вы так, без правительства,Без участков и без податей?Есть у вас или нет право жительства?Как без метрик растите детей?Как воюете без дипломатии, —Без реляций, гранат и штыков,Вырывая у собственной братииПух и перья из бойких хвостов?Кто внедряет в вас всех просвещениеИ основы моралей родных?Кто за скверное вас поведениеИсключает из списка живых?Где у вас здесь простые, где знатные?Без одежд вы так пресно равны…Где мундиры торжественно-ватные?Где шитье под изгибом спины?Нынче здесь вы, а завтра в Швейцарии, —Без прописки и без паспортовРаспеваете вольные арииМиллионом незамкнутых ртов…Искрошил воробьям я с полбублика.Встал с крыльца и тревожно вздохнул:Это даже, увы, не республика,А анархии дикий разгул!Улетайте… Лихими дворянамиВ корне зло решено ведь пресечь —Не сравняли бы вас с хулиганамиИ не стали б безжалостно сечь!1913

Стихотворения, написанные в эмиграции и не входившие в прижизненные издания

(1920–1932)

Цикл «Русская печаль»

И. А. Бунину

На виселицы срублены березы.Слепой ордой затоптаны поля —И только в книгах пламенные розы,И только в книгах – русская земля!Поэт-художник! Странная Жар-ПтицаИз той страны, где только вой да пни…Оазис ваш, где все родное снится,Укроет многих в эти злые дни.Спасибо вам за строгие напевы,За гордое служенье красоте…В тисках растущего, безвыходного гнева,Как холодно теперь на высоте!Шагать по комнате, к окну склоняться молча,Смотреть на мертвые, пустые облака…Не раз, не раз, гася приливы желчи,Дрожала ваша скорбная рука…Когда падет тупое царство низких, —Для всех оставшихся – разбитых и больных —Вы будете одним из самых близких,Одним из самых близких и родных…1920, октябрь

Скорбная годовщина

Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово…На наших погостах средь многих затоптанных плит,Как свежая рана, зияет могила Толстого.Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,Слова отреченья и правды сияли над каждым —Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира ЛюбовьИ темная месть отравила томление жажды…Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.Он истину больше любил, чем себя и Россию…Но ложь все надменней грохочет в украденный щитИ люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.Что Истина? Трепетный факел свободной души,Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,И ветер развеял всю горечь призывов горячих.Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.Как имя Платона, как светлое имя Сократа —Для всех на земле – итальянец он, немец иль бритт —Прекрасное имя Толстого желанно и свято.И если сегодня у мирных чужих очаговВсе русское стало как символ звериного быта, —У родины духа, – бескрайняя ширь береговИ Муза Толстого вовеки не будет забыта…Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.Усталость над миром раскинула саван суровый…Нет в мире иного пути: Любовь победит!И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.Как путники в бурю, на темном чужом кораблеПлывем мы в тумане… Ни вести, ни зова…Сегодня мы все на далекой, родимой земле —У тихой могилы Толстого…1920

Памяти А. Блока

В аду томился серафим.Кровавый свод висел над ним…Чтоб боль отчаянья унять,Он ад пытался оправдать.Но странно: темная хвалаКипела гневом, как хула…Он смолк. На сломанном крылеДрожали тени в дымной мгле.У врат – безжалостный дракон.Мечта – распята, воля – сон…Неспетых песен скорбный ройПоник над арфою немой.Уснул… На кроткое челоСиянье светлое легло.Все громче плач, все злей разгул…      Уснул…1921

Е. А. Полевицкой

Так долог путь: ни вехи, ни приюта…Ушли в века дни русского уюта,Бессмысленно ревет, смывая жизнь, гроза.И вновь к былому тянутся глаза.В чужом театре – остров русской речи.Недвижно замерли склонившиеся плечи.И над рядами реет грустный сонО русской девушке тургеневских времен.Она – предчувствие позорной нашей были…Не ей ли там сквозь сердце меч пронзили?И не она ли – мать, жена, сестра —Горит-трепещет в красной мгле костра?Благословен Ваш нежный образ Лизы!Ее души волнующие ризыКоснулись нас в час ночи грозовойНадеждою нетленной и живой.1921

Галоши счастья

Посвящается тем, кто мечтает о советской визе

Перед гаснущим камином щуря сонные глаза,Я смотрел, как алый уголь покрывала бирюза.Вдруг нежданной светлой гостьей, между шкафом и стеной,Андерсеновская фея закачалась предо мной.Усадил ее я в кресло, пледом ноги ей покрыл,Дождевик ее росистый на корзине разложил…Лучезарными глазами улыбаясь и маня,Фея ласково спросила: «Что попросишь у меня?»В сумке кожаной и грубой, – уж меня не проведешь, —Угадал я очертанья старых сказочных галош:Кто б ты ни был, резвый мальчик или сморщенный старик,Чуть надел их, все что хочешь, ты увидишь в тот же миг…«Фея, друг мой, вот газеты… чай и булки… Будь добра:Одолжи Галоши Счастья, посиди здесь до утра!»И пока она возилась, вскинув кудри над щекой, —Предо мной встал пестрый город за широкою рекой:Разноцветные церквушки, пятна лавок и ларьков,Лента стен, собор и барки… Ах, опять увижу Псков!Влез в галоши… Даль свернулась. Шпалы, ребра деревень…Я на площади соборной очутился в серый день.По базару вялым шагом, как угрюмые быки,Шли в суконных шлемах чуйки, к небу вскинувши штыки.Дети рылись в грудах сора, а в пустых мучных рядахЗябли люди с жалким хламом на трясущихся руках.«Возвратились?» – тихо вскликнул мой знакомый у ворот,И в глазах его запавших прочитал я: «Идиот».«Батов жив?» – «Давно расстрелян». – «Лев Кузьмич?» —      – «Возвратный тиф». —Все, кого любил и знал я, отошли, как светлый миф…Ветер дергал над Чекою палку с красным кумачом,На крыльце торчал китаец, прислонясь к ружью плечом,Молчаливый двор гостиный притаился, как сова,Над разбитою лампадой – совнархозные слова…На реке Пскове – пустыня. Где веселые ладьи?Черт слизнул и соль, и рыбу, и дубовые бадьи…Как небритый старый нищий, весь зарос навозом вал,Дом, где жил я за рекою, комсомольским клубом стал.Кровли нет. Всех близких стерли. Постоял я на углу —И пошел в Галошах Счастья в злую уличную мглу.Странно! Люди мне встречались двух невиданных пород:У одних – избыток силы, у других – наоборот.Ах, таких ужасных нищих и таких тревожных глазНе коснется, не опишет человеческий рассказ…У пролома предо мною некто в кожаном предстал:«Кто такой? Шпион? Бумаги!» Вскинул нос – Сарданапал!Я Галоши Счастья сбросил и дрожащею рукойРазмахнулся над безмолвной, убегающей рекой.На столе письмо белело, – потаенный гордый стон,Под жилетною подкладкой проскользнувший за кордон.Фея – вздор. Зачем датчанке прилетать в Passy ко мне?Я, отравленный посланьем, в старый Псков слетал во сне.‹1924›

Соловьиное сердце

Памяти П. П. Потемкина

Соловьиное сердце – смешное и хрупкое чудо…Потолочная плесень вдруг вспыхнет восточным ковром,Ветер всхлипнет за вьюшкой, но в ветре – кто знает откуда? —Невидимка-органчик веселым звенит серебром.Ты давно им владел – андерсеновским старым секретом…Каждый грязный кирпич освещая бенгальским огнем,Был ты в каждом движенье беспечным и вольным поэтомИ не сделал Пегаса своим водовозным конем.От обломовских будней, пронизанных питерским гноем,Уходил ты на волю сквозь створки волшебных дверей:Полотер ярославский был русским твоим Антиноем,И лукавый твой сад был шаров разноцветных пестрей.Так запомнился крепко рисунок твой сочный и четкий:И румянец герани и толстый ворчун-голубок…Нахлобучивши шляпу, смотрел ты с усмешкою кроткой,Насмотрелся и создал лирический русский лубок.Муза в ситцевом платье была вне парнасских канонов,Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?Но не понял никто из журнальных маститых Катонов,Что беспечно прошел мимо нас настоящий поэт.А потом… а потом и без слов нам все это известно.Рев войны, кумачовый пожар… Где былая, родная герань?Дом сгорел… На чужбине пустынно, и жутко, и тесно,И усталый поэт, как в ярмо запряженная лань.Надорвался и сгинул. Кричат биржевые таблицы…Гул моторов… Рекламы… Как краток был светлый порыв!Так порой, если отдыха нет, перёлетные птицыГибнут в море, усталые крылья бессильно сложив.‹1926›

«…Тургеневские девушки в могиле…»

Тургеневские девушки в могиле,Ромео и Джульетта – сладкий бред…Легенды и подкрашенные были, —Что нам скрывать – давно простыл их след!Мир фактов лют: в коннозаводстве красномАборты, сифилис, разгул и детский блуд,Статистикой подсчитаны бесстрастной,Давно вошли в марксистский их уют…С их хлевом не сравним мы заграницу:Вуаль здесь гуще, сдержаннее жест —А впрочем, друг, переверни страницуИ посмотри внимательно окрест…‹1926›

Из цикла «Эмигрантский уезд»

Парижское житие

В мансарде у самых небес,Где с крыши в глухое окошкоКосится бездомная кошка,Где кровля свергает отвес, —      Жил беженец, русский ботаник,      Идейный аскет,По облику – вяземский пряник,По прошлому – левый кадет.Направо стоял рундучокСо старым гербарием в дырках,Налево, на двух растопырках,Уютно лежал тюфячок.      Зимою в Париже прохладно,      Но все ж в уголкеПристроился прочно и ладноЭмалевый душ на крючке.Вставал он, как зяблик, легко,Брал душ и, румяный от стужи,Подмахивал веничком лужи,На лестнице пил молоко      И мчался одним перегоном      На съемку в Сен-КлуИграть скрипача под вагономИ лорда на светском балу.К пяти подымался к себе,Закат разливался так вяло…Но бодрое солнце играло,И голубь сидел на трубе…      Поест, к фисгармонии сядет      И детским альтомЗатянет о рейнской наяде,Сидящей на камне крутом.Не раз появлялся вверхуПират фильмовой и коллега:Нос брюквой, усы печенега,Пальто на стрекозьем меху.      Под мышкой крутая гитара,      В глазах тишина…Нацедит в молочник винаИ трубкой затянется яро.Споют украинский дуэт:Ботаник мечтательно стонет,Пират, спотыкаясь, трезвонитИ басом октавит в жилет…      А прачка за тонкой стеною      Мелодии в ладКачает прической льняноюИ штопает кротко халат.Потом, разумеется, спор, —Корявый, кривой, бесполезный:«Европа – мещанка над бездной!»«А Азия – мутный костер!..»      Пират, покраснев от досады,      Угрюмо рычит,Что дети – единственный щит,Что взрослые – тухлые гады…Ползет холодок по ногам.Блеснула звезда над домами…Спор рвется крутыми скачкамиК грядущим слепым берегам.      Француженке-прачке неясно:      Орут и орут!Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,В бистро и тепло, и уют…Хотя б пригласили в кино!..Но им, чудакам, не в догадку.Пират надевает перчаткуИ в черное смотрит окно.      Двенадцать. Ночь глубже и строже,      И гостя уж нет.Бесшумно на зыбкое ложеЛожится ботаник-аскет.За тонкой холодной стенойЛежит одинокая прачка.Ворчит в коридоре собачка,И ветер гудит ледяной.      Прислушалась… Что там с соседом?      Проснулся, вскочил…Свою фисгармонию пледомНакрыть он забыл.1928

Русская лавочка

В бочонке селедкиУютными дремлют рядами…Изысканно-кроткийПриказчик склоняется к даме:«Угодно-с икорки?Балык первоклассный из Риги…»Кот Васька с конторкиЛениво глазеет на фиги.Под штофом с полыннойТарань аромат излучает…Ужель за витринойПарижская площадь сияет?Так странно в ПарижеСтоять над кадушкой с морошкойИ в розовой жижеБолтать деревянною ложкой…А рядом полковникБлаженно припал к кулебяке, —Глаза, как крыжовник,Раскинулись веером баки…Холм яблок на стойкеКруглится румяною митрой,Вдоль полки настойкиИграют российской палитрой.Пар ходит, как в бане,Дух воблы все гуще и слаще,Над дверью в туманеЗвенит колокольчик все чаще.1931

Из цикла «Из римской тетради»

Римские камеи

IНа рынке в пестрой суете,Средь помидорного пожара,Сидит, подобная мечте,Пушисто-бронзовая Клара.Но, ах, из груды помидорВдруг рявкнул бас ее матросский:«Какого дьявола, синьор,Облокотились вы на доски?!»II      Под фиговой лапой      В сплошном дезабилье,      Обмахиваюсь шляпой      И жарюсь на скамье,      Но только солнце село, —      Приплыл прохладный мрак:      И с дрожью прячешь тело      В застегнутый пиджак.IIIНацедив студеной влагиВ две пузатые баклаги,Я следил у водоема,Как, журча, струилась нить.Потный мул в попоне гладкойМордой ткнул меня в лопатки:Друг! Тебя заждались дома, —Да и мне мешаешь пить!..IVЕсть белое и красное киянти.Какое выпить ночью при луне,Когда бамбук бормочет в вышинеИ тень платанов шире пышных мантий?Пол-литра белого, – так жребию угодно.О виноградное густое молоко!Расширилась душа, и телу так легко.Пол-литра красного теперь войдет свободно.V      Олеандра дух тягучий —      Как из райского окошка,      А над ним в помойной куче      Разложившаяся кошка.      Две струи вплелись друг в друга…      Ах, для сердца не отрада ль:      Олеандр под солнцем юга      Побеждает даже падаль.1923

В гостинице «Пьемонт»

(Из эмигрантского альбома)IВ гостинице «Пьемонт» средь уличного гулаСидишь по вечерам, как воробей в дупле.      Кровать, комод, два стула      И лампа на столе.Нажмешь тугой звонок, служитель с маской ДантеПриносит кипяток, подняв надменно бровь.      В душе гудит andante,      Но чай, увы, – морковь.На письменном столе разрытых писем знаки,Все непреложнее итоги суеты:      Приятели – собаки,      Издатели – скоты.И дружба, и любовь, и самый мир не пуф ли?За стенами блестит намокшая панель…      Снимаю тихо туфли      И бухаюсь в постель.IIХозяйка, честная и строгая матрона,Скосив глаза на вздувшееся лоно,Сидит перед конторкой целый день,Как отдыхающий торжественный тюлень.Я для нее – один из тех господ,Которым подают по воскресеньям счет:Простой синьор с потертым чемоданом,Питающийся хлебом и бананом.О глупая! Пройдет, примерно, год,И на твоей гостинице блеснет:«Здесь проживал…» Нелепая мечта, —Наверно, не напишут ни черта.IIIЗа стеной по ночам неизвестный бандитС незнакомым сопрано бубнит и бубнит:«Ты змея! Ты лукавая, хитрая дрянь…»А она отвечает, зевая: «Отстань».«Завтра утром, ей-Богу, с тобой разведусь».А она отвечает: «Дурак! Не боюсь!»О Мадонна… От злости свиваясь волчком,Так и бросил бы в тонкую дверь башмаком, —Но нельзя: европейский обычай так строг,Позовут полицейских, посадят в острог…Я наутро, как мышь, проскользнул в коридор,Рядом скрипнула дверь, я уставил свой взор:Он расчесан до пят, и покорен, и мил,Не спускал с нее глаз, как влюбленный мандрил.А она, улыбаясь, покорная лань, —Положила на грудь ему нежную длань.1924, февраль, Рим

На площади Navona

Над головами мощных великановХолодный обелиск венчает небосвод.Вода, клубясь, гудит из трех фонтанов,Вокруг домов старинный хоровод.Над гулкой площадью спит тишина немая,И храм торжественный, весь – каменный полет,Колонны канделябрами вздымая,Громадой стройной к облаку плывет…Карабинеры медленно и чинноПришли, закинув плащ, и скрылись в щель опять.О Господи! Душа твоя невинна,Перед тобой мне нечего скрывать!Я восхищен Твоим прекрасным Домом,И этой площадью, и пеньем светлых вод.Не порази меня за дерзновенье громом,Пошли мне чудо сладкое, как мед…Здесь все пленяет: стены цвета тигра,Колонны, небо… Но услышь мой зов:Перенеси сюда за три версты от ТибраМой старенький, мой ненаглядный Псков!1925